Холодный дом.
Часть седьмая.
Глава XXXVI. Чизни-Вольд.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть седьмая. Глава XXXVI. Чизни-Вольд. (старая орфография)

ГЛАВА XXXVI.
Чизни-Вольд.

Я не вдвоем с Черли отправилась в Линкольншайр. Добрый опекун мой не решался оставить меня одну до-тех-пор, пока я не буду охранена неприступными стенами бойтсорнского хутора. Он провожал нас до владений своего друга, куда мы прибыли через два дна пути. Всякое дуновение ветерка, всякий цветок, всякая зелень, всякое бегущее по небу облачко, словом: все, встречающееся моим глазам, казалось мне очаровательнее прежнего. Это было первым вознаграждением за мою болезнь.

Мы сговорились с мистером Жарндисом о дне моего свидания с Адой. Опекун мой не желал долго оставаться на хуторе; пробыв со иною часа с полтора, простился я уехал обратно, взяв от меня письмо к моей милочке.

Еслиб добрая фея одним мановением своего жезла воздвигнула мне, как единственной своей наперстнице, волшебный замок, то вряд я бы я встретила в нем более радушия и более торжественный прием. Для меня было сделано множество приготовлений; везде была видна удивительная заботливость, внимание к исполнению моих прихотей, моих малейших желаний, так-что прежде чем я успела обойдти все комнаты и налюбоваться их убранством, я должна была отдыхать несколько раз, потому-что волнение лишало меня сил, еще до-сих-пор очень-слабых. Я показала все Черли, и её неподдельный восторг действовал на меня успокоительно. В саду Черли истощила весь свой запас восторженных слов, и я была так спокойно-счастлива, как только могла. Какое было для меня наслаждение, когда, после чая, я была в-состоянии сказать себе:

-- Эсфирь, как ты должна чувствовать все благодеяния, которые тебе делают; как ты должна радоваться, что теперь можешь сесть и написать благодарственное письмо твоему внимательному хозяину!

Мистер Бойтсорн оставил очень-любезное письмо на мое имя и, в знак своего совершенного доверия, поручил мне заботу о своем единственном друге - птичке.

Я писала к нему ж Лондон, как весело цветут любимые его растения; как его канарейка, удивительнейшая из всех птичек, пропела мне радостно свое приветствие; как, к удивлению маленькой Черли, прыгала она по моей голове, по моим плечам, и как теперь сидит в уголку в своей клеточке и, не знаю что делает, дремлет или нет.

Окончив и запечатав письмо, я отправила Черли спать я сказала ей, что не буду сегодня тревожить ее ночью.

До-сих-пор я еще ни разу после болезни не гляделась в зеркало. Это была слабость, которая заставила меня остаться одной и, оставшись я сказала самой-себе: - Эсфирь мужайся, если ты хочешь быть счастливой, если ты хочешь молиться так же чистосердечно, как молилась прежде. И я решилась быть мужественной; но прежде всего я села в кресло, пробежала мысленно все сделанные мне благодеяния и прочла все молитвы моего детства.

Волосы моя не были острижены, хотя им не раз грозила опасность. Они были длинны и тонки; я спустила их себе на лицо и решились подойдти к туалету. Зеркало было занавешано легкой кисеей; я приподняла этот покров и несколько времени смотрелась сквозь волосы и таким образом, кроне волос, ничего не видала. Я отбросила назад косы и смотрела на незнакомое себе отражение, спокойный вид которого успокоил меня совершенно.

О, я очень изменилась! очень, очень!

Сначала лицо мое мне показалось так незнакомым, что я готова была тотчас же отойдти назад от зеркала; но слово: "мужайся Эсфирь!" удержало меня. Мало-по-малу я начала припоминать черты свои, начала изучать их перемену и увидела, что это не те перемены, каких я ожидала; хотя все ожидании мои были весьма-неопределительны, однакож еслиб они сбылись, я, кажется, пришла бы в отчаяние.

Я никогда не была красавицей и тогда не считала себя за красавицу; но все-таки я была не тем, чем казалась теперь. Все признаки юности исчезли с лица; но, благодаря Бога, без горьких слез я могла перенести эту утрату и, стоя перед зеркалом, спокойно прибирала свои волосы.

Одно обстоятельство смущало меня; о нем я долго думала. Я сохранила цветы мистера Вудкаурта; когда они завяла, я высушила их в моей любимой книге и никто не знал об этом, даже не знала и Ада. Я сомневалась, в-праве ли я сберегать эти цветы, которые он прислал особе, на меня совершенно-непохожей - великодушен ли с моей стороны этот поступок? Я хотела даже в глубине души моей быть к нему великодушной... да, я хотела скрыть от него, что я могла бы любить его, быть ему совершенно-преданной. Наконец я решилась сохранить этот букет как сокровище, могущее мне напоминать то, что было и что прошло невозвратно. Надеюсь, что эти чувства не покажутся пошлыми, потому-что они были истины,

Наутро я старалась, чтоб Черли застала меня перед зеркалом.

-- Милая, милая мисс! закричала она в восторге: - вы ли это?

-- Это я, Черли, отвечала я, покойно причесывая свои волосы. - Не правда ли, я недурна собою и очень, очень-счастлива!

Слова эти облегчили душу моей маленькой горничной; но как они были спасительны дли меня! Я узнала худшее последствие моей болезни и была спокойна.

Чтоб по возможности больше укрепиться в силах, мы составили с Черли план быть как-можно-чаще на воздухе; таким-образом, встав рано утром, мы прогуливались в саду до завтрака; после завтрака гуляли в нолях, до обеда; пообедовав, шли в парк, поднимались на холмы, знакомились со всеми тропинками и в полном смысле пользовались сельской жизнью. Радушная управительница хутора, никогда не отпускала нас на прогулки без подкрепительных и освежительных средств: идем ли мы в поля, прогуливаемся ли по парку - смотришь она тут-как-тут и держит в руке корзинку, полную прохладительного питья и съестных припасов.

Мастер Бойтсорн приготовил под седло собственно для меня хорошенькую и покойную лошадку, с коротенькой, толстенькой шейкой, с холкой, нависшей на глаза; она галопировала так хорошо, как-нельзя-лучше. В несколько дней она очень привыкла ко мне: шла на мой зов, ходила за мной как собачка и ела из моих рук. Очень-скоро она приучилась меня понимать совершенно, так-что, когда она заленится и бредет шагом под тенью живой изгороди, мне стоит только сказать: "Стебс, что ты такой сонный; такой глупый! ты знаешь как я люблю твой галоп"! Стебс встряхнет раз-другой головой и пустится в-скачь, оставив позади себя смеющуюся от удивления Черли. Однажды мы запрягли его в одноколку и поехали вдвоем с Черли; сначала все шло хорошо; вдруг Стебс остановился. "Стебс, что с тобой? говорила я, право ты меня компрометируешь; поезжай пожалуйста", а Стебс и ухом не ведет, стоят себе как вкопанный, потряхивая гривой. В чек же дело? Ему впились в голову милиарды маленьких танталов-комаров и он не знал как от них избавиться. Нечего делать, я передала возжи Черли, вышла из одноколки и пошла перед ним пешком. Стебс тотчас же пошел за мной, спрятал голову мне под руку и отряхивал своих врагов с ушей. "Ну Стебс, ты теперь прогнал комаров, поежай же, голубчик", сказала я, садясь снова в одноколку. Но только-что я села и взялась за возжи, Стебс опять остановился. Что с ним будешь делать! Я вышла снова из экипажа; пошла вперед пешком и в такой процесии, смешившей всю деревню, возвратились мы домой.

меня приветливо. Я познакомилась в-особенности с одной старушкой, очень-преклонных лет; она жила в таком маленьком, крытом соломой домике, что ставня, заслоняя окно, закрывала весь фасад домика. У этой старушки был внучек, моряк; я от её имени писала к нему письмо, в заголовке которого нарисовала угол камина, где его няньчяла бабушка и стул на котором он сиживал, быв маленьким ребенком. Это так восхитило всю деревню, что когда внучек отвечал на это письмо и говорил, что сохранит его, идя в Америку, то все крестьяне смотрели на меня с каким-то особенным уважением, как на почтмейстера.

Прогулки, игры с детьми, разспросы и разговоры с поселянами, ученье с Черли, длинные письма к Аде, не давали мне времени грустить и много думать о моей изменившейся наружности. Если тогда я случалось задуматься, то стоило только сейчас же заняться чем-нибудь, и я снова становилась веселой. Однажды сердце сильно сжалось во мне, когда один ребенок сказал своей матеря: - мама, отчего эта леди была прежде такой хорошенькой, а теперь так изменилась? Но видя, что этот же самый ребенок любит меня попрежнему, попрежнему ласкается ко мне, обнимает меня своими ручонками, сердце мое скоро успокоилось. И сколько прекрасных нравственных уроков удавалось мне почерпнуть в этом простом, безъискусственном народе! Однажды мне случалось войдти в церковь; там совершался брачный обряд, и когда надобно было подписать брачные условия, пастор подал перо жениху; безграмотный парень поставил большой крест в символ своей фамилии, затем невеста взяла перо и также начертила крест. Это меня очень удивило, я знала, что эта девушка не только была хорошенькая, но т считалась лучшей ученицей в приходской школе. Что бы это значило, думала я, что она не умеет подписать своего имени? Она заметила мое удивление, подошла ко мне я сказала тихо, с слезами на глазах: "Он добрый, славный человек, мисс, но не умеет писать; он выучится у меня и мне, мисс, не хотелось его одного выставить безграмотным". Сколько прекрасных, сколько благородных чувств в простой поселянке, и ужели мне еще не забыт моего безобразия!

Воздух так благотворно действовал на меня, что вскоре румянец стал покрывать щеки моего нового лица, как покрывал щеки прежнего. Черли цвела как розанчик, и мы с ней веселились целые дни и спокойно спали ночи.

В парке Чизни-Вольда было у меня любимое место для прогулки: это холм, на вершине которого была скамейка; с этого холма во все стороны разстилались дивные ландшафты; лес был прочищен и сквозь просеку виднелось прекрасное произведение архитектуры известное под названием Террассы Привидений. Я с удовольствием сиживала на этом месте, думала о фамльной дедлоковой легенде, которую мне рассказал мистер Бойтсорн, а Черли, большая охотница до полевых цветов, рвала фиалки, который была усеяна подошва холма.

Я ни разу не решалась подойдти близко к замку Чизни-Вольд, хотя он был пуст; холодность и надменность миледи и то впечатление, которое она на меня производила, были, я думаю, причинами, удалявшими меня от дома, даже в её отсутствие; но я часто думала о замке, часто воображала на Террасе Привидений ту женщину, шаги которой раздаются и до-сих-пор, подобно отдаленному эхо.

Однажды, после долгой прогулки пешком, пришла я отдохнуть на своем любимом месте, в парке. Черли поблизости меня срывала цветки; я смотрела внимательно на отененную большим зданием Террасу Привидений. Вдруг вижу на ней человеческую фигуру; аллея была так длинна, так осенена густыми ветвями громадных деревьев, что я с трудом могла заметить, что эта фигура была женская, что это была леди Дедлок; она шла ко мне и, как мне показалось, быстрее, чем ходят обыкновенно.

Неожиданное приближение миледи произвело на меня странное впечатление, не потому, что она шла ко мне слишком-скоро, не потому, что в манерах её, в лице, не было следа того высокомерия, которое я привыкла в уме своем соединять с её чертами лица - нет; в ней была какая-то особенность, особенность чарующая, которая приковывала меня на месте и я не могла встать и уйдти.

Какой-то страх овладел мною до такой степени, что я стала подзывать к себе Черли. Леди Дедлок в минуту приняла свой обыкновенный образ.

-- Не испугала ли я вас, мисс Сомерсон? сказала она, но диода во мне тихо: - силы ваши должны быт еще слабы; я слышала, что вы были очень-больны; весть эта была для меня прискорбна.

Я не могла отвести глаз от её бледного лица, точно также, как не могла встать со скамейки, на которой сидела. Она протянула мне руку и эта мертвенная холодность и пальцев, так противоречащая её манерам и движению, положила какой-то волшебный заговор на мои блуждающия мысли.

-- Вы поправляетесь? спросила она ласково.

-- Я себя довольно-хорошо чувствую, миледи.

-- Это ваша горничная?

-- Да, миледи.

-- Отошлите ее домой и погуляем вдвоем около этого хутора.

-- Черли, сказала я: возьми цветы свои и поди, моя милая, домой; я сейчас буду.

