Холодный дом.
Часть девятая.
Глава XLVI. Держи! держи!

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть девятая. Глава XLVI. Держи! держи! (старая орфография)

ГЛАВА XLVI.
Держи! держи!

В улице Одинокого Тома мрак. Солнце село и темнота, разстилаясь все гуще-и-гуще, непроницаемым покровом ложится повсюду. Несколько минут назад еще мерцали там-сям тусклые огоньки, плохо освещая множество отвратительных предметов, но я они потухли, оставив по себе только смрадный запах, как тухнет тяжелая, очень-тяжелая жизнь в разрушительно-удушливом воздухе улицы Одинокого Тома. Холодным взглядом взглянул месяц на эту юдоль, губительную для жизни и словно опаленную волканическим огнем, и скрылся за горизонтом. Черные кошмары витают над ней, как зловещия птицы, но Том мало заботится о них, он спит себе во всю носовую завертку.

Много сильных и резких речей было произнесено в Парламенте и за его стенами, много споров бурных и грозных испытали обе палаты; много средств было предложено к исправлению заблудившагося Тома. Где ж исполнения этих средств? Какие же эти средства? Быть-может, Тому надобны констэбли, приходские стражи, нравственные принципы, истинное направление? или, быть-может, его надо подвергнуть дальнейшим полемическим бредням? Посреди этил бесконечных спичей, шумных и бурных прений, ясно было только одно, что Том мог исправиться, должен был исправиться согласно с чьей-нибудь теорией, которой никогда не суждено осуществиться на практике, и, между-тем, полный надежд на свое исправление, Том быстро идет, и идет без оглядки, к своему окончательному разрушению.

Трудно решить днем или ночью отвратительнее улица Одинокого Тома. Одно только можно сказать наверное: чем больше она видна, тем более становится невыносимой для взора, и никогда воображение, как бы оно ни было пылко, не может создать той страшной картины разрушения и разврата, которую представляет улица Одинокого Тома. В-самом-деле теперь разсветает: вся грязь и нечистота бросаются в глаза, и, сказать правду, спасительнее было бы для национальной гордости Англии, еслиб солнце вовсе не являлось на горизонте британских владений и вечный мрак покрывал бы такое гнусное чудовище, как Том {В предместьях Лондона есть кварталы, до такой степени грязные, что действительно самое пылкое воображение не в-состоянии представить себе такой картины отвратительного разрушения. Эти кварталы, в род улицы Одинокого Тома, населены самым жалким классом людей; там гнездится гнусный разврат, унизительное мошенничество, и воздух в этих кварталах заражен разрушительно-зловредными миазмами. Очень-натурально, что правительство не раз имело намерение употребить все усилия к очищению метрополии от таких заразительных предвестий, но все благодетельные намерения правительства служили только пищею для парламентских речей и никогда не приводились в исполнение.}.

Смуглолицый, загоревший на солнце джентльмен, предпочитая прогулку безсонному метанью по подушке, тихо подходит к улице Одинокого Тома в этот ранний час утра. Побуждаемый любопытством, он останавливается там и сям, осматривает отвратительно-грязные предметы, попадающиеся ему на глаза. Но не одно любопытство сверкает в умном, сострадательном взоре его: он сочувствует жалкому положению Тома и, как видно, изучил его несчастия прежде.

По сторонам вонючей, грязной канавы, которая и составляет улицу Одинокого Тома, ничего не видать, кроме полуразвалившмхся грязных лачужек, теперь запертых и безмолвных. Не видать нигде живого существа, кроме смуглолицого джентльмена, и еще одной женщины, сидящей на пороге дома, к которому джентльмен направляет шаги своя. Подходя к ней, он замечает, что она совершила дальний путь, потому-что ноги её избиты и она в пыли. Она сидит на вороге, как-будто ожидая кого-то, облокотись на колено я положив голову на руку. Около нея лежит холщовой мешок, который она несла. Она, должно-быт, дремлет, потому-что не обращает никакого внимания на шаги подходящого.

