Холодный дом.
Часть восьмая.
Глава XXXVIII. Борьба.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть восьмая. Глава XXXVIII. Борьба. (старая орфография)

Часть восьмая.

ГЛАВА XXXVIII
Борьба.

Когда настало время отъезда в Холодный Дом, мы не пропустили назначенного дня и были встречены самым радушным, самым внимательным приемом. Здоровье и силы мои возстановились совершенно; попрежнему, в радостном расположении духа, вбежала я. в свою комнату и, найдя на столе связку хозяйственных ключей, поздоровалась с ними, как с старыми приятелями. "Принимайся за свой долг Эсфирь", сказала я себе-самой, побрякивая ключами: "принимайся с чувством полного удовольствия и под влиянием той любви, которая так безвозмездно тебя окружает!"

Первые утра, по моем приезде, были хлопотливы и суетливы; столько беготни из одной комнаты в другую, в-особенности из моей в Воркотню, и обратно столько счетов, уборки ящиков, комодов и проч. что, право, время для меня не шло, а летело. Приведя все в надлежащий порядок, покончив все хлопоты, я поехала на несколько часов в Лондон; подробности письма, которое я должна была сжечь на хуторе мистера Бойтсорна, заставляли меня спешить этой поездкой. Так по-крайней-мере я думала.

Цель поездки я свалила на Кадди Желлиби: я до-сих-пор не могу отвыкнуть от её девичьяго имени - так оно мне приятно. Написала к ней предварительно письмецо, прося ее сопутствовать мне при исполнении некоторых дел. Отправясь из дому очень-рано в почтовой карете, я в полдень приехала в Лондон, в Ньюманскую Улицу.

Мы не видались с Кадди еще ни разу после её свадьбы; она была так рада моему приезду, встретила меня с такою любовью, что и, право, начала бояться ревности её мужа. Он между-тем был попрежнему плох, то-есть добр, я хочу сказать, и с утра до вечера не имел ни минутки свободного времени.

Старый мистер Тервейдроп был еще в постели и Кадди варила ему шоколад. Задумчивый маленький мальчик, ученик (забавная вещь быть учеником танцмейстера) ожидал окончания варки с тем, чтоб снести стакан шоколаду на верх в комнату мистера Тервейдропа. Кадди говорила мне, что её свекор был очень-добрый и чувствительный человек, и они поживали вместе очень-счастливо.

Под словами: "поживали вместе" надо было понимать, что старик мистер Тервейдроп пользовался безвозмездно всем лучшим в доме, то-есть имел лучшую комнату, прекрасный стол и всевозможные безделушки, необходимые для комфорта; между-тем, как Кадди и бедный муж её имели только то, что могли сохранить от своих трудов за издержками на старика Тервейдропа, и теснились в двух углах чердачка над конюшнями.

-- Ну а что твоя ма, Кадди? сказала я.

-- Я, Эсфирь, слышу иногда о ней, отвечала Кадди: - от бедвого на; а сама видаюсь с ней очень, очень-редко. Я могу сказать с радостью, что мы очень-дружны, хотя ма все еще считает ужасной глупостью мой брак с танцмейстером. Она боится, чтоб это не имело на нее дурного влияния.

Мне пришло в голову, что мистрисс Желлиби, променяв своя естественные обязанности на телескопическую филантропию, застраховала себя ужь одним этим от всевозможных влияний. Разумеется, мысль эту я никому не высказала.

-- А твой папа Кадди? спросила я.

-- Он приходит к нам всякий вечер, отвечала Кадди: - и так любит сидеть здесь, в уголку, что сердце радуется, смотря на него.

Взглянув в угол, я заметила на стене отпечаток головы мистера Желлиби и очень была рада, что он нашел для себя спокойное местечко.

-- Ну, а ты, Кадди, говорила я: - готова пари держать, что ты постоянно в трудах?

-- Да, моя милая, отвечала Кадди: - я действительно очень-занята. Скажу тебе по секрету, я и сама даю уроки в танцеваньи. Здоровье-то Принца слабовато: мне надобно ему пособлять. Ведь, он здесь отпрыгает два часа, потом бежит в другую школу, потом в третью школу; потом частные уроки, постоянные ученики, живущие у нас на дому: он, бедняжка, очень устает.

