Холодный дом.
Часть восьмая.
Глава XLIII. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть восьмая. Глава XLIII. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

ГЛАВА XLIII.
Разсказ Эсфири.

Нечего говорить, как часто задумывалась я о судьбе моей матери, и как тяжело было моему сердцу не считать её в живых. Я не смела приблизиться к ней, напомнить ей о себе письменно, потому-что опасность, которой она ежедневно подвергалась, вселяла в меня непреоборимый страх. Знать, что жизнь моя есть единственный укор матери - невыносимая пытка. Я не смела нетолько произносить её имя, но, кажется, боялась даже и выслушать его. Если когда-нибудь в моем присутствии разговор склонялся на Чизни-Вольд, на сэра Лейстера Дедлока... на леди Дедлок, что, разумеется, случалось довольно-часто, я старалась не прислушиваться к этому разговору, уходила из комнаты с единственною целью, чтоб как-нибудь случайно, словом или выражением лица, не изменить тайне, которую я считала священным долгом хранить так глубоко, как могла.

Но с каким наслаждением вспоминала я звуки материнского голоса, когда оставалась одна; как жаждала я повторения этих сладких, нежных звуков, которым суждено было невозвратно и только однажды коснуться моего слуха! С каким чувством я тысячу раз проходила мимо порога городского отеля Дедлоков, не смея и не пятая никогда надежды заглянуть туда. Я видела еще раз мою мать: это было в театре - Боже! сколько непонятных, неизъяснимых чувств взволновалось в истерзанной груди моей. Но всему конец. Все прошло и прошло навсегда. Судьба моя была так счастлива! Но вряд ли могу я сказать что-нибудь исключительно о себе; рассказ мой будет только повестью о доброте и великодушии окружающих меня благодетелей.

Соединясь снова в Холодном Доме, мы очень-часто поговаривали о Ричарде. Грустно было милочке моей, очень-грустно обвинять своего прекрасного кузена; но делать нечего, этого требовала справедливость, хотя любовь и не позволяла сердиться на милого Рика, даже за его поступки против мистера Жарндиса. Опекун мой щадил её чувство и никогда ни одним упреком не оскорблял Ричарда.

-- Рик ошибается, моя милая, говорил он ей; - что жь делать; ошибаться - в природе человека; мы все ошибались более или менее в жизни. Мы должны надеяться на время и на тебя; под вашим совокупным влиянием он бросит ложное направление и Снова пойдет по прямой дороге.

Мы однакож узнали впоследствии, что мистер Жарнлнс только тогда предоставил влиянию времени судьбу Ричарда, когда ужь убедился в совершенной невозможности открыть перед ним истину. Он писал к нему, ездил к нему, говорил с ним, употреблял все неистощимые средства своего доброго сердца, чтоб убедить его ; но все оказалось тщетным. Бедный, заблужденный Ричард был глух и слеп ко всем убеждениям, внушенным неисчерпаемою добротою мистера Жарндиса.

-- Если я несправедлив, говорил Ричард: - то, по окончании оберканцелярского процеса, я буду с раскаянием просить прощенья. Если я брожу в потьмах, то справедливость требует разъяснить это несчастное дело, чтоб оно не могло служить ловушкою для других. Дайте мие кончить процес - и слепота спадет с меня и я брошу ложную дорогу,

Вот обыкновенные ответы Ричарда. Процес по делу Жарндисов так завладел всей его природой, что невозможно было предложить ему ни одного доказательства в безполезности его хлопот, чтоб он не опроверг его самым софистическим образом, опираясь все-таки на Оберканцелярию.

-- Нет, говорил однажды опекун мой: - мне кажется, что удерживать его, значит делать ему вред; предоставим все времени.

Однажды, при удобном случае, я сообщила опекуну моему опасения, что мистер Скимполь дает вредные советы Ричарду.

-- Советы? отвечал опекун мой, смеясь: - что ты, мой друг! кто будет слушать советов Скимполя?

-- По-крайней-мере, мистер Скимполь ободряет его, мне кажется, сказала я.

-- Может ли это быть, друг мой? отвечал опекун мой опять: - кто будет слушать его ободрения ?

-- Вы думаете, что можно быть спокойным на-счет Ричарда в этом отношения?

-- Разумеется. Общество такого простодушного, такого невинного существа не только безвредно, но послужит для него, я думаю, удовольствием и утешением. Что же касается до советов, ободрений, вообще до чего-нибудь серьёзного, то к этому такой ребенок, как Скимполь, совершенно-неспособен.

-- Скажите, братец Джон, спрашивала Ада, подойдя в эту минуту к нам и смотря через мое плечо: - отчего он такой ребенок?

-- Отчего он такой ребенок?.. повторял опекун мой, потирая себе голову: - отчего он такой ребенок?..

-- Да, братец Джон.

-- Гм!.. отвечал он с разстановкой, все более-и-более, трепля свои волосы: - он, видите ли, весь чувство и... и восприимчивость, и... и доброта, и... и воображение. Эти качества, кажется, не уравнены в нем. Я думаю, что те люди, которые восхищались его направлением, когда он был еще ребенком, придавали ему слишком-большое значение, упустив из виду те достоинства, которые могли бы в жизни примирить ум с сердцем. Вот почему он такой ребенок, сказал опекун мой, остановясь и смотря на нас спокойно: - что вы на это скажете?

-- Уже ль Ричард тратятся на него? отвечал опекун мой поспешно: - этого не должно быть. Нет, нет, этому надо положить конец!

Я прибавила, что мистер Скимполь, как мне кажется, за подарок в пять фунтов стерлингов отрекомендовал Ричарда мистеру Волису.

-- Уже ль? отвечал опекун мой и быстро тень неудовольствия покрыла лицо его: - вот он каков! вот он каков! В нем нет корыстолюбия ни на волос. Он не имеет никакого понятия о ценности денег.. Он приводит Рика к Волису, друг с Волисом, берет у него пять фунтов стерлингов, и это делает без всякой мысли, без всякой цели. Я даже уверен, моя милая, что он вам сам рассказал об этом.

-- Да, сам, отвечала я!

-- Так я и знал! воскликнул опекун мой торжественно. - Вот он каков! Еслиб он знал, что поступок его нехорош, еслиб от брал деньги с умыслом, верно, не сказал бы вам об этом ни полслова; а он говорил вам точно так же, как и брал деньги: совершенно в простоте сердечной. Посмотрите на него в собственной его квартире и тогда вы поймете его лучше. Сделаем ему визит, вымоем ему, за эти глупости, хорошенько голову. Поверьте, друзья мои, Гарольд Скимполь сущий ребенок, сущий ребенок!

В-самом-деле, на другой день отправились мы в Лондон и рано утром подошли к двери мистера Скимполя. Он жил в части города (известной под названием Полигона), которая в то время служила убежищем для испанских выходцев, бродивших там в своих плащах и с папиросами. Считался ли мистер Скимполь хорошим жильцом, потому-что добрый друг его Кто-Нибудь, всегда во-время уплачивал за него квартирные деньги; или считался он человеком, до-того не способным к делам, что с ним никак не развяжешься, как бы то ни было, он уж несколько лет жил на одной и той же квартире. Она, согласно ожиданиям нашим, была в совершенном безпорядке: поручни лестницы были сломаны, ручка звонка, судя по ржавому концу проволоки, давным-давно оторвана и отпечатки грязных ног на ступенях были единственным признаком обитаемости.

Дюжая горничная, в платье, лопнувшем по швам, и в изорванных башмаках, очень напоминала растрескавшуюся, переспелую ягоду; на наш стук она приотворила дверь и высунулась. Увидав мистера Жарндиса (мы не сомневались с Адой, что он платил ей деньги за услуги мистеру Скимполю, и следовательно она знала его) она отворила дверь настежь и просила войдти. Замок у наружной двери был сломан и переспелая ягода заменяла его цепью, замотанною на гвоздь; совершая эту операцию она предложила нам идти наверх.