Черли присела, как только могла вежливо, подвязала чепчик и ушла; леди Дедлок села на скамейку рядом со мной.

Нет слов высказать, какие чувства волновали мою душу, когда я увидела в её руках тот носовой платок, которым я прикрыла умершого ребенка бедной Женни.

Я взглянула на нее, но не могла её видеть; я не могла её слушать, я не могла дышать. Сердце мое сильно билось, кровь приступала к голове я мне казалось, что я разстаюсь с жизнью. Но когда она прижала меня к своей груди, когда она цаловала меня, ласкала меня, плакала надо мною, когда она, став на колени передо мною, говорила мне: "Дочь моя, милая дочь моя, я... я твоя - несчастная мать, прости меня, прости меня!" когда я увидела ее, мечущеюся по голой земле как-бы в душевной агонии, с каким теплым чувством благодарила я Бога, что Он сгладил, ниспосланною за меня болезнью, все сходство, которое существовало между нами, и что теперь ни один взор не может угадать, какая близкая связь существует между мной и леди Дедлок.

Я просила мать мою встать с земли и не предаваться огорчению. Я говорила безсвязными, отрывистыми словами или, лучше сказать, я старалась дать ей понять, что если есть, может-быть, что-нибудь такое, что я, как дочь, могу ей простить, то я ужь давно простила; что сердце мое исполнено к ней самой нежной, самой пылкой любви; ни время, ни обстоятельства не могут изменит этих чувств, и что ослаб отвернулся от нея весь свет, то любовь дочери не может и не должна ослабнуть, и что я прошу у нея позволения любят ее, любить как только могу, признавать и благословлять ее. И я обняла мою мать, и посреди тихого летняго вечера все казалось спокойным, кроме наших взволнованных сердец.

-- Признавать и благословлять меня ужь поздно, говорила мать моя: - я одинокой должна совершать путь моей жизни, куда бы он меня ни привел. Со дня на день, иногда даже с часу на час я вижу пропасть под моими преступными ногами. Но это земное наказание, которое я вызвала за свою голову, а переношу я скривлю от других.

И говоря об этих душевных страданиях, даже в эти минуты лицо её приняло надменно-холодное выражение, под которым она привыкла хоронить своя сердечные тайны от пустых взоров толпы.

-- Я должна скрывать эту тайну, может или не может она быть открытою, несовершенно для одной себя - нет: я еще имею мужа, я безчестная и безчувственная женщина!

заставить ее встать с земли. "Нет, нет (говорила она), везде надменность, везде гордость; но здесь, в эти минуты моей жизни пусть будет только унижение и стыд."

Несчастная мать моя говорила, что во время болезни моей она была близка к сумасшествию. Прежде она не могла подозревать, что я дочь её. Она единственно пришла затем сюда, чтоб поговорить со мной в первый и последний раз, после которого мы больше не должны были видеться, больше не должны были говорить друг с другом. Она оставила в руке моей письмо, которое просила меня сжечь после прочтения, нестолько для нея, (она о себе не заботилась), сколько для её мужа и для меня самой. О, сколько страданий, сколько материнской любви было видно в эти минуты агонии! и какое безысходное положение: отказаться от ласк дочери, сохраняя тайну до гроба, или покрыть позором, предать на поругание имя, которое она приняла!

-- Но действительно ли это глубокая тайна? милая маменька, спросила я: - не-уже-ли никто не знает этого?

-- Нет, отвечала мать ноя: - тайна эта была очень-близка к открытию; один случай спас меня, другой может погубят не сегодня, так завтра.

-- Подозреваете вы кого-нибудь во вражде? сказала я со слезами.

-- Не дрожи, не плачь так, дитя мое, я недостойна этих слез, сказала мать ноя, поцаловав меня нежно: - я боюсь одного человека и очень боюсь.

-- Он враг ваш?

-- По-крайней-мере не друг. Он так безстрастен, что не может питать никаких чувств. Он адвокат сэра Лейстера Дедлека, механически верен ему, но без привязанности. Цель его быть владетелем тайн фешонэбльных домов.

-- Имеет он подозрения?

-- Да.

-- Однакож не на ваш счет? сказала я с жаром.

-- Увы! на мой. Он следит за мной, подыскивается и нет сил ускользнуть от его преследований.

-- Ужели в нем так мало сострадания?