Подгнившие мостки так узки, что Алан Вудкоурт, подходя к тому месту, где сидит женщина, принужден сойдти на немощеную улицу и пройдти совершенно мимо нея. Они взглядывают друг на друга, и он останавливается.

-- Что с тобой? спрашивает мистер Вудкоурт.

-- Ничего, сэр.

-- Что же ты тут делаешь? Тебе нужно войдти в этот дом?

-- Нет; я жду, когда они прийдут оттуда... с постоялого двора, отвечает женщина терпеливо: - я здесь присела и поджидаю солнышка; родимое взойдет пообогреет меня немного.

-- Мне кажется, ты очень устала. Мне жалко, что ты должна сидеть на улице.

-- Благодарствуйте, сэр. Нам бывалое дело.

Привычка говорить с бедными, уменье не давать словам своим вид покровительственный, с которым так многие любят обращаться с их братьей, внушает женщине полное доверие к человеку, которого он видит в первый раз.

-- Покажи мне твою голову, говорит он, склоняясь к ней: - Не бойся, я доктор и тебе не сделаю больно.

Он знает, что одно прикосновение его искусной и опытной руки может облегчит боль. Она сначала слегка сопротивляется. - Это ничего, говорит она: - не безпокойтесь. Но едва он прикоснулся до раны, как она поворачивает голову к свету.

-- Значительная рана; кожа глубоко разсечена. Я думаю, тебе очень-больно.

-- Немножко больно, сэр, говорит она, и слеза тихо катится по её щеке.

-- Позволь я ее тебе перевяжу. Платок мой не сделает тебе вреда.

Он очищает осторожна ушибленное место, осушает его, нежно прижимает ладонью и, вынув из кармана небольшой ящичек, приступил к перевязке. Ему смешно, что он занимается хирургией за улице, и продолжи свое дело, он говорит женщине:

-- Муж твой кирпичник?

-- Почему вы его знаете? спрашивает удивленная женщина.

-- Я его не знаю, но думаю, что он кирпичник, судя по глине и твоем мешке и и твоем платье. Я знаю, что кирпичники ходят в разные места на поденную работу, и, к-сожалению моему, знаю, что они жестоко обращаются с своими женами.

Она с поспешностью поднимает на него глаза, как-будто бы хочет уверить в противном; но, почувствовав руку доктора на своей голове, увидав его мыслящее и спокойное лицо, она не произносят ни слова.

-- Где он теперь? спрашивает доктор.

-- Вчера он был хмелен и попался под стражу, сэр, а сегодня, я думаю, он на постоялом дворе.

-- Он попадется и тысячу раз под стражу, если будет бить тебя так жестоко своей увесистой рукой. Но ты прощаешь ему его жестокосердие: ты добрая женщина. Дай Бог, чтоб он изменялся к тебе. Есть ли у тебя дети?

Женщина качает головой.

-- Я одного зову своим, только он не мой, а Лизин, отвечает она.

-- А твой умер - да? Бедняга!

В это время он кончил перевязку и положил в карман свой ящичек.

-- Я думаю, у вас есть домик - далеко ли отсюда? спрашивает он между-тем, как женщина благодарит его за сделанное ей облегчение.

-- Да, мили двадцать-две или двадцать-три будет, сэр. Мы живем в Сент-Албансе. Вы, должно-быть, знаете это место, сэр?

-- Да, несколько знаю. Позволь же и тебя спросить кой-что: есть ли у тебя деньги на ночлег?

-- Есть, сэр, право есть.

И она показывает их. Он говорит ей, что рана её неопасна, что она напрасно благодарит его; желает ей доброго дня и уют.

Улица Одинокого Тома спит еще непробудным сном и иного не видать и ней.

Нет, кто-то копышется! Возвращаясь к тому месту, с которого приметил женщину, сидящую на порога, замечает Вудкоурт фигуру в лохмотьях, прокрадывающуюся около самой стены, которая так грязна и дряхла, что не можем служат убежищем для самого отвратительного существа. Судя по наружному виду, это молодой мальчик. Лицо его изнурено и глаза имеют болезненное выражение. Он потому старается прокрасться так незаметно, что боится обратить внимание на человека в таком костюме, который вряд-ли скоро прