Холодный дом.
Часть седьмая.
Глава XXXV. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть седьмая. Глава XXXV. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

ГЛАВА XXXV.
Разсказ Эсфири.

Я лежала в постеле несколько недель, и обыкновенный образ нашей жизни, представлялся моему воображению, как воспоминание давно-минувшого. Причиной этому не столько было время, сколько перемена всех моих привычек в этом тяжелом, болезненном состояния. Уже через несколько дней, после того, как я заболела, все предметы уходили от меня в даль, в которой все смешивалось в один момент, несмотря на то, что события моей жизни отделялись друг от друга годами. Заболев, я как-будто перешла через обширное болото, покинув на твердом берегу все мои понятия и впечатления, исчезающия и перемешивающияся в туманное дали.

Мысль, что мое хозяйство, покинутое мною на время 6олевая, пойдет не так исправно, как шло при мне, сначала живо безпокоила меня, но мало-по-малу обязанности мои в Холодном Доне стали смешиваться в уме моем с обязанностями в Гринлнее и наконец с моим занятиями в летние вечера в Виндзоре, когда, бывало, возвращаясь с портфелью домой из пансиона, я любовалась своей ребяческой тенью.

До-сих-пор я не понимала, что жизнь в-самом-деле очень-коротка и что ум наш окружает ее очень-тесными пределами.

Когда болезнь моя усилилась, вся прошедшая жизнь моя слилась в моем воображения не больше, как в один день. Я зараз была для себя самой и ребенком, и взрослой девушкой, и тётушкой Дердон, и заботы всех этих трех возрастов, разделенных на самом-деле значительными промежутками времени, сливались между собою с такой быстротою, и согласование их требовало таких мучительных и тягостных усилий, что вряд-ли может кто-нибудь поверить такому невыносимому состоянию, в котором я находилась.

По той же причине, я почти считаю лишним рассказывать моя кошмары в тот период болезни, который сливался для меня в одну ночь, хотя я и была убеждена, что он состоял из целого ряда дней и ночей, в тот период, когда мне казалось, что я подымаюсь по нескончаемым лестницам, подымаюсь высоко и потом опять падаю, и опять подымаюсь, как червяк, ползущий на дерево и встречающий безпрестанные преграды. По-временам я как-будто приходила в себя; я чувствовала прикосновение Черли; но эти секунды сознания сменялись тотчас же бредом и я говорила ей: - Черли, Черли, опять эти страшные лестницы; Черли, держи меня, я падаю, падаю!.. И опять мне казалось, что я снова подымаюсь выше-и-выше.

Мне странно я самой вспомнить то время, когда мелькали передо мной какие-то белые призраки, облекая меня огненными ожерельями, с которыми я сросталась я сливалась в одну Цепь! О! как тягостно было для меня это слияние! как жарко молилась я, чтоб Провидение оторвало меня от этих жгучих звеньев! это была страшная, невыразимая агония!

Но, быть-может, чем меньше я буду говорить об этом, тем меньше навею грусти на душу читателя и тем более буду ему понятна; впрочем, не для-того заглянула я под печальную завесу болезни, чтоб возбудить в ком-нибудь грустные чувства; мне, напротив, кажется, что еслиб разобрать подробнее все те ощущения, которые чувствуются на рубеже жизни и смерти, их легче было бы переносить в скорбные минуты страданий.

Я думаю, что легче понять наступившее после спокойствие - этот сладостный, продолжительный сон, эту неземную тишину, посреди которой я бы, кажется, была готова принять безропотно смерть и с нежной любовью проститься с людьми, в которых сосредоточивалась вся моя жизнь. В таком состоянии застал меня дневной свет, и какое радостное чувство исполнило мою душу, когда я убедилась, что болезнь не лишила меня зрения!

Грёзы мало-по-малу уступали место сознанию; я начала слышать, как плакала Ада я день я ночь у дверей моей комнаты, как она упрекала меня в жестокости и в том, что я ее разлюбила; как она умоляла, чтоб ее впустили ко мне, чтоб дозволили ей ухаживать за иной! - "Черли! не впускай мою милочку" говорила я, когда была в-состоянии произнести несколько слов, "не впускай ее ни за что в мире, буду ли я жива или умру" - и Черли была верна моим просьбам и никогда не отворяла дверей.