-- В нем нет сожаления, но нет и злости. Он совершенно равнодушен ко всему, кроме своего призвания. Призвание же его состоят в том, чтоб знать все семейные тайны и, сообразно с этим, приобретать большую или меньшую власть?

-- Можете ли вы ему доверяться?

-- Я ни за что этого не испытаю. Мрачный путь, по которому я шла столько лет, пусть кончится сам-собою где хочет. Я буду следить во этому пути до конца, какой бы конец ни был. Конец, быть-может далек, быть-может близок.

-- Вы совершенно решились, милая маменька?

-- Совершенно решилась: Я долго преодолевала глупость глупостью, гордость гордостью, злость злостью, дерзость дерзостно. Я переживу и унесу с собою в гроб эту опасность, если могу. И еслиб она окружала меня, как этот лес окружает Чизни-Вольд, я не изменю своего направления: у меня одна дорога, только одна.

-- Мистер Жарндис... начала было я, но матушка моя быстро перебила.

-- Разве от подозревает? спросила она меня.

-- Нет, отмечала я: - он не имеет никаких подозрений! И я рассказала, как он сообщил мне мою историю: - но он добр я чувствителен, прибавила я: - и, быть-может, еслиб он знал...

Матушка быстро подняла свою руку и закрыла мне рот.

-- Доверься ему вполне, сказала она, помолчав немного: - я даю тебе на это полное согласие - единственное наследство несчастной матери оскорбленному ребенку; но мне не рассказывай об этом: тщеславие не покидает меня и теперь.

никогда не благословлял меня, производили во мне какое-то сотрясение, вод влиянием которого я едва понимала, что говорю и что слыву; так я объяснила ей, сколько могла, что, быть-может, мистер Жарндис в-состоянии помочь ей, вывести ее из такого жалкого положения.

-- Нет, отвечала мать моя: - нет, это не невозможно! никто не может снасти меня; я должна одинокой проходить по этим стезям, открытым моими поступками.

-- Дитя мое, дитя мое! продолжала она: - последний поцелуй! последнее объятие! Мы больше не сойдемся в жизни. Надеяться исполнить то, чего я добиваюсь, значит быть тень, чем и была столько времени. Это моя награда, это мое все. Если ты услышим о леди Дедлок, блистательной, окруженной толпою поклонников, предметом лести, вспомни о твоей несчастной матери, с отягченной совестью, с разбитым сердцем - это она, под светской маской; вспомни, что в-действительности она страдает, она терзается угрызениями совести, обрывает в душе своей последния струны любви, к которой способна - и тогда, дитя мое, прости ей, если ты можешь, плачь перед небом и проси его о прощении, если оно может простить.

Мы обнялись на несколько минуть. Мать моя была так тверда, что освободилась из моих объятий, поцаловала меня в последний раз и лесом отправилась в замку.

Я осталось одна; спокойно и величественно тянулся передо мной Чизни-Вольд с его террасами и башнями, и он казался мне теперь неумолимым блюстителем несчастий моей матери.

Целый час провела я одна на скамейке, изнеможенная, взволнованная, как в сильные кризисы только-что покинувшей меня болезни; наконец, оправившись немного, я пошла домой, где маленькая Черли ожидала давно уже у калитки. Я сказала ей, что гуляла до утомления и что теперь хочу лечь в постель. Запершись в моей комнате, я стала читать письмо, оставленное в руках моих матерью. Я видела из него - это было для меня большим утешением - что мать моя меня не покидала. Когда родилась я, меня сочли мертвой и старшая и единственная сестра моей матери, отыскав во мне признаки жизни, в своем мрачном понятии о долге, воспитала меня в-тайне и с-тех-пор никогда не хотела и видеть своей сестры, ни сказать ей, что у нея есть дочь; таким-образом матушка моя считала меня умершим ребенком, без имени. Увидав меня в первый раз, она была поражена сходствен между мною и ею, и она думала о том существе, которого нет и которое могло бы быть на меня похожим.

Здесь не место рассказывать все подробности письма; оне приедут в свое время в моем рассказе.

Первой заботой моей было сжечь письмо матери и даже уничтожать самый пепел. Я думаю, что не покажется дурным, или неестественным, если скажу, что в эти минуты жизнь была для меня тяжелым бременем; я думала, что было бы для многих лучше, еслиб я никогда не видела Божьяго света. Я страшилась себя; я видела в себе укор матери моей, пятно на тщеславной фамилии и верила, что смерти моей желали.