Во всяком случае, мне казалось очень-странным отдавать детей на постоянное жительство в школу, с единственной целью учиться танцам. Я спросила Кадди: много ли у вас таких учеников?

-- Четыре отвечала Кадди: - один и живет с нами вместе, а другие трое уходят ночевать в свои квартиры. Они добрые дети. Только сойдясь вместе, начинают шалить и играть, а танцами не занимаются; мы их стараемся всячески размещать но разным углам. Вон тот, которого ты видела, теперь вальсирует в кухне.

-- Ведь они учатся одним только на, думаю я?

-- Одним только на, отвечала Кадди: - и чтоб выучить на, им надо очень-много времени; а летом мы встаем в пять часов утра и танцуем с ними фигуры.

-- Какая трудолюбивая жизнь! воскликнула я.

-- Я тебя уверяю, моя милая, отвечала Кадди улыбаясь: - когда утром приходят ученики и звонят (колокольчик проведен в нашу комнату, чтоб не будить рано мистера Тервейдропа), я подыму окно и взгляну на них они стоят у дверей с бальными башмачками под-мышкой и мне приходит в голову, что это маленькие трубочисты.

-- Так вот ты видишь, моя милая: - для избежания лишних расходов я и должна кой-что знать на фортепьянах и на скрипке: я и занимаюсь теперь этими инструментами в свободные минуты от хозяйственных занятий. Ты знаешь, что дома я ведь ничего не умела; разумеется, сначала, надо признаться, музыка очень-трудна; но у меня верный слух и я приучена к усидчивости; за это, во всяком случае, я должна тут благодарна ма; а если есть желание, Эсфирь, так право можно до всего достигнуть.

С этими словами Кадди села, смеясь, за фортепьяно и в-самом-деле очень-недурно съиграла какую-то кадриль; краснея, смеясь встала она с табурета и, переконфуженная своими первыми успехами, говорила мне:

-- Не смейся же, не смейся надо мною, добрая девушка!

Я бы, кажется, скорее заплакала. Впрочем, я ни плакала, ни смеялась. Я хвалила ее от всего сердца и ободряла сколько могла. Я была внутренно убеждена, что хотя Кадди была только женою танцмейстера и все честолюбие её заключалось только в том, чтоб самой сделаться учительницей танцованья, но она шла по своей дороге веришь шагом и занималась делом своим совершенно-добросовестно; а это. по моему мнению, стоит любой миссии.

-- Друг мой, говорила Кадди, в восторге: - ты можешь понять, как ты меня утешаешь. Я тебе очень, очень-благодарна. Заметь, сколько перемен даже во мне самой, Эсфирь. Вспомни тот вечер, когда я, запачканная в чернилах, встретила вас с Адой так невежливо, так грубо. Кто б, глядя на меня тогда, мог подумать, что я в-состоянии учить танцам, заниматься хозяйством и проч.?

Пока мы с ней разговаривали, пришел и мистер Тервейдроп молодой; он готовился давать урок в танцовальном зале; при виде его, Кадди мне сказала, что она теперь свободна и совершенно-готова к моим услугам. Мне еще рано было идти по делам и а очень радовалась, что могла не только не отрывать от занятий Кадди, во и сама пособить им. Мы все втроем принялись за урок.

