Холодный дом.
Часть шестая.
Глава XXXI. Сиделка и Больная.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть шестая. Глава XXXI. Сиделка и Больная. (старая орфография)

ГЛАВА XXXI.
Сиделка и Больная.

Опять случилось мне не быть несколько дней дома. По возвращении своем, я поднялась наверх, в свою комнату, чтоб взглянуть, как маленькая Черли управляется с своей письменной тетрадкой. Письмо было для нея трудная вещь. Перо в её ручонке делалось ужасно-непослушным: оно лезло в стороны, вертелось, кривилось, делало кляксы, забегало в углы, брызгали, словом: брыкалось как оседланый ослёнок. Интересно было видеть, какие старообразные буквы выделывала молоденькая ручка Черли. Буквы были кривые, согнутые, сплющенные; ручка была маленькая, кругленькая, пухленькая. Во всех же других отношениях Черли была способная девочка, с такими искусными пальчиками, какие редко можно встретить.

-- А, Черли! сказала я, взглянув на целую страницу О, имевших вид квадратиков, треугольников и разных фигур, во всяком случае на О мало похожих. - Мы делаем, друг мой, быстрые успехи; и еслиб только О выходили кругленькия, тогда все было бы прекрасно, Черли.

Потом я ей написала, для образца, О; она взяла перо, перо никак не хотело послушаться её, и вместо О вышел какой-то узелок.

-- Ничего, ничего Черли, не конфузься; когда-нибудь да выучишься.

Черли положила перо в сторону, окончив страницу, стала расправлять свои маленькие пальчики, сжимая и растягивая, посматривая на исписанную страницу полусомнительно, полунадменно, и наконец, спрятав свои письменные принадлежности, встала с табурета и сделала мне книксен.

-- Благодарю нас, мисс.

-- Не стоит благодарности, Мерли,

-- Позвольте вас спросить мисс: не изволите ли вы знать бедную женщину, но имени Жеиня.

-- Жену кирпичника, Мерли?

-- Она как-то недавно встретила меня, мисс, спросила, но ваша ли я горничная? я сказала, что я вам служу, мисс.

-- Я думала, Черли, что её ужь нет в нашем околотке.

-- Да, она уходила, мисс, куда-то, а теперь опять возвратилась и с Лизой. Вам не случалось видать Лизу, мисс?

-- И думаю, что случалось.

-- Да и она мне также говорила, мисс; оне обе вернулись и, кажется, обе в очень-дурном положении.

-- Будто бы, Мерли?

-- Да, мисс. Она заходила к вам не раз, но нас не было дома, мисс. И она тотчас же узнала, мисс, что я ваша горничная, ей-Богу, тотчас же узнала, говорила Черли с веселым смехом.

-- Будто-бы, Черли?

-- Где же ты встретилась с ней в первый раз, Черли?

-- У аптеки, горестно отвечала девочка.

Я спросила ее не больна ли жена кирпичника. - Нет, она не больна, отвечала Черли, а болен какой-то бедный мальчик, круглая сирота, который прибрел в Сент-Альбанс, сам не зная зачем.

-- И она несла дли него лекарство, Черли?

-- Она говорила, мисс, отвечала Черли: - что и он дли нея то же делал.

Моя маленькая горничная смотрела на меня так выразительно, что я тотчас же поняла её мысли.

-- Хорошо, Черли, я понимаю тебя, сказала я ей: - я думаю, что всего лучше если мы с тобою сходил туда и посмотрим в чем дело.

Быстрота, с которою Черли принесла мою вуаль и шляпу и с которою она, как маленькая старушка, завернулась в шаль, достаточно выражала её готовность; таким-образом, не сказав никому ни слова, мы отравились с ней в дорогу.