Зрение мое стало укрепляться, благотворный свет приходил радостным вестником выздоровления; я была в-состоянии читать письма моей милочки, могла цаловать их, не боясь причинить ей вреда. Я уже видела, как моя маленькая горничная разставляла своей заботливой ручонкой мёбель и все предметы, слышала, как она говорила с Адой из отворенного окна. Я понимала причину тишины в доме, понимала ту озаренность, с которой все любящие меня думают обо мне. Я была в-состоянии даже плакать и в изнеможении ощущала то же самое блаженство, которым сердце мое было исполнено в дни здоровья.

С каждым днем силы мои укреплялись. Я понемногу стала выходить из апатичного состояния и наконец стала пособлять в хлопотах о самой себе, и жизнь снова приобрела для меня всю свою прелесть.

С каким сладостным чувством вспоминаю я тот вечер, когда, привстав с постели, я первый раз села за чайный столик с миленькой Черли. Славная девочка, ниспосланная Привидением для наблюдений и присмотра за больными и слабыми, была так счастлива, там деятельна; в восторге своем, она часто бросалась ко мне на грудь, цаловала меня и со слезами твердила мне: "как я рада, о как я рада!"

-- Черли, сказала я ей: - если ты будешь плакать, то я опят слягу в постель, потому-что я еще очень-слаба.

И Черли успокоилась, принялась за свои хлопоты, бродила с одного места на другое, прибирала наши две комнаты, и когда наконец чайный стол, украшенный цветами заботливою рукою Ады, был поставлен у моей кровати, а чувствовала себя достаточно-твердою, чтоб передать Черли некоторые мои мысли.

Вопервых, я поблагодарила ее за опрятность, в которой содержалась моя комната; и в-самом-деле, воздух в ней был чист и свеж, и я едва могла верить, что так долго была больна. Слова мои восхитили Черли.

-- Черли, сказала я, озираясь вокруг: - здесь чего-то недостает?

-- Кажется все, мисс, отвечала бедняжка.

-- Все ли картины на своих местах?

-- Все на своих, мисс.

-- И мебель, мисс, вся здесь; я только ее раздвинула, чтоб более оставить простора в комнате.

-- Ах, Черли, вот что, я теперь вспомнила: здесь нет зеркала.

Черли быстро вскочила из-за стола и побежала в другую комнату, как-будто бы что-то позабыла там, и я услышала, что она горько рыдает.

Я позвала ее к себе обратно. Она пришла, сначала притворно улыбаясь, но, по мере приближения к моей постели, личико её становилось задумчивее и грустнее.

-- Черли, сказала я, обняв ее нежно: - не безпокойся, дитя мое, что мне до моей наружности; какова бы ни была я собою теперь, мне всегда будет отрадно с такой милой горничной, как ты.

И я говорила правду. Я долго думала о перемене в моем лице и готова была перенести эту перемену без всякого испуга и содрогания.

Теперь я была уже в-состоянии вставать с постели, садиться в кресло и даже, с помощью Черли, пройдтись до другой комнаты. Зеркало снято со стены и там; но это обстоятельство не усложнило тягости испытания.

Опекун мой давно уже желал навестить меня, и в настоящее время я не имела основательной причины лишить себя этого удовольствия. Однажды утром он вошел ко мне, обнял меня и мог произнести только следующия слова: "милая, милая девушка!"

Кому лучше меня могла быть известна его высокая душа, его благородное сердце, и уже-ли я могла много огорчаться переменою моей наружности, видя как он меня любят и теперь?

Он сел рядом со мной на софу; несколько времени не отнимал рук от своего лица; но наконец превозмог свое волнение я начал говорят со мной своим прежним, внушающим доверие, голосом:

-- Ну, маленькая старушка, сказал он: - тяжело без тебя; мы все соскучились ужасно!

-- Все поправятся, добрый опекун мой.

-- Давай Бог только, чтоб скорее, говорил он нежно: - мы с Адой стосковались без тебя; подруга твоя Кадди приезжала я уезжала несколько раз; все в доме скучали в твое отсутствие и даже бедный Рик, под влиянием опасения за твою жизнь, писал ко мне.

-- Я знала, что Кадди навещала меня, из писем Ады, но о Ричарде она мне не писала ни слова.

-- Я счел за лучшее не показывать ей письма его, душенька.

-- Вы говорите, добрый опекун мой, с каким-то особенным выражением, что он писал к вам; разве вы забываете, что вы для него лучший друг, что вы для него нежный отец?

-- Бог знает, моя милая, говорил опекун мой: - кажется, он не таких обо мне мыслей; письмо его похоже более на протест, чем на родственное приветствие: оно холодно, натянуто, сухо. Но, что делать, мы должны простить ему этот небольшой промах. Пронес по делу Жарндисов исказил меня в его глазах и сбил его самого с толку. Я это предвидел. Я убежден, что нет человека, который, попав в Оберканцелярию, не обратился бы в демона.

-- Однакожь Оберканцелярия не изменила вас, добрый опекун мой.

-- Как не изменить, милочка, отвечал он шутя: - я меня изменила, по-крайней-мере не раз южный ветер сменялся восточным. Рик не доверяет мне и подозревает меня, ходит к адвокатам, совещается с ними и еще более утверждается в недоверии и подозрениях. Ему кажется, что я отстаиваю свои интересы, запутываю его... и подобные пустяки; между-тем, как я готов был пожертвовать всем, чтоб только избавиться от этого шевеленья париков; готов был бы отказаться от всех прав, которые предоставляет мне болтовня этих величественных говорунов; но что делать, никакая сила не в-состоянии выпутать меня из этого отвратительного процеса.

-- Уже-ли, добрый опекун мой, говорила я с стесненным сердцем: - Ричард решается иметь к вам недоверие?

-- Но ведь это страшное несчастие, добрый опекун мой.

-- Страшное несчастие, маленькая старушка; но что же делать, таково влияние бесконечного процеса по делу Жарндисов; но во всяком случае, душа моя, мы должны быть терпеливы с Риком и не осуждать его скоро. Сколько юных, свежих сердец, подобных сердцу Рика, было испорчено, было заражено враждебной Оберканцелярией.

-- Грустно, очень-грустно видеть, добрый опекун мой, что ваша честные и благородные намерения имеют такое жалкое возмездие.

-- Это слишком-резко сказано, тётушка Дердон, отвечал он весело: - ты позабыла Аду: она, я думаю, совершенно-счастлива, а это уже достаточное вознаграждение. Правда, я надеялся, что Рик и Ада будут всегда верными моими друзьями, что мы рука-об-руку будем бороться с злосчастной тяжбой, я если не выйдем победителями, по-крайней-мере не дозволим ей разлить в нас яд недоверия и вражды; но я вижу, что я хотел многого; Рик не выдержал этой заразы и отпадает от нас, как сгнивший сук отпадает от дерева.

-- Но, может-быть, добрый опекун мой, опыт научит его, как обманчивы, как тщетны надежды на Оберканцелярию.

-- Будем надеяться, Эсфирь, будет желать, чтоб опыт не научил его поздно. Но во реяком случае, мы не должны осуждать его. Вряд ли много найдется людей в зрелом возрасте, которые, запутавшись в Оберканцелярии, не изменились бы и физически я нравственно в три, даже в два, в один год. Можно ли после этого удивляться поступкам Рика? Молодой человек, столько несчастный (и мистер Жарндис понизил голос), может ли скоро, понять - да и кто в-состоянии понять с первого раза? - какую бездну зла и путаниц заключает в себе Оберканцелярия? Он надеется на её справедливость, а она хитро обманывает его надежды, сушит его и нравственно и физически, завлекает в смой сети все более и более... Но довольно об этом, моя милая!

Он обнимал меня так нежно, так ласково смотрел на жми! Голова моя невольно склонилась к его плечу с чувством детской привязанности и я дала себе слово, во что бы ни стало, непременно повидаться с Ричардом и разъяснить ему грубое его заблуждение.

-- Для такого радостного дня, как день выздоровления милой Эсфири, есть у меня в запасе более-приятные вести, и вот одна из них: Ада с нетерпением желает тебя видеть. Скажи, когда можно ей к тебе прийдти? сказал мистер Жарндис.

Я об этом и сама думала; но зная как тягостно будет нам это свидание, я хотела отложить его до-тех-пор, пока силы мои не укрепятся совершенно, и потому отвечала ему:

-- Добрый опекун мой, я ее давно не видала, очень-давно, а она для меня все-равно, что свет...

-- Знаю, тётумгка Дердон, знаю.

Он был так добр, слова его исполнены таким нежным, трогательным чувством, что сердце мое забилось и я не могла продолжать далее.

-- Ты утомилась, милочка, отдохни.