Ученики были очень-забавный народ. Кроме меланхолического Нальчика, который вальсировал в-одиночку в пустой кухне, было еще два мальчика и одна грязная, маленькая девочка в газовом платье. Маленькая девочка казалась преждевременно-созревшей; на ней была какая-то дедовская шляпка, также из газу, и башмачки её лежали в старом затасканном бархатном ридикюле; мальчики были очень-неуклюжи; в карманах у них брякали камни и виднелись оглоданные кости от завтрака. При виде их я невольно спросила Кадди: каким образом пришло в голову их родителям посвятить детей своих танцам? "Не знаю, говорила Кадди; их родители очень-бедные люди; может, они хотят сделать из них танцмейстеров, а может, готовят их для театра; мать меланхолического мальчика, содержит распивочную лавку инбирного пива". Целый час мы танцовали очень-серьезно; меланхолический мальчик выделывал такия чудеса ногами, что я с трудом удерживалась от смеха; казалось, икры его и ступни были в полном восторге, которому не суждено было сообщаться выше. Кадди принимала в преподавании живое участие; она так была деятельна, что мужу её почти не зачем было вмешиваться и он преимущественно играл на скрипке. К-тому же, она переняла его прекрасную манеру, его легкость, и, обладая хорошим станом и хорошенькой наружностью, была очаровательна. Таким-образом танцевали мы до звонка.

По окончании урока, муж Кадди начал готовиться идти в другую танцовальную школу, а Кадди - со мной. Я между-тем оставалась в танцевальной зале и наблюдала за учениками. Два приходящие мальчика пошли наверх, чтоб надеть полусапожки и вцепиться в волосы ученика, живущого под кровлею мистера Тервейдропа; потом спустились вниз, поместились под одной из лир, нарисованных за стенах танцовальной залы, достали из карманов тартинки с маслом и говядиной и приступили к утолению аппетита, возбужденного танцами. Девочка в газовом одеянии, опустив сандалии в свой шитый ридикюль, всунула голову в шляпу огромных размеров, а на мой вопрос: любит ли она танцевать? ответив гордо: "только не с мальчишками!" надменным шагом пошла домой.

-- Старик мистер Тервейдроп очень-огорчен, говорила Кадди: - что еще не успел одеться и не может иметь удовольствия видеть тебя. - Он тебя, Эсфирь, ужасно любит.

Я выразила всю признательность за подобное внимание и, разумеется, не сочла долгом прибавить, что отсутствие его мне еще более приятно.

-- Он одевается очень-долго, говорила Кадди: - ты знаешь какие у него прекрасные манеры; ими все любуются. Ах, Эсфирь, как он добр к папеньке! Он однажды целый вечер рассказывал ему про принца-регента, и я никогда не видала па в таком восторге.

В уме моем живо представилась картина, как мистер Тервейдроп-старик выказывает свой тон и манеры перед мистером Желлиби. Я невольно спросила Кадди: что же он заставляет твоего папа говорит с ним, или нет?

-- Нет, говорила Кадди: - папа ничего не говорит; но мистер Тервейдроп говорит, папа удивляется, слушает и очень любит слушать. Я знаю, что папа едва-ли способен к тому, чтоб перенять прекрасные манеры я тон мистера Тервейдропа; но по-крайней-мере вместе они очень хороши. Ты не можешь поверить, какие они друзья. Я никогда не видала, чтоб папа нюхал табак; но, сидя с мистером Тервейдропом, он всякий раз возьмет щепотку табаку из его табакерки и постоянно впродолжение целого вечера прикладывает ее к носу.

Всего забавнее казалось мне, что мистер Тервейдроп, так или иначе, спасал уши несчастного мистера Желлиби от барриобульских проектов.

-- Что же касается до Биби, говорила Кадди с некоторым замешательством: - то я, право, думала, Эсфирь, что, не имея своих детей, я не должна брать его к себе, что он стеснит мистера Тервейдропа и наскучит ему; напротив, любезность старика в этом отношении выше всего на свете. Он зазывает его в себе, моя милая, заставляет его подать себе газеты, отдает ему корочки от своих тостов, делает ему разные поручения, посылает просить его у меня шестипенсовую монету, и т. п., словом, продолжала Кадди весело: - я очень, очень-счастлива и должна быть очень-благодарна. Куда мы идем, Эсфирь?

-- В Старую Причальную Улицу, сказала я: - мне надобно переговорить с одним адвокатским клерком, который встретил меня, когда я первый раз приехала в Лондон и который провел меня к вам.

-- В таком случае, с тобою всего естественнее идти мне.