Вечер был холодный, сырой; порывистый ветер свистал и покачивал деревья. Дождь ливмя-лил целый день и дождливая погода стояла почти целую неделю. В эту минуту дождя однакожь не было, небо немного прояснилось, но темь лежала непроницаемым покровом, даже и в тех местах, где мерцало несколько звездочек. На севере и северо-западе, где, не более как три часа тому назад, село солнце, терялась, сливаясь с мраком, бледно-мертвенная полоса заката, прекрасная и в то же время ужасающая; там висели длинные гряды облаков, подобно морю, оцепеневшему среди волнения. Над Лондоном разстилалось бледно-красное зарево. Картина была торжественная.

В этот вечер не было никакого предчувствия в душе моей о том, что ожидало меня впереди, ровно никакого предчувствия - я в этом вполне убеждена; но, странная вещь, остановясь у калитки сада, чтоб полюбоваться небом, идя вперед, по дороге к кирпичнику, я находилась под влиянием неописанного впечатления; мне все казалось, что я не то, чем была на-самом-деле. Да, это неразгаданное впечатление овладело мною именно тогда и в том самом месте, и с-тех-пор оно всякий раз тяготело надо мною при воспоминании об этих местах, об этом времени и обо всем, что было с ними в связи, не исключая отдаленных городских голосов, лая собаки и стука экипажей, катившихся в горы но грязной улице.

Вечер был субботний и большая часть работников пьянствовала там-и-сям. Место казалось мае спокойнее нежели прежде, но так же бедно и жалко. Кирипчеобжигательные печи топились и удушливый дым, сквозь который мерцал бледно-голубой огонек, валил на нас.

Мы подошли к лачуге, в грязном окне которой виден был слабый свет, постучались в дверь и вошли. Мать, потерявшая ребенка, сидела на стуле по одну сторону скудного огня, возле кровати; но другую же сторону жался на полу, около камина, оборванный мальчишка. Под-мышкою держал он узелком свернутые остатки меховой шапки и, должно-быть, желая согреться, дрожал так сильно, что вместе с ним дрожали полуразрушенные окно и дверь. Лачуга была сырее прежнего и заражена зловредным, кажется, ей одной свойственным запахом.

Я не откинула вуали, заговорив с женщиною, встретившею нас.

При первом звуке моего голоса, мальчик тотчас вскочил на нетвердые ноги и вытаращил на меня глаза с замечательным выражением нечаянности и страха.

Движение его было так быстро и так явно относилось ко мне, что заставило меня остановиться на пороге.

-- Не пойду на погост! не пойду, ворчал про себя мальчик - говорю вам не пойду!..

Откинув назад вуаль, я стала разговаривать с женщиною. Она сказала мне вполголоса: - Не обращайте на него внимания, барышня: он скоро прийдет в себя; а мальчику сказала: - Джо, Джо, что с тобою?

-- Знаю зачем она пришла! вскричал мальчик.

-- Кто?

-- Этакой вздор он мелет целый день, сударыня! тихо сказала Женни. - Что ты так косишься, Джо? Это моя гостья.

-- Нот что! возразил недоверчиво мальчик и посмотрел на меня, закрывая рукою горевшие глаза. - Мне сдастся, что она похожа на ту: шляпа не такая и одежда не такая, но сама-то она похожа на ту, право похожа!

Моя маленькая Черли, с её заботливостью и рано-созревшею опытностью в уходе за больными, сняв шляпу и шаль и тихо подойдя со стулом к мальчику, посадила его, как старая сиделка, с тою разницею, что подобная особа не могла бы иметь юного лица Черли, которое, казалось, поселяло к себе доверие.

-- Слушай-ка! сказал ей мальчик: - эта леди та или нет?

Черли качала головой, методически окутывая мальчика тряпьем и согревая его сколько возможно.

-- Гм! проворчал мальчик: - и впрямь должно-быть это не она.

-- Я пришла посмотреть, не могу ли чего-нибудь для тебя сделать, сказала п. - Что с тобой?