Мы поднялись в первый этаж по лестнице, украшенной следами грязных ног. Мистер Жарндис, без дальних церемоний, вошел в комнату и мы вошли за ним. Комната была грязна, но меблирована; в ней была большая скамейка, софа с множеством подушек, кушетка, кресло, фортепьяно, книги, кисти, краски, газеты, ноты, несколько. эскизов я картин. Разбитое стекло в грязной раме заменялось клочком бумаги, между-тем, как на столе были три маленькия блюдечка, одно с персиками, другое с виноградом, третье с бисквитами, и бутылка с легким вином. Мистер Скимполь, в халате развалясь на софе, пил душистый кофе из старинной чашки китайского фарфора (было около полудня) и любовался стенными цветами, вьющимися по балкону.

Появление наше нисколько не смутило его; он тотчас же соскочил с места и принял нас совершенно-радушно.

-- Вот где я живу! говорил он, когда мы старались сесть, что, разумеется, было сопряжено с большим трудом, потому-что большая часть стульев была, переломана: - вот где я живу! Это мой скромный завтрак. Многие любят к завтраку телячьи ножки, или кусок баранины; я не люблю. Дайте мне персик, чашку мокко, стакан бордо - и я сыт. Видите ли, кофе, виноград... это напоминает о Юге, о солнце... и тепло и поэтично; а мясо, баранина... тут ничего нет южного... животная потребность и - только!

-- Эта комната для консультаций с моим другом (по-крайней-мере, ее бы так называли, еслиб он еще практиковал), это его святилище, его лаборатория, говорил опекун мой.

-- Правда, совершенно правда, замечал мистер Скимполь, весело смотря вокруг: - это птичья клетка: в ней сидит птичка и поет. Ей иногда подрезают крылышки, но она поет-себе, да поет!

Он предлагал нам гостеприимно блюдечки с персиками и виноградом, а сам твердил: - поет-себе, да поет! не песнь честолюбия, но поет-себе - да и только.

-- Прекрасный виноград! говорил опекун мой: - что это, Гарольд, подарок?

-- Нет, отвечал он: - не подарок; я беру у одного очень-любезного садовника. Вчера вечером мальчик, который принес эти фрукты, спрашивает меня: прикажу ли я ему теперь дожидаться денег, или после прийдти за ними. - "Любезный, сказал я ему: - это как тебе угодно: если у тебя много лишняго времени, жди сколько хочешь". Должно-быть мальчик дорожил временем, потому-что ушел и до-сих-пор не возвращался.

Опекун мой взглянул на нас с улыбкой, которая ясно говорила: - вот, друзья мои, дитя: можно ли с ним говорить о серьёзных вещах?

-- Посещение ваше, говорил мистер Скимполь, наливая себе стакан бордо: - знаменует сегодняшний день; мы его назовем днем Ады и Эсфири. Вы должны познакомиться с моими дочерьми. Одну из них я называю Красотою, другую - Нежностью, третью - Веселостью. Посмотрите на их: оне будут от вас в восторге.

-- Рекомендую, говорил мистер Скимполь: - вот первая дочь моя, Аретуза; ее я зову Красотой. Она играет немного, рисует немного, поет немного, точь-в-точь как её отец. Вот моя вторая дочь, Лаура; ее я зову Нежностью ; она немножко играет, но не поет. Вот третья дочь моя, Китти; ее я зову Веселость; она не играет, но немножко поет. Мы все понемножку рисуем, понемножку композируем и никто из нас не имеет ни малейшого понятия ни о времени ни о деньгах.

Мистрисс Скимполь, как мне показалось, тяжело вздохнула, когда муж ее перечислял эти достоинства дочерей. Мне также показалось, что она значительно посматривала на опекуна моего и желала дать ему заметить, что на него смотрит.

-- Весьма-забавно, говорил мистер Скимполь, весело осматривая нас всех: - и не только забавно, но и юмористически-интересно подмечать семейные особенности. В нашем семействе мы все дети и я самый младший из них !