Мы пошли в Старую Причальную Улицу, отъискали квартиру мистрисс Гуппи, обладающей свойством быть истинной свекровью, и там навели справки о мистере Гуппи. Мистрисс Гуппи занимала нижний этаж; выглядывая на нас, она подвергалась очевидной опасности треснут, как ореховая скорлупа, под нажимом двери; однакож на призыв наш выползла благополучно и пригласила нас взойдти. Маленькая гостиная была убрана, в-ожидании нас, чистенько; главное украшение состояло в портрете единственного сына, мистера Гуппи, который был поразительно-похож и так велик, что вряд-ли мог быть вынесен обратно из комнаты. Сама мистрисс Гуппи, одетая в огромный чепец, была толстенькая старушка, с очень-закрасневшимся носом, с блуждающим глазом и постоянною улыбкою на губах.

В комнате, кроме портрета мистера Гуппи, был и сам оригинал. Он был разодет очень-пестро и, сила на конце стола, углублялся в чтение судебных бумаг, подпирая лоб свой указательным пальцем.

-- Мисс Сомерсон! воскликнул мистер Гуппи, вставая с своего стула: - здесь, истинный оазис, матушка; будьте так добры, поставьте стул для приятельницы мисс Сомерсон и очистите немножко дорогу.

Улыбка придавала мистрисс Гуппи какой-то плутовской вид. Она исполнила просьбу сына и уселась в уголок, прижимая обеиня руками к груди своей носовой платок, как успокоительную приварку.

Я представила Кадди, и мистер Гуппи, откланявшись, выразился, что друзья мои найдут всегда в Старой Причальной Улице самый радушный прием. После рекомендации, я приступила к изъяснению цели моего прихода.

Мистер Гуппи, в виде подтверждения слов моих, вынул из бокового кармана мою записку, прижал ее к своим губам и снова опустил в карман, отвесив мне многозначительный поклон. Мистрисс Гуппи была от всего этого в таком восторге, что, улыбаясь, мотала головой и локтем давала знать Кадди о тех приятных чувствах, которые волновали её сердце.

-- Могу ли я сказать вам наедине несколько слов? спросила я.

Трудно передать, какое влияние произвел этот вопрос на мистрисс Гуппи: она прижимала платок к губам, подталкивала Кадди и локтем и ногой, мотала головой и только с большим трудом была в-состоянии вывести бедную Кадди чрез корридор в соседнюю комнату, заставленную кроватью и комодом.

-- Мисс Сомерсон, говорил мистер Гуппи: - извините за такое выражение родительских чувств при виде сыновняго счастья. Матушка очень-взволнована и её поступки - следствие нежной любви ко мне.

Боже, как вспыхнул, как изменился в лице мистер Гуппи, когда я откинула вуаль!

-- Я желала иметь удовольствие видеть вас на несколько минут здесь, в вашей квартире, сказала я: - потому-что, помню, вы говорили мне, по поводу известного обстоятельства, что приход мой к вам, в контору мистеров Кенджа и Корбая мог бы некоторым образом компрометировать вас, мистер Гуппи.

Я знаю, что я и теперь компрометировала его страшно; я никогда не видала такого замешательства, такой боязни, такого волнения, которое выражалось на лице мистера Гуппи.

-- Мисс Сомерсон, мисс Сомерсон... бормотал мистер Гуппи: - я... я, извините меня, мисс... но в нашей профессии... то-есть мы... мы должны выражаться... выражаться определительно... Вы говорите... вы изволите говорить... о том обстоятельстве... когда я когда я имел честь... выразить... сделать... предложение... которое... ммм... гм, гм!..

Очевидно, у него что-то стояло в горле, с чем он никак не мог справиться. Он прикрывал рот рукою, прокашливался, кривлялся, усиливался проглотить, опять прокашливался, опять кривлялся, озарялся вокруг, перебирал бумаги - ни что не пособляло.

-- На меня напал, мисс, какой-то столбняк, решился он наконец выговорить: - я подвержен, клянусь вам, подвержен приливам крови... вот-с это потому я и не могу... гм... гм... пройдет-с.