-- Я мерзну, возразил мальчик, хриплым голосом, озираясь вокруг безсмысленным взглядом: - а потом горю, а потом опять мерзну и опять горю, по нескольку раз в час; в голове такая тяжесть, как-будто с ума рехнулся, во рту кол-колом, а костей не чувствую от боли.

-- Давно ли он здесь? спросила я женщину.

-- С нынешняго утра, сударыня; а нашла его на дороге из города. Его я знавала в Лондоне. Помнишь, Джо?

-- В улице Одинокого Тома, отвечал мальчик.

Внимание и глаза его останавливались на чем бы то ни было лишь на самое короткое время. Взглянув на что-нибудь, он тотчас же опускал голову, тяжело качал ею и говорил, как-будто в просонках.

-- Когда пришел он из Лондона? спросила я.

-- Из Лондона и пришел вчера, отвечал сам мальчик, который был в это время в сильном жару. - Иду куда глаза гладят.

-- Куда же идет он? спросила я.

-- Куда глаза глядят, громче повторил мальчик. - Они мне сказали: "убирайся!" С - тех-пор я и шел, и шел; а как та, другая-то, дала мне соверин, так и уйдти нельзя было. Мистрисс Снегсби всегда подстерегает и травит меня. Что я сделал ей? да и все они стерегут и травят меня. Они так поступают со мною все, начиная с того часа, как проснусь, до того часа, как пойду спать. А вот я и иду куда глаза глядят. Там, в улице Одинокого Тома, она сказала мне, что пришла из Столбанса - вот я и пошел в Столбанс. Чай, эта дорога не хуже всякой другой.

Наконец он обратился с разговорами к Черли.

-- Что с ним делать? сказала я, отведя женщину в сторону. - В таком состоянии он не может продолжать путь, если бы даже H знал, куда и зачем идет.

-- Право не знаю, сударыня, отвечала она, посмотрев на него с состраданием. Из жалости продержала и его здесь целый день, накормила чем могла и дала лекарства, а Лиза отправилась узнать, не возьмут ли его в госпиталь (вот лежит в постельке мой ангел - её дитя; я называю его своим ангельчиком), но я не могу держать этого беднягу долее: муж вернется, увидит его, пожалуй, выбросят на улицу. Чего доброго, от него все станется; наделает такого вреда, что и Боже упаси! Слышите ли, вот и Лиза возвращается?

его из кроватки, не знаю, только я видела, что она держала его на руках, ходила с ним взад и вперед с таким тихим, материнским чувством, с каким, бывало, ухаживала она за Томом и Эммою, на чердаке, над свечной лавкою мистрисс Блайндер.

Лиза совалась туда и сюда, от одного чиновника ходила к другому и возвратилась ни с чем. Сначала, потому-что было слишком-рано, принять мальчика в госпиталь не могли, а под-конец принять не могли потому, что было уже слишком-поздно. Один чиновник посылал ее к другому, другой отсылал ее снова к первому, и так далее. Так-что из рассказа бедной женщины я ясно поняла только одно, что госпитальные чиновники считали своим долгом не исполнение обязанностей, а уклонение от них.

-- Теперь же, говорила Лиза запыхавшимся от беготни и безпокойства голосом: - теперь же, Женни, твой муж идет домой, и мой недалеко за ним - да поможет Бог мальчику, пусть идет, мы для него больше ничего не можем сделать. Оне достали где-то дна-три полупенса и торопливо всунули их ему в руку, и потащился, шатаясь, бедняга из их невзрачной лачуги вперед и вперед с полублагодарным и полубезчувственным видом.

-- Дай мне ребенка, моя милая! сказала мать, обращаясь к Черли: - и тебе спасибо, добрая Женни! спокойной ночи! Молодая моя леди, если муж не станет браниться, то я ужо забегу к обжигательной печи на заводе: мальчуга-то верно там свалится, да и завтра утром, пораньше загляну на него. Она торопилась уйдти и вскоре принялась качать и убаюкивать ребенка, стоя у двери и пристально смотря вдоль улицы, но которой должен был возвратиться её пьяный муж.