-- Разве не так, мои милые? говорит мистер Скимполь: - это наша натура. Вот мисс Сомерсон, с удивительно-административными способностями и с удивительным познанием житейских мелочей. Я уверен, что для мисс Сомерсон будет очень-дико слышать, что есть люди , которые не имеют понятия как сделать котлеты; между-темь мы не имеем ни малейшого об этом понятия. Мы не съумеем ни сварить, ни спечь. Игла и нитка не бывают у нас в руках. Мы удивляемся людям, обладающим практическою мудростью, которой не достает в нас, но не сердимся на них и не ссоримся с ними. Зачем же им бранить нас и ссориться с нами? Живите с Богом посредством вашей практической мудрости и дайте нам жить посредством вас - вот и все, что нам надо.

Он разсмеялся, но казался также спокойным, как всегда, и вполне доверяющим истине слов своих.

-- Мы сочувствуем, цветки мои, говорил мистер Скимполь: - сочувствуем всему, не правда ли ?

-- О правда, папа, правда! воскликнули все три дочери вдруг.

-- В этом состоит наша особенность, говорил мистер Скимполь: - и вот здесь живем мы посреди всего житейского хаоса. Мы способны присматриваться ко всему и любоваться всем; мы присматриваемся и любуемся. Что жь больше можем мы сделать? Вот дочь моя - Красота; она замужем ѵжь три года; замужем за ребенком, имеет еще двух ребятишек - кажется, право очень-приятно, хотя совершенно-противно политической экономии. По поводу её свадьбы, мы также задавали праздники и веселились, толкуя о делах житейских. Красота однажды привела своего молодого мужа сюда, и они свили себе гнездышко здесь, наверху, и живут как пташки. Того и жду что Нежность и Веселость также обзаведутся ребятишками и совьют свои гнездышки здесь, наверху. Вот так мы я живем, а как, я сами не знаем, но знаем, что живем и живем весело.

Красота была еще слишком молода и трудно было поверить, что она мать двух детей. Я не могла удержаться, чтоб не пожалеть как о судьбе матери, так о судьбе двух её малюток. Ясно было видно, что три дочери мистера Скимполя взросли как случилось, и набрались столько кой-каких сведений, что могли быть приятною забавою отцу в его досужной лени. Оне были и причесаны и одеты по его вкусу. Прическа Красоты была классическая; волосы Нежности были сплетены в широкия косы, а Веселость убрана кокетливо: но её открытому лбу и вискам вились мелкие, крутые букли. Одежда в соответствовала прическе, хотя и была небрежна и несовсем-свежа.

Я и Ада занялись разговорами с ними и нашли, что образ мыслей их совершенно отцовский; мистер Жарндис, между-тем, сильно потирая голову я сильно жалуясь на восточный ветер, разговаривал в уголку с мистрисс Скимполь, и мы не раз слышали, как у них раздавался звон монет. Мистер Скимполь ушел переодеться, потому-что обещался проводить нас до дому.

-- Цветки мои! сказал он, войдя опять к нам: - позаботьтесь о матери: она сегодня не так здорова. Я ухожу с мистером Жарндисом дня на два; услышу там пение жаворонков и сохраню свою любезность; а то ее опять, пожалуй, обратят в дурное расположение духа, если я останусь дома.

-- О, папа, вы намекаете на этого гадкого человека, сказала Веселость.

-- И когда же он вздумал безпокоить, когда папа предавался созерцанию цветов и небесной лазури, прибавила Лаура.

-- И когда воздух был так исполнен ароматом, сказала Аретуза.

-- Значит, в нем нет поэтического настроения, прибавил мистер Скимполь с совершенным добродушием; разумеется, это было несколько-неловко с его стороны; поступок его был лишен тонких чувств человечества... Дочери мои были оскорблены, говорил мистер Скимполь, обратясь к нам: - неловким поступком одного честного человека...

-- Какого же честного, папа? быть не может, чтоб он был честный! в один голос вскрикнули все три дочери.