Вот каковы были, мои настоящия чувства! Совершенно-утомленная я наконец заснула; проснувшись утром, я со слезами встретила лучи солнца; мне было тяжело думать, что я живу и жизнь моя в тягость многим.

День сменился мрачным вечером. Я пошла гулять одна и первый раз решилась подойдти к замку Чизни-Вольд. Потупив глаза, я проходила мимо роскошно-раскинутых садов, по выстланным плитою дорожкам, извивающимися между цветниками: какая величественная, какая мрачная картина!

В одном окне виден был огонь; быть-может, мат моя думает обо мне!

Дедлоков. Я поспешила скорее домой.

Не прежде как оставшись одна в своей комнате, я начала себя упрекать в несправедливости такого настроения мыслей, в котором находилась. Я получила письмо от моей милочки с известием, что она приедет на следующий день. Письмо было исполнено выражений такой нежной любви, что надо быть из мрамора, чтоб остаться безчувственной; другое письмо было от моего доброго опекуна; он просил меня сказать тётушке Дердон, если я где-нибудь ее увижу, что они без нея совершенно стосковались; что хозяйство идет навыворот; что некому поручить ключей и во всем околотке замечают, что дом стал совсем не тем, чем был прежде: он распахивает нетерпеливо свои двери прежней своей хозяйке.

Оба эти письма показали мне, что, несмотря на несчастия мои, меня еще очень-много любят, и что я должна считать себя очень-счастливой, и эти размышления, как и должно было ожидать, возвратила меня в большему спокойствию духа.

Я видела, что мне не была предназначена смерть, иначе я не жила бы, то-есть не была бы окружена таким блаженством. Я видела ясно, сколько было содействия к моей жизни. Я укрепилась духом, молилась за себя и за свою несчастную мать - и благотворное влияние молитвы успокоило меня окончательно.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Милочка моя должна была приехать в пять часов пополудни, Как провести время до этого часа? Разумеется, прогулка должна была сократить невыносимое ожидание. Вот я, Черли и Стебс под седлом (мы его уж больше не закладывали в одноколку с-тех-пор, как он заставил меня прогуляться пешком) отправились по дороге, которая вела из Холодного Дома, и, погуляв довольно-долго, вернулась домой. Дома мы тщательно осмотрели все комнаты, сад, птичку и все привели в надлежащий порядок.

Но все еще оставалось слишком два часа до приезда Ады, и я должна сознаться, что сердце сжималось во мне болезненно при мысли о моем безобразии. Правда, эта мысль безпокоила меня не столько относительно меня самой, сколько относительно моей милочки: я боялась, что она испугается моей изменившейся наружности; что она ожидает меньшей перемены, что она не узнает меня, что она разлюбит меня.

Я так хорошо знала выражение прелестного и открытого личика моего ангела - Ады, что тотчас угадала бы, какие мысли гнездятся в её головне.

Но я думала, что перенесу легко первые минуты свидания; я была в-том уверена после вчерашняго вечера. Однакож ждать и ждать, надеяться и надеяться, думать и думать: это плохия приготовления, и я наконец решилась идти к ней на встречу.

Черли осталась одна дома; я ушла.

назад, я боялась, что меня обгонит экипаж, хотя вполне была уверена, что это невозможно, все-таки я бежала домой бегом.

Вернувшись домой, усталая и разгоряченная, я видела, что, желая сделать лучше, я наделала глупостей.

Наконец думая, что еще остается четверть часа до её приезда, я пошла в сад, где с трепетом ожидала стука колес; вдруг Черли закричала мне: "Мисс, она приехала, вот она!"

Она вбежала и в ту комнату, где я стояла за дверью, и хотела уж уйдти, как увидела меня.

О несравненная девушка! Тот же взгляд, та же любовь, та же нежность! и ничего особенного - ничего, ничего!

Как я была счастлива, когда, сидя вместе с моей милочкой, я могла ласкать и цаловать ее. Она смеялась и вместе с тем плакала, обнимала меня, гладила своими ручонками обезображенные мои щеки, прижимала меня к груди своей... О Боже, как я была счастлива!..