Я дала ему несколько времени оправиться. Он употребил эти минуты на размышление, прикладывал руку ко лбу, потирал нос и наконец, отодвинув стул свой в угол комнаты, начал говорить смелее, но все-таки безпокойно:

-- Намерение мое было, заметить, мисс... Господи!.. раздражение дыхательного горла... ужасно... гм... гм!.. мое намерение, - мисс, было заметить, что вы оказали в то время столько великодушия и отринули мое предложение. Вы... вы конечно не имеете ничего против этого. Конечно не было свидетелей... и, быть-может, чтоб успокоить мен... чтоб успокоить свою совесть... вы готовы всегда и при всех... высказать... повторить ваш отказ...

-- Без всякого сомнения, сказала я: - а отклонила делаемое мне вами предложение, мистер Гуппи, без всякой преднамеренной мысли.

-- Благодарю вас, мисс, отвечал он, размеряя стол своими дрожащими руками: - слова ваши совершенно-удовлетворительны и делают вам честь... Гм, гм!.. раздражение дыхательного горла... это так... Гм... гм... гм-гм... вы, может-быть, разсердитесь, если я скажу... впрочем, ваш ум... ваш здравый смысл... если а скажу, что мое предложение было... Гм, гм... проклятое раздражение!.. было последнее и больше не возобновится...

-- Я это совершенно понимаю, сказала я.

-- Быть-может... конечно... гм, гм... в этом нет надобности... но так, для успокоения меня... вашей совести... вы не сочтете лишним подтвердить это объяснение... то-есть, понимаете... Форменный отказ? говорил мистер Гуппи.

-- Благодарю вас, благодарю вас, говорил мистер Гуппи: - очень-великодушно... очень-благородно с вашей стороны. Я, гм, гм... очень сожалею, что мои будущие планы в связи с настоящими обстоятельствами, которые, выше моей власти, лишают меня возможности возобновить когда бы то ни было, это... гм, гм... предложение и... гм!.. цепи Гименея... должны быть пред миртовыми ветвями дружбы... гм, гм!..

Раздражение дыхательного горла помогло делу и пресекло измерение квадратного содержания стола.

-- Быть-может теперь я могу высказать вам цель моего посещения? начала я.

-- Я сочту за счастье выслушать ваше желание, мисс; я совершенно убежден, это ваш здравый смысл... гм, гм... ваш положительный ум... то-есть гм... гм... что вы видите в настоящем свете все, все, и следовательно всякое замечание ваше может только доставить мне удовольствие.

том обстоятельстве...

-- Вы выразили при том обстоятельстве, начала я снова: - готовность вступиться в мои интересы, упрочить мое благосостояние, делать розыски о судьбе моей. Я знаю, что причиной такой мысли в вас было мое настоящее положение: вы знали, что я сирота, обязанная всем мистеру Жарндису. Единственная цель моего к вам посещении, мистер Гуппи, состоит в том, чтоб убедить вас оставят всякое желание разъискивать историю моего рождения; я ее знаю я много думала о ней, в-особенности в последнюю болезнь мою, и пришла наконец к такому заключению, что если вы действительно желаете мне счастья, если вы действительно питаете ко мне чувство дружбы, то вы оставите все попытки розъисков относительно меня. Быть-может, вы ими и не занимались; в таком случае, извините, что я вас обезпокоила; но если вы стали ужь приводить в исполнение ваше обещание, то я умоляю вас, ради моего спокойствия, ради нашей дружбы, ради всего на свете, отказаться от него вполне.

и если я за несколько минут перед этим осмеливался ошибиться в вас, за-то теперь испрашиваю у вас совершенное прощение. Нет надобности говорить, мисс, гм... гм... ваше верное чувство и здравый смысл тому порукой... что, испрашивая прощенье, я не касаюсь того предмета... гм... гм... который вы сами уже решили удовлетворительно.

Я, впрочем, должна сказать в оправдание мистера Гуппи, что раздражение дыхательного горла было следствием не грубости сердца, но того жалкого положения, которого он сам стыдился, и он от всей души радовался, что еще может для меня что-нибудь сделать.

-- Если вы мне позволите высказать все сразу, так, чтоб снова не возвращаться к тому, что ужь было говорено, начала я, заметив, что мистер Гуппи желает опять вступить в оправдание: - то вы мне сделаете большое снисхождение, сэр. Я пришла к вам так таинственно потому, что не изменяла и не хотела изменить вашей просьбе: держать в секрете те объяснения, которые некогда между нами происходили. Болезнь, о которой я говорила, лишила меня всякого опасения прийдти к вам и откровенно изложат ною просьбу. Она единственно состоит в том, что а вам уж высказала, и я уверена, что вы мне позволите надеяться на её совершенное исполнение.

Опять скажу в оправдание мистера Гуппи, что он все более-и-более стыдился своего положения и, радуясь, что может быть для меня как-нибудь полезен, отвечал мне:

-- Клянусь честью, клянусь жизнью, клянусь душою, мисс Сомерсон, что до-тех-пор, пока во мне будет хотя одна капля крови, я буду стараться исполнять ваши желания. С-этих-пор я оставляю все мои розъиски на ваш счет, и если вам угодно, а готов сейчас же, в присутствии всех, произнести клятву. Поверьте, все, что я говорю в настоящую минуту, произнес мистер Гуппи скороговоркой: - я говорю истину, совершенную истину...

Матушка мистера Гуппи вышла с Кадди из другой комнаты (кивая мне радостно, улыбаясь и подмигивая); мы простились и пошли домой. Мистер Гуппи проводил нас до дверей с видом человека, бредящого или еще несовсем-проснувшагося, и, вытараща глаза, следил за нами.

Но спустя минуту он побежал к нам без шляпы; ветер развевал его волосы; дойдя до нас, он остановился и сказал с жаром: Мисс Сомерсон, клянусь честью, вы можете на меня положиться.

-- Я вам верю, сказала я, верю совершенно.

-- Извините, мисс, продолжал мистер Гуппи, остановись: - но так-как эта леди... гм... гм!.. ваша свидетельница... в видах успокоения вашей совести... которую мне бы хотелось видеть в совершенно-спокойном состоянии... еслиб, мисс, вы были так добры... и повторили при ней... гм... гм!.. то, о чем мы говорили... что составляет некоторым образом...

-- Никакого предложения вступить в брак... прибавил мистер Гуппи.

-- Никакого предложения вступить в брак, повторила я: - со стороны этого джентльмена...

-- Вильяма Гуппи, жительствующого в Мидльсекской Части на Пентонской Площади в Пентонвильском Переулке.

-- Со стороны мистера Вильяма Гуппи, жительствующого в Мидльеекской Части на Пентонской Площади в Пентонвильском Переулке.

Я сказала.

-- Оне замужем, я полагаю? говорил мистер Гуппи. - Замужем. - Благодарю вас. Каролина, дочь Желлиби, жена Тервейдроп, жительство имеет в Ньюманской Улице, в Оксфордском Квартале. Очень-обязан.

Он ушел домой, но потом опять прибежал назад.

-- Что касается до этого пункта, то я должен сказать вам, что мои планы в будущем, в соединении с теми обстоятельствами, которые выше моей власти, препятствуют мне возобновить то, что несколько минут назад, было кончено между нами совершенно, говорил мистер Гуппи грустно и задумчиво: - делать нечего. Вы сами знаете, что делать нечего. Я вполне надеюсь на вас.

И мистер Гуппи снова побежал домой и снова вернулся назад.

-- Это очень-великодушно с вашей стороны, мисс, очень-великодушно, говорил он: - еслиб можно было воздвигнуть алтарь под сенью дружбы... но клянусь всем, что мне дорого, вы можете полагаться на меня во всех отношениях, не касаясь только нежных струн...

Борьба различных ощущений в груди мистера Гуппи, в-особенности безчисленная беготня его от нас к собственной двери и обратно, с растрепанными волосами, сильно-требовавшими стрижки, были немаловажной причиной, заставлявшей нас удалиться поспешнее домой. И мы спешили; на сердце у меня было легко, очень-легко; а мистер Гуппи долго еще стоял у двери и колебался: сбегать за нами, или нет?