-- Ну пожалуй грубияна, что-то в роде ежа в человеческом образе, говорил мистер Скимполь: - он хлебник по соседству. Мы у него заняли двоя креслы: не у кого было взять, а кресла были нужны - разумеется, обратились к тому, у кого были лишния; у него, должно-быть, были лишния, и он дал их нам на-прокат. Ну и прекрасно! дело сладилось, мы взяли кресла и, кажется, все кончено; нет-таки этот настойчивый ёж стал требовать их назад и отнял у нас; и что же вы думаете, остался он этим доволен? - ничуть не бывало. Он начал говорить, что кресла сильно подержаны. Я разсуждал с ним; выставлял ему на вид его недоразумения. Я говорил ему: - любезный друг, в твои лета надо быть разсудительнее и не думать, что кресла такая вещь, которую ставят и стекло на полку; кресло не такой предмет, которым можно было бы любоваться только издали. Пора тебе знать, что кресла употребляйся для сиденья и следовательно не могут сохраняться бесконечно. Если бы кресла твои были неподержаны, это значило бы, что они у нас не употреблялись, то-есть считались вещью негодной и неудобной; тогда ты мог бы сердиться - я понимаю; но сердиться за-то, что они были в употреблении, воля твоя, это нелогично. - Что ж бы вы думали? несмотря на все эти доводы, он оставался невразумим и употреблял дерзкия выражения. Будучи так терпелив, как в эту минуту, я попробовал прибегнуть к более-поэтическому объяснению: - Послушай, друг мой, говорил я, как ни различны наши деловые способности, но не забудь, что мы дети одной и той же матери - природы. В это яркое летнее утро ты видишь я лежу на софе, цветы окружают меня, плоды стоят передо мною на столе, безоблачное небо разстилается перед моими взорами, воздух исполнен благоухании и я наслаждаюсь лицезрением природы. Умоляю тебя, ради нашего братства, не заслонять от меня фигурою озлобленного хлебопека этих дивных красот, раскинутых рукою Всемогущого передо мной. Но он заслонял, говорил мистер Скимполь, с совершенных удивлением: - уверяю вас, заслонял и всегда готов заслонять, и я очень-рад, что могу уйдти на несколько времени к моему другу Жарндису.

Но мистер Скимполь вовсе не заботился о том обстоятельстве, что жена и три дочери остаются дома и должны будут встретить хлебопека и выслушивать его грубости, впрочем, для нить это было старой историей. Он простился с семейством своим так нежно и так мило, как все делал в жизни, и отправился провожать нас в совершенно-спокойном расположении духа. Спускаясь с лестницы, нам удалось заметить сквозь отворенные двери в других этажах, что квартира мистера Скимполя, сравнительно с другими квартирами дона, была просто роскошный дворец перед хижиной поселянина.

Мистер Скимполь был так говорлив и любезен с нами, что мне оставалось только слушать его и любоваться его рассказами; Ада также разделяла мое очарование и даже ветер, который дул прямо с Востока, когда мы находились в Полигоне, переменил совершенно свое направление и не безпокоил ревматизм мистера Жарндиса. В эти минуты веселой болтовня я не думала и не гадала, что к вечеру меня ожидает такое событие, которое оставит но себе неизгладимое воспоминание.

Ребяческий взгляд мистера Скимполя на житейския обязанности мог быть, пожалуй, подозрителен; но не подлежало никакому сомнению, что он как дитя обрадовался перемене места, свежему воздуху, зелени я прочим красотам деревни. Нисколько не утомясь дорогой, он прежде всех нас был уж в зале, сел за фортепьяно, наигрывал, пел баркароллы, заздравные песня на итальянском, немецком я французском языках.

Незадолго перед обедом мы собрались всесемейно в зале; мистер Скимполь, не покидал фортепьян; он наигрывал отрывки разных пьес и, между-прочим, выказывал желание заняться отделкою некоторых эскизов веруламских развалин, которые он начал-было набрасывать на бумагу года два тому назад; но они тогда ему крепко надоели.

Мистер Скимполь не успел еще окончить рассказ о своих предположениях на завтрашний день, как отворялась дверь из приемной комнаты и человек подал мистеру Жарндису карточку.

-- Сэр Лейстер Дедлок! с удивлением прочел опекун мой вслух.

вокруг; и когда опекун мой произнес мое имя, я смутно догадалась, что меня представляют сэру Лейстеру Дедлоку.

-- Будте так добры, садитесь, сэр Лейстер.

-- Мистер Жарндис, говорил сэр Лейстер, кланяясь и садясь в кресло: - я почел себе честью сделать вам вязать...

-- Вы делаете мне честь, сэр Лейстер.

-- Благодарю вас, мастер Жарндис. Я желал иметь честь заехать к вам, возвращаясь из Линкольншайра с тем, чтоб высказать мое глубокое сожаление, что мои неприязненные отношения к тому джентльмену... которого вы знаете и у которого вы провели несколько дней - извините, о нем я не люблю много распространяться - помешали вам, я в-особенности вашим дамам, осмотреть мой собственный замок в Чизни-Вольде; между-тем, как я счел бы себе за честь я большое удовольствие, еслиб дамы ваши осчастливили своим посещением галереи моего замка, которые в некотором отношения могут удовлетворять их художественному я утонченному вкусу.

-- Вы весьма-обязательны, сэр Лейстер и я считаю долгом выразят вам мою признательность как за себя, так и за моих дам, которых имел честь вам представить.

-- Очень может быть, мистер Жарндис, что тот господин, о котором я, по известным причинам избегаю говорить, очень может быть, что он доставил мне неприятность совершенным искажением перед вами моего характера и моих правил; быть-может, он уверил вас, что вы не будете приняты в моем линкольншайрском поместья с тою вежливостью и вниманием, которые члены фамилии Дедлок умеют всегда оказывать всем леди и джентльменам, доставляющим нам честь своим посещением Чизни-Вольда. Я, с моей стороны, прошу вас верить, сэр, что это недостойная клевета.

Мой опекун вежливо выслушал это замечание, на которое отвечал только поклоном.

-- Мне было очень-прискорбно, мистер Жарндис, продолжал сэр Лейстер: - уверяю вас, мне было очень-прискорбно узнать от управительницы Чизни-Вольда, что один джентльмен из вашего общества, человек повидимому с любовью к изящным искусствам, точно по таким же причинам, которые я имел честь высказать, не мог осмотреть портретные галереи с тем вниманием, с тою свободою, с тем удовольствием, с которыми хотел разсмотреть фамильные портреты, которые, не сомневаюсь, достойны внимательного обзора со стороны человека сведущого и с образованным вкусом.

При этом сэр Лейстер вынул из кармана карточку и сквозь очки начал читать не без некоторого смущения, однакожь с совершенною важностью:

-- Мастер... Гайрольд... Гирольл... Гарольд... Скэмплинг... Скэмплин... Скимполь... Мистер Гарольд Скимполь...

-- Вот владетель этой карточки, честь имею представить вам, мистера Гарольда Скимполя, говорил опекун мой, подводя его к сэру Лейстеру.

-- Аа! возразил баронет: - я очень-рад, что могу познакомиться с вами, мистер Скимполь, и лично выразить вам мое сожаление, что вы не хотели подробно осмотреть Чизни-Вольд. Позвольте надеяться сэр, что если вам когда-нибудь случится снова быть в моем замке, вас не остановят ложные слухи о негостеприимстве его владетелей.

-- Вы слишком-добры сэр Лейстер Дедлок. Пользуясь вашим позволением, я, разумеется, не премину почерпнуть все наслаждение и всю пользу, которые может доставить обзор такого величественного замка, как Чизни-Вольд. По моим понятиям, владетели таких поместий, как линкольншайрское, говорил мистер Скимполь с своим обычным непринужденным видом: - общественные благодетели. У них сосредоточено множество таких предметов, которые возбуждают восторг и удивление в том классе бедняков, к которому принадлежу я, и не пользоваться их предложениями, значит быть неблагодарным к их благодеяниям.

Сэр Лейстер в высшей степени был доволен таким образом мыслей мистера Скимполя.

-- Вы артист, сэр? спросил он его.

-- Нет, сэр, отвечал мистер Скимполь: - я человек, в полном смысле праздный, но любитель всего изящного.

Такой ответ был еще более в духе сэра Лейстера.

Баронет после того выразил искреннее желание лично принять мистера Скимполя в Чизни-Вольде. Мистер Скимполь высказал как лестно и почетно для него желание сэра Лейстера.

-- Это было в то время, когда я вздумал посетить вас, мисс Сомерсон и мисс Клер, шопотом передал нам мистер Скимполь.

-- Что он находится в Линкольншайре, с другом своим мистером Жарндисом...

При этом сэр Лейстер поклонился моему опекуну.

-- И таким образом я узнал из обстоятельств, о которых имел честь лично выразить мое прискорбие. Не только мистер Жарндис, некогда знакомый с леди Дедлок и даже находящийся с ней в отдаленном родстве (о чем сообщила мне сама миледи) и к которому супруга моя питает высокое уважение; но поверьте мне, еслиб всякий другой джентльмен был остановлен ложными слухами от посещения Чизни-Вольда, мне было бы это очень-прискорбно.

-- Я вас прошу, сэр Лейстер, верить, отвечал опекун мой: - что я, равно как и все мы глубоко чувствуем, лестное ваше внимание. И если мы не посетили Чизни-Вольда, то этот промах прямо падает на меня, и я считаю долгом своим просить у вас за него прощение.

Я не подымала глаз на посетителя; во все время пока он был у нас, меня волновали напряженные чувства: сердце билось так сильно, словно хотело вырваться из груди; кровь приступала к голове и я дивлюсь, как могла я упомнить их разговор; я слышала звуки, но, казалось, без малейшого умственного участия.

-- Я передал это обстоятельство леди Дедлок, говорил сэр Лейстер, вставая с своего стула: - и миледи сообщила мне, что, в бытность свою в Линкольншайре, она имела удовольствие обменяться несколькими словами с мистером Жарндисом и с его родственницами. - Позвольте мне мистер Жарндис, повторить вам и вашим дамам те же уверения, которые я только-что имел удовольствие сообщить мистеру Скимполю. Известные обстоятельства заставляют меня не желать чести принимать у себя в Чизни-Вольде мистера Бойтсорна; но это нежелание относится лично к этому господину, не касаясь, в полном смысле слова, ничего посторонняго.

-- Вы знаете мое всегдашнее о нем мнение, сказал мистер Скимполь, весело смотря на нас: - это любезный бык, который забрал себе в голову принимать всякий цвет за красный.

Сэр Лейстер Дедлок закашлял, как-бы давая этим знать, что далее он не желает ничего слушать о таком господине, и с большою вежливостью и церемониями пожелал нам доброго дня и уехал.

Со всею поспешностью ушла я в свою комнату и оставалась так до-тех-пор, пока снова не успокоилась. Мое поведение внизу, в присутствии сэра Лейстера пугало меня; но как я была рада, когда, вернувшись в моей милочке, не заметила ни малейшого подозрения на мой счет. Они только насмехались над моею молчаливостью и неловкостью перед лицом высокого линкольншайрского баронета.

внимание баронета к мистеру Скимполю - все это было для меня так тягостно, что я боялась, оставаться долее в этом положении без руководства и помощи моего опекуна.

Вечером, когда все разошлись по своим комнатам, я еще поболтала немного с Адой в нашей маленькой гостиной и, простясь с моей милочкой, пошла не в свою дверь, но к библиотеке мистера Жарндиса. Я знала, что в это время он еще занимался чтением и в-самом-деле увидела зеленый свет, падавший из-под колпака его кабинетной лампы.

-- Можно войдти? спросила я.

-- Без-сомнения, маленькая старушка. Что с тобой случилось?

-- Ничего, добрый опекун мой. Мне хотелось переговорить с вами о себе наедине.

что его тревожат мысли, вряд ли понятные для меня.