-- Так-как я давно, очень-давно не видала Ады, начала я снова, немного успокоившись: - то мне кажется не продлить ли еще несколько времени эту разлуку. Мне бы даже хотелось уехать отсюда, неделю или две провести с Черли в деревне, и когда силы мои поокрепнут на свежем воздухе, я буду в-состоянии перенести первые минуты свидания, которые для нас, во всяком случае, тягостны.

Я не думаю, чтоб желание мое было несправедливо. Мае хотелось прежде привыкнуть самой к моей изменившейся наружности, а потом уже встретиться с Адой, которую я так нетерпеливо желала видеть. Мистер Жарндис понял мысль мою и, я думаю, не осудил меня.

-- Наша маленькая хозяйка, сказал он мне нежно: - хочет поставить, как я вижу, на-своем... Кстати, я получил письмо от Бойтсорна: он клянется страшным образом, говорит, что он не ставит камня на камне в своем хуторе, если заботливая Эсфирь не приедет в Чизни-Вольд провести несколько недель.

С этими словами мистер Жарндис передал мне письмо, которое и начиналось обыкновенным вступлением, как, например: "милый мой Жарндис!" - но прямо разражалось следующими заклятиями: "клянусь, если мисс Сомерсон, не захочет посетить мой хутор, который завтра в час пополудни имеет вступить в её владения, то я не оставлю камня на каине" и прочее. При всем нашем уважении к писателю, мы дозволили себе похохотать от чистого сердца над его письмом, сколько радушным столько и забавным.

Что касается до меня, то я с удовольствием готова была принят предложение мистера Бойтсорна, потому-что из всех загородных мест Чизни-Вольд пленил меня всего более.

-- Ну, маленькая хозяйка, сказал опекун мой, взглянув на часы: - я отпущен к тебе на срок; боясь, чтоб разговор тебя не утомил, мне позволено наслаждаться твоей беседой только известное число минут; теперь конец нашему свиданию и, на прощаньи, я скажу тебе еще следующую вещь. Маленькая мисс Флайт, услыхав о твоей болезни, приходила сюда навестить тебя и, вообрази, бедняжка отщеголяла двадцать миль пешком в бальных башмачках; хорошо еще, что застала нас дома, а то пожалуй, пришлось бы ей вернуться назад, не отдохнув от такой утомительной прогулки.

Они попрежнему старались о том, чтоб доставить мне всевозможные удовольствия. О, Боже, как ты милостив ко мне!

-- Теперь душенька, продолжал опекун мой: - можешь ли ты принять это безвредное существо когда-нибудь после обеда, до того времени, когда ты отправишься спасать хутор Бойтсорна от окончательного разрушения? я уверен, что прием твой сделает ей больше удовольствия, чем мой прием, хотя я ношу столь важное в глазах её имя Жарндисов.

Мы условились, чтоб мисс Флайт приехала ко мне как-нибудь к обеду, пораньше, и затем разстались на сегодняшний день.

Когда опекун мой ушел, я горько заплакала, склонясь на свое изголовье. С прежней ребяческой молитвой я умоляла о прощеньи за то, что, посреди стольких ласк, посреди такой любви, ничем с моей стороны незаслуженной, я осмеливалась быть малодушной и терзаться моей внешней переменою Молитвы усмирили и успокоили меня.

Опекун мой навещал меня ежедневно. Спустя неделю, или дней десять, я была уже в-состоянии вставать с постели, ходить по комнате и даже разговаривать с моей милочкой Адой чрез окно из-за занавес; но я еще не решалась взглянуть на её хорошенькое личико, хотя могла бы насмотреться на нее вдоволь, не быв ею замеченной.

В назначенный день приехала мисс Флайт. Она так обрадовалась, что забыла свои обычные церемонии и с криком: "милая мои Фиц-Жарндис"!.. бросилась ко мне на шею и цаловала несколько раз.

-- Ах Боже мой! сказала она, всунув руку в ридикюль: здесь только одни документы... мне нужен платок...

Черли подала ей носовый платок и бедное создание поминутно прижимало его к своим глазам.

-- От радости, милая моя Фиц-Жарндис... право только от радости, говорила старушка: - вовсе не от горя... очень-рада, что вижу вас... очень-рада... люблю вас... люблю больше чем лорда-канцлера... бываю всякий день в присутствия... кстати о платке...