Я не решилась разговаривать долее ни с одной из женщин, чтоб не ввести их в неприятность, и сказала Черли, что оставить здесь мальчика без помощи, при такой явной опасности, было бы грешно с нашей стороны. Черли, более меня опытная в пособии больным, с быстротою поняла мою мысль, опередила меня и скоро нагнала Джо у самой печи. Я думаю, что он пустился в Сент-Альбанс с маленьким под-мышкою узелком, который или у него украли, или он потерял, потому-что теперь он тщательно свертывал в узелок лоскутки своей меховой шапки и шел с непокрытой головой, несмотря на ливший в это время дождь. На зон наш он остановился и, при виде меня, страх снова оцепенил его до такой степени, что дрожь перестала его бить.

Я уговорила его идти с нами, обещая позаботиться о нем на ночь.

-- Мне ненужно ночлега, говорил он: - я лягу на горячие кирпичи.

-- А разве ты не знаешь, что там умирают люди? возразила Мерли.

-- Они везде умирают, сказал мальчик. - Она знает где: я показывал ей. Они умирают и в улице Одинокого Тома; мрут как мухи; больше мрут чем живут - я знаю. Потом начал он шептать Черли: - если она не та, то она также и не чужая той. Их должно быть трое?

Черли смотрела на меня несколько испуганным взором. И также почти боялась самоё-себя, когда на меня так пристально смотрел мальчик.

Однакожь, повинуясь словам моим, он пошел за нами, и я, видя, что имею над ним влияние, повела его прямо к дому. Было недалеко, стоило только подняться на холм. Дорогой встретили мы лишь одного человека. Я сомневалась, чтобы мы могли дойдти домой без помощи: походка мальчика была так неверна и шатка. Несмотря на это, он не жаловался и был до странности безпечен. Я оставила его на минуту в сенях, где он прижался в угол оконного отверстия и с удивительным равнодушием пристально осматривал окрестности. Войдя в гостиную, чтобы переговорить с опекуном моим, нашла и в ней мистера Скимполя, который приехал в дилижансе без предварительного извещения, что делал он часто, и никогда не привозил с собою платья, но все нужное брал в займы.

Они тотчас вышли со мной, чтоб осмотреть мальчика; прислуга также собралась в сенях, а он, трясясь от лихорадки, сидел в отверстии окна, как раненный зверь, найденный в яме; возле него стояла Черли.

-- Печальный случай! сказал опекун мой, сделав больному несколько вопросов, ощупав пульс и осмотрев глаза его. - Что ты об этом думаешь, Леонард?

-- Я думаю выгнать его, сказал мистер Скимполь.

-- Что такое? возразил опекун мой, почти сердито.

-- Милый мой Жарндис, сказал мистер Скимполь: ты знаешь, что я дитя. Брани меня, если я этого заслуживаю; но у меня к подобным вещам врожденное отвращение. Я терпеть не мог возиться с больными и тогда, когда был доктором. Он, ты видишь, очень-опасен: у него презлая лихорадка.

Мистер Скимполь тотчас же ушел из сеней в гостиную и, высказывая свои сентенции обычно-безпечным тоном, сидел на фортепьянном табурете, между-тем, как мы стояли вокруг него.

-- Вы скажете, что это ребячество, говорил мистер Скимполь, посматривая на нас весело: - пусть так, согласен; я ребенок и очень-рад своему состоянию... Выгнав его на улицу, вы его вышлете только туда, откуда он пришел. Знаете ли, ему будет там не хуже, чем было прежде, даже, если хотите, некоторым образом лучше. Дайте ему шесть пенсов, или пять шиллингов, или пять фунтов стерлингов, или десять шиллингов - ведь вы все математики, а я нет, и прогоните его прочь.