-- Что касается тебя, дорогая Эсфирь, то близко всем нам, сказал он: - говори, милая девушка: я всегда люблю и готов тебя слушать.

-- Я знаю, знаю вас, добрый опекун мой, говорила я: - и потому я пришла к вам просить вашего совета, просить вашей помочи. О, как я в вас нуждаюсь, как я в вас нуждаюсь, еслиб и звали!

Он смотрел на меня с удивлением, не ожидая встретить во мне ни такой откровенности, ни такого волнения.

-- С каким нетерпением ждала я вечера, продолжала я: - чтоб поговорить с вами после отъезда сегодняшняго гостя.

-- Да.

Мистер Жарндис скрестил руки и, смотря на меня, с полным удивлением ожидал моих слов. Я не знала, как приготовить его к тому, что я имела ему сообщить, и колебалась.

-- Эсфирь, сказал он мне, наконец, с улыбкою: - вряд ли на земле есть еще два существа, отношения между которыми могут быть отдаленнее отношений между тобою и сэром Дедлоком.

-- Добрый опекун мой, и я точно так же думала, несколько времени тому назад.

-- Помните ли вы, добрый опекун мой, сказала а: - когда, во время бури, говорила с вами леди Дедлок про свою сестру?

-- Помню, душа моя, помню.

-- Помните ли, как, говоря о сестре, она сказала вам, что оне разошлись и обе идут по разным дорогам?

-- И это помню, мой друг.

Лицо его приняло странное выражение, и он начал мне говорить серьёзно:

-- Что это за вопросы, дитя мое! Как я могу знать причины, возбудившия взаимную ненависть двух сестер? Я полагаю, что, кроме их самих, никто этого не знает. Кто может открыть тайны этих двух прекрасных и надменных женщин? Ты знаешь леди Дедлок. И еслиб тебе случилось видеть когда-нибудь её сестру, ты бы поняла, что и она так же надменна, так же горда и так же высокомерна, как и миледи.

-- О, добрый опекун мой! я знала ее, знала несколько лет.

-- Ты знала ее?

-- Эсфирь, начал он снова: - когда ты, давно уж, говорила со мной о Бойтсорне и я сказал тебе, что он намерен был вступить в брак, но что девушка, которую он любил, умерла для него навсегда, ты, Эсфирь, тогда знала, стало-быть, кто была эта девушка?

-- Нет, опекун мой, отвечала я, прозревая отчасти истину: - я не знала тогда, я теперь еще наверное не знаю.

-- Сестра леди Дедлок.

-- Отчего же они... едва могла я произнести: - отчего же оне разошлись, добрый опекун мой?

что, поссорясь с сестрой, она стала раздражительна и, будучи оскорблена надменностью леди Дедлок, не хотела вступят в брак с человеком низшого значения, чем баронет, муж её сестры. Как-бы то ни было, только она написала ему письмо, в котором говорила, что все между ними должно быть кончено; что она, в полном смысле слова, умерла для него; что, зная его гордость, его понятия о чести, которые питает и сама, она вынуждена на эту жертву и будет жить и умрет одинокой. Разумеется, с тех-пор он никогда не видал её; да и никто, кажется, никогда не видывал её.

-- Ты, Эсфирь?

-- Да, я, опекун мой, я невинная причина всему.

-- Нет, нет, не может быть, Эсфирь! говорил он с изумлением.

Я хотела ему рассказать тут же, что писала ко мне мать моя, но он не был в-состоянии более слушать. Он говорил со мной так умно, так разсудительно, так ясно очертил мне все то, что казалось мне неопределенно-смутным тогда, когда ум мой ничем не был взволнован; я была проникнута к нему самой-пылкой благодарностью. Мне казалось, что я никогда не любила его так нежно, никогда не была ему благодарна от такой полноты сердца, как в эту ночь. И когда он проводил меня до двери моей спальной, и прощаясь, поцаловал меня, и когда я легла в постель, мысли мои сосредоточились на одной молитве, чтоб Небо послало мне трудами, любовью, преданностью этому человеку хотя бы сколько-нибудь выразить, как я ценила, как я благословляла его.