При этом мисс Флайт взглянула на Черли, с которой успела уже познакомиться при выходе из дилижанса и, заметив, что Черли избегала всяких объяснений, продолжала:

-- Так, точно-так... справедливо... очень-справедливо... незачем говорят... Милая Фиц-Жарндис... между нами... понимаете... я тогда заговариваюсь... Ни слова больше!

-- О чем вы хотели рассказать мне? спросил я ее: - ничего, разскажите.

Масс Флайт вопросительно взглянула на Черли.

-- Ничего, сударыня, разскажите, если угодно.

И масс Флайт, благодарная за дозволение, начала рассказ свой:

-- Как умна... Не по летам... такая маленькая... а так умна... милая Фиц-Жарндис... любопытный анекдот... Вот и все... очень любопытный... кто это провожал нас?.. бедная женщина... бедно-одетая...

-- Это была Женни, мисс, сказала мне Черли.

-- Точно-так, милая... Женни... именно Женни... У нея в избе была леди... леди под вуалью... спрашивала о здоровье моей Фиц-Жарндис... и взяла её платок... отняла шаток... потому-что шаток был от Фиц-Жарндис... Леди под вуалью... да!..

Я вопросительно взглянула на Черли.

-- Действительно, мисс, отвечала на мой взгляд маленькая Черли: - Женни рассказывала, что когда умер её ребеночек, вы покрыли его вашим носовым шатком я она спрятала этот шаток, отчасти этому, что он был ваш, а отчасти и потому, что ям был покрыть ребенок.

-- Маленькая, шептала мисс Флайт... но очень-умная... очень-умная... Умнее адвокатов... право умнее...

-- Да, Черли, я теперь припоминаю...

-- Так вот изволите видеть, мисс, продолжала Черли: - этот платок и взяла леди. Женки не разсталась бы с ним ни за какие деньги, но леди просто отняла платок и, бросив за него несколько монет, скрылась. Женни не знает её вовсе.

-- Душа моя, начала мне говорить шопотом мисс Флайт, приблизивши губы свои совершенно к моему уху; - не говорите этой малютке... Но я думаю... это была... жена лорда-канцлера... он ведь женат... она зла... мучить его... бросает бумаги... жжет документы... если он не платят за нея брильянтщикам...

В уме моем мелькнула мысль, что это была Кадди, и потому я не сочла нужным далее продолжать разспросы; в настоящую минуту я была занята церемониями, с которыми мисс Флайть принималась за обед. Вопервых, она надела старый полинявший шарф, изношенные перчатки и, проголодавшись дорогой, принялась с наслаждением за предлагаемые блюда.

Когда подали дессерт, мисс Флайт сделалась так разговорчива, что я сочла лучшим навести ее на рассказ о прошедшей жизни.

-- Вы, я думаю, ужь несколько лет присутствуете на заседаниях лорда-канцлера, мисс Флайт? спросила я ее.

-- Да, ужь несколько лет, милая Фиц-Жарндис... Жду решения... очень-скоро...

В голосе её было столько боязни, что и раскаялась в своем вопросе и решилась больше не говорить ни слова.

-- Мой отец ожидал суда, говорила мисс Флайт: - мой брат... моя сестра... Они все ожидали решения... я я также ожидаю...

-- Они все...

-- Да, все умерли, моя милая, все до одного...

Видя её желание продолжать разговор, я решилась по-крайней-мере пособить ей скорее прийдти к концу, и потому сказала:

-- Не благоразумнее ли бросить все эти ожидания?

-- Без-сомнения, милая Фиц-Жарндис, без-сомнения, отвечала она быстро.

-- И более не являться в палату?

-- Конечно, конечно!... Очень-тяжело... очень-мучительна... ожидать понапрасну... вся изсохнешь до костей...

И она показала мне свою руку, которая была страшно-худа.

-- Но, моя милая, продолжала она с какою-то таинственностью: - В Палате притягательная сила... Тс! не говорите малютке... Она испугается, страшно испугается... в палате притягательная сила... Нельзя оставить её порога... надо быть... надо ждать...

-- Нет, нет, нет! Вы так думаете потому, что я заговариваюсь.... заговариваться дурно... Но я там провела несколько лет; ждала несколько лет... Это все булава и печать... все оне...

-- Что ж оне-то делают?

-- Оне-то и притягивают людей... сосут из них душевное спокойствие, сосут разсудок, все сосут - это страшные демоны...

И она похлопывала меня многозначительно по руке с тел, чтоб успокоить на свой счет; в-самом-деле, ее можно было принять за сумасшедшую.

жили вместе... Было почтенное семейство... Сначала запутался отец... его всосала Оберканцелярия; за ним потянулось и все. В несколько лет, в очень-немного, он стал своенравен, бурлив, зол, обанкрутился. Он страшно изменялся... его засадили в долговую тюрьму, там он я умер. Оберканцелярия всосала брата... сгубило пьянство, бешенство, смерть. Оберканцелярия всосала сестру... и привела ее... не спрашивайте к чему... Тс!.. страшно... страшно... Я была нищая, больная; стало полегче, пошла взглянуть на это чудовище. Оберканцелярия и меня втянула, и теперь там, все там и день и ночь там.

Все это рассказала она с свойственной ей любезностью, но под непреоборимым влиянием грусти.

-- Вы, может-быть, мне не верите, милая Фиц-Жарндис!... Ничего, ничего... Я немного путаюсь... Нехорошо... я многих видала: сохнут, вянут, а все булава я печать; и отец мой, и брат и сестра... Вот Кендж разскащик, и все они, всех знакомят со мной... Ха, ха, ха!... смешно... я знаю, что все напрасно; знаю лучше их. Я видела Гредли... и ваш родственник изсохнет, зачахнет, если не отвлекут...

И забавно и грустно было слушать бедную старушку; меня в-особенности смутил её намек на будущую судьбу Ричарда. К-счастию, мисс Флайт скоро перестала говорить на эту тому и быстро вершила к другой.

-- Милая моя Фиц-Жарндис! сказала она: - Вы меня не поздравили... мой доктор-то... каков?...

-- Мой доктор, мистер Вудкаурт, который был ко мне так внимателен... я ему заплачу, когда кончится суд, все заплачу... он меня вылечил...

-- Но ведь ужь это давно прошло? сказала я ей.

-- Но, дитя мое, разве вы не знаете, что случилось?

-- Нет, ничего не знаю.

-- Не знаю. Разве вы забываете, мисс Флайт, что я ужь давно больна.

-- Справедливо, моя милая, справедливо. Я виновата, не то, что забыла... заговариваюсь... Здесь все перепуталось... говорила мисс Флайт, указывая на лоб: - грустные воспоминания... булава... печать... с ним было кораблекрушение в Восточном Океане.

-- Мистер Вудкаурт потонул?

-- Не безпокойтесь, моя милая, он цел и невредим. Страшная сцена. Смерть во всех видах: тысячи мертвых и умирающих; огонь, буря, мрак... Раздробленные черепы, и мой доктор был общим спасителем... герой... Спокоен, храбр, спас всех; кормил, поил, одевал в свое платье, и вывез на берег; все упали к ногам его; все благодарили. Англия говорит об этом... благословляют его имя... неутомим, щедр, добр. Где мой ридикюль с документами? есть описание: вы прочтете, непременно прочтете, моя милая...

готова была бы броситься к его ногам и воздать ему благодарность за спасение погибавших. Я чувствовала, что ни мать, ни сестра, ни жена не были бы в-состоянии перечувствовать столько любви к нему, сколько перечувствовала я в эти минуты.

Разставаясь со мной, бедная старушонка подарила мне это описание, вырезанное ею из газет, и я долго, долго углублялась во все его подробности.

-- Милая моя, говорила мисс Флайт, прощаясь со мною и драпируясь своим изношенным шарфом: - моему доктору следует титул... непременно титул... не правда ли?... И он получит - я в этом уверена.

-- Какой же титул, мисс Флайт? отвечала я.

-- Как какой титул, Фиц-Жарндис?

-- Бог с вами, Фиц-Жарндис, что вы говорите. Взгляните на наших перов, чем заслужили перство?... умом, распорядительностью, самопожертвованием...

Теперь я могу разстаться с секретом, который таила до-сих-пор. Мне иногда казалось, что мистер Вудкаурт влюблен в меня, и что он признался бы в любви еслиб был богаче. И я думала, как бы я была счастлива в минуту этого признания. Но все устроилось к-лучшему! Еслиб мы разстались с ним как жених и невеста, как горестно было бы мне теперь написать к нему, что меня обезобразила болезнь, и что я разрываю обет, связывающий его с девушкой, которую он прежде не видывал.

Это была бы страшная, горькая пытка! Между-тем, как теперь я встречу его увенчанного славой, без упреков, с чистым и невинным сердцем.