-- Что жь он тогда будет делать? спросил опекун мой?

-- Вот хорош вопрос! сказал мистер Скимполь, улыбаясь и пожимая плечами. - Я, разумеется, не имею ни малейшей идеи о том, что он тогда будет делать, но не сомневаюсь нисколько, что он тогда что-нибудь да будет делать!

будь этот несчастный мальчик преступником, ему были бы открыты двери госпиталя и о нем пеклись бы не хуже, чем о всяком другом ребенке целого королевства.

-- Между-тем, ему делается хуже, позволила я себе сказать.

-- Между-тем, сказал мистер Скимполь весело: - как замечает мисс Сомерсон с своим практически-здравым смыслом, ему делается хуже и потому и предлагаю опять-таки прогнать его прежде, чем ему сделается еще хуже.

Я полагаю, что никогда не забуду того весело-добродушного вида, с которым он говорил подобный вздор.

-- Разумеется, маленькая хозяйка, сказал опекун мой, обращаясь ко мне: - я мог бы принудить смотрителей госпиталя принять его тотчас же, но вряд-ли это будет для него лучше: теперь ужь поздно, погода очень-дурна, а мальчик совершенно истощен. В холодной светелке над сараем стоит кровать, и я думаю, до утра уложить его в ней. Правда, тётушка Дердон? Пойдем, распорядимся.

-- Как! сказал мистер Скимполь, перебирая слегка пальцами по клавишам фортепьяно: - вы опять хотите идти к нашему юному другу?

-- Да, сказал опекун мой.

-- Как завидую я вашему темпераменту! возразил мистер Скимполь, с шутливым удивлением: - вам и мисс Сомерсон все ни по-чем. Вы готовы по всякое, время идти всюду и делать все. Такова воля! Я не имею ни воли, ни неволи; в душе моей только одно безсилие!

-- Вы не можете ничего прописать мальчику, полагаю я, сказал опекун мой, посмотрев на него с полудосадой, но только с полудосадой потому, что в глазах мистера Жарндиса Скимполь был существом, на которого нельзя было серьёзно сердиться.

-- Милый мой Жаридлс, я заметил в его кармане сткляночку с прохладительным лекарством, и ничего лучше не может он сделать, как принять его. Ты можешь также приказать напрыскать уксусом около его кровати, держать светелку в умеренной свежести, а больного в умеренном тепле. Впрочем, давать советы было-бы дерзко с моей стороны. Мисс Сомерсон обладает таким запасом подробных сведений в этих делах, что все будет устроено, как-нельзя-лучше.

Мы снова возвратились в сени и объяснили Джо, как мы его уложим. Черли повторила ему наши объяснения еще раз, по он выслушивал их с каким-то холодным равнодушием, как-будто-бы все делалось для кого-нибудь другого, а не для него. Вся прислуга очень сострадала к его жалкому положению и старалась всячески пособить бедняге. Комната над сараем была скоро готова и двое из людей перенесли Джо, укутав его хорошенько, через мокрый двор. Приятно было видеть, как все были к нему ласковы, называли его безпрестанно "старикашкой", надеясь этим названием усладить его измученный слух. Черли управляла всем и ходила взад и вперед между домом и комнатою больного, с лекарствами и подкрепляющими средствами, которые мы отважились ему дать. Опекун мой сам присмотрел за всем прежде, нежели оставил бедного Джо одного. Возвратись в кабинет, чтоб написать об мальчике письмо, которое должно было отправить с нарочным на разсвете, он сказал мне, что Джо спокоен и скоро уснет, и что он велел запереть дверь снаружи, на случай бреда, и все так устроил, как только было можно.

Ада, по причине простуды, оставалась в своей комнате, и мистер Скимполь, во время нашего отсутствия, занимал себя фортепьянами, разъигрывал отрывки трогательных песен, иногда, как мы это издали слышали, припевал с большим выражением и чувством. По возвращении нашем в гостиную, он объявил свое желание спеть нам небольшую балладу, которая пришла ему в голову a propos юного друга нашего, и безподобно пропел про крестьянского мальчика, который

Сиротствуя и милой родины лишон,

Без цели по свету бродит был осужден.

Он сказал нам, что песня это всегда доводила его до слез.

Остальное время вечера мистер Скимполь пыл чрезвычайно-весел. "Я, говорит, чирикаю от восторга, что окружен такими трудолюбивыми талантами; пью свой грог за выздоровление нашего юного друга!" Потом воображению его представилось, что, быть-может, он, подобно Виттингтону, будет назначен лордом-мэром в Лондоне, и тогда он непременно учредит Жарндисов Институт, Сомерсонову богадельню и небольшую ежегодную процесию пилигримов в Сент-Альбанс. "Что ж касается до юного нашего друга, говорит он, то и нисколько не сомневаюсь, что он, в своем роде, прекраснейший молодой человек, но идет не по дороге Леонарда Скимполя; Леонард Скимполь познакомясь короче с собственною своею особою, открыл, к своему величайшему удивлению, что эта особа, при всех своих недостатках, имеет тенденцию к философии, считает за лучшее повиноваться обстоятельствам и полагает, что и вы делаете то же".

Черли пришла сказать, что мальчик успокоился и уснул. Из окна своей комнаты и могла видеть фонарь, горевший в светелке большого и успокоясь мыслью, что бедный сирота не остался без приюта, заснула и сама очень-скоро.

Незадолго перед разсветом движение в доме и говор, более обыкновенного, разбудили меня. Одевшись, я выглянула из окна и спросила одного из наших людей, который вчера вечером показался мне очень-сострадательному, не случилось ли чего-нибудь. Фонарь в окне над сараем все еще горел.

-- Мальчик, мисс... отвечал он.

-- Что такое мальчик? Разве ему сделалось хуже? спросила я.

-- Умер!

-- Нет, мисс, не умер. Ушел

Отгадать в какое время ночи, как, или зачем он убежал, казалось, делом безнадежным. Дверь была заперта, фонарь все еще стоял на окне и уйдти можно было только чрез люк, отворявшийся в пустой сарай; впрочем, и люк был затворен щитом и, казалось, никогда не отворялся. Как бы то ни было, только мальчика в сарае не находилось. Убедясь в этом вполне, мы мучились сомнением: не сделался ли с ним ночью бред, и он, гонимый каким-нибудь фантастическим призраком, бежал, несмотря на свое безпомощное состояние. Мысль эта пугала нас всех, то-есть за исключением мистера Скимполя, который своим безпечно-равнодушным тоном доказывал нам, что юный друг наш, понимая заразительность своей злой лихорадки, не хотел, но врожденной вежливости, быть незванным гостем и удалился.

В надежде оттаскать его живым или мертвым, сделаны были всевозможные разспросы и исследования на каждом месте. Мы осмотрели кирпичеобжигательные печи, ходили в лачуги бедняков, основательно допрашивали обеих женщин; кусты, рвы, стены, валежник, стоги были нашими людьми осмотрены кругом на большое протяжение, однакожь все розыски остались совершенно-тщетными.

Пять дней продолжались розыски; я не хочу этим сказать, чтоб они после этого срока совершенно прекратились; но внимание мое было в это время обращено на другое, для меня очень-памятное обстоятельство.

Черли сидела вечером в моей комнате снова за письмом, а я против нея за работой; вдруг почувствовала я, что стол дрожит. Маленькую горничную мою от головы до ног била дрожь.

-- Черли, сказала я: - ты озябла?

-- Что-то холодно, мисс, отвечала она. - Не знаю, право. Всю ломает. Я и вчера худо себя чувствовала почти в это же время. Не пугайтесь, мисс, мне кажется, я больна.

Услышав голос Ады, и тотчас поспешила к двери, отделявшей мою комнату от общей нашей гостиной, и заперла ее, как-раз вовремя, потому-что Ада ужь стучалась, когда рука моя лежала еще на ключе.

"не теперь, милая. Уйди лучше. Не безпокойся, я тотчас сойду". Ах как много, много прошло времени, прежде нежели я снова сошлась с моей милочкой!

Черли занемогла. В - течение двенадцати часов болезнь её усилилась. Я велела перенести ее в свою комнату и, положив на кровать, села спокойно подле, чтоб ухаживать за нею. Я известила обо всем опекуна, написала к нему, почему считала необходимостью запереться и почему вовсе не хотела видеть своей милочки. Вначале она очень-часто подходила к двери, звала меня и даже со слезами и рыданиями делала мне упреки; но я написала ей, что она мне причиняет безпокойство и печаль и умоляла любовью её ко мне не говорить со мною ближе, чем из сада. После этого письма она приходила в сада, под окно даже чаще, чем к двери; и если выучилась и любить её сладкозвучный голос прежде, когда мы едва разлучались, то как хорошо я выучилась любить его теперь, когда я слушала ее и отвечала ей, стоя у окна и не смея взглянуть на нее. О, как хорошо выучилась я любить его впоследствии, когда наступили худшия времена!

В нашей гостиной была поставлена кровать и для меня, и, оставив дверь растворенною, сделала я из обеих комнат одну и всегда содержала в ней чистый воздух; с-тех-пор из этой части дома Ада удалилась совершенно. Каждый из наших людей, без исключения, с величайшею готовностью и без малейшого страха пришел бы ко мне в каждый час дня и ночи; но я предпочла избрать только одну достойную женщину, с которою Ада никогда но должна была видеться; на осторожность её и могла положиться. При си помощи оставляла я свою больную, чтоб вместе с опекуном подышать свежим воздухом, когда мы не боялись встретить Ады. Ни в какой прислуге и ни в чем другом я более не нуждалась.

Так страдала бедная Черли; ей делалось хуже-и-хуже, грозила страшная опасность, и длинный ряд дней и ночей она лежала без чувств. Терпение её было изумительно: она обнаруживала такую кротость в страданиях, что очень-часто, сидя у её постели, держа голову её на своих руках (она дремала таким образом, когда не могла иначе), я молила Бога не дать мне забыть урок, которому учила меня ота маленькая сестра.

Меня очень огорчила мысль, что прекрасное личико Черли изменится и обезобразится: она была такой миловидный ребенок! Однакож, это опасение было ничто в-сравнении с опасением за её жизнь. Когда ей было очень-худо и бред уносил ее к смертному одру её отца, к маленьким братьям и сестрам, она еще узнавала меня на столько, что успокоивалась на руках моих и без особенного волнения лепетала свои лихорадочные грёзы. В такия минуты мысль пересказать двум остающимся после нея детям, что не стало для них того ребенка, который умел заменить им мать, тяжелым камнем лежала на моем сердце.

умея, читала она своему умирающему отцу о юноше, которого несли хоронить, и который был единственный сын у матери-вдовы; о дочери начальника синагоги, которую сострадательная рука с одра смерти воззвала снова к жизни. Черли рассказала мне также, что, по смерти её отца, она, в первой печали своей, на коленях молилась, чтоб он проснулся и был возвращен своим бедным детям, и что если она не выздоровеет, а должна умереть, то полагает что и Том будет возсылать за нее к небу молитвы.

Но при всех страданиях своих, Черли не теряла ни на минуту тех кротких качеств, о которых я ужь говорила, и мне понятно стало, каким ангелом-утешителем могла она показаться в глазах умирающого отца.

Мерли не умерла. Шатко и медленно преодолев кризис, который был очень-опасен, начала она исправляться. Надежда, что Черли не потеряет красоты своей, вскоре возродилась, к неописанному моему удовольствию.

Усладительно было то утро, когда могла я все пересказать Аде, стоявшей под окном в саду, и усладителен был тот вечер, когда я вместе с Черли пила чай в ближней комнате. Но в тот же вечер почувствовала я лихорадочный озноб.

К нашему обоюдному счастью, мысль, что Черли заразила меня своею болезнью, пришла мне в то время, когда Черли была ужь вне опасности и спокойно спала в своей постели. Во время чая легко могла я скрыть свое состояние; но теперь было ужь дело другое, и и увидела, что быстро следую примеру Черли.

безсознательно бродила в обеих комнатах, и по временам кровь приливала к голове и мне все казалось будто я расту.

Вечером было мне так дурно, что я решилась сказать Черли: - Не правда ли, Черли, ты поправилась?

-- О, конечно! отвечала Мерли.

-- А полагаю, что ты достаточно-крепка, чтоб выслушать одну тайну.

-- Достаточно-крепка, мисс, вскричала Мерли, но лицо её смутилось среди радости, потому-что она прочла эту тайну на лице моем; она встала с кресел упала ко мне на шею и проговорила: - О, мисс! в этом виновата я, в этом виновата я!

в-отношении к себе, то ты спасешь меня.

-- Дайте мне еще немного поплакать, мисс, говорила Черли. - О Боже мой, Боже! дайте мне еще немного поплакать, о Боже! я все сделаю, что могу. С каким сердечным, неизобразимым чувством говорила она эти слова, повиснув у меня на шее, никогда не могу и вспомнить без слез.

Я дала ей еще поплакать, и после этого обеим нам сделалось легче.

-- Положитесь на меня, мисс, сказала спокойно Черли: - я буду слушаться вас во всем.

-- Теперь еще не в чем, Черли. Сегодня вечером я скажу твоему доктору, что чувствую себя несовсем-здоровою и что ты будешь моею сиделкою.

-- А завтра утром, когда услышишь ты в саду мисс Лду, а я не буду в-состоянии, но обыкновению, подойдти к окну, ты, Черли, подойди вместо меня и скажи, что я еще сплю. Все время, Черли, оставайся в комнате, как оставалась в ней я, и никого не впускай.

Черли обещала исполнить все, как я хочу; я легла, потому-что голова моя была очень-тяжела. Я говорила в этот вечер с доктором и умоляла хранить болезнь мою в тайне от домашних.

У меня осталось весьма-неясное воспоминание о переходе этой ночи ко дню, и дня снова к ночи. Но в первое за тем утро, я была еще в-состоянии подойдти к окну и поговорить с своею милочкой.

На второе утро, услышав в саду её голос - и с каким наслаждением! - просила я Черли, но с трудом (потому-что разговаривать мне было тяжело) сказать ей, что и сплю. Я слышала, как она тихо отвечала: "Не тревожь её, Черли, ни за что на свете не тревожь! "

-- Что-то разстроена, мисс, сказала Черли, смотря из-за занавес.

-- Сегодня утром она должна быть прекрасна.

-- Действительно, мисс, отвечала Черли, выглядывая в сад: - она все еще смотрит на окна.

Ясные, голубые глаза её - да хранит их Бог - еще прелестнее, когда они подняты вверх.

-- Теперь слушай, Черли: узнав, что и больна, она будет стараться войдти в нашу комнату. Не впускай ее, Черли, до конца, если ты меня истинно любишь! Черли, если ты ее впустишь хоть раз, даже только для-того, чтоб взглянуть на меня, я умру.

-- Я никогда этого не сделаю, мисс! никогда, сказала она.

-- Верю, добрая моя Черли. Теперь подойди ко мне, посиди немного подле меня и потрогай меня рукою, потому-что видеть тебя, Черли, я не могу, я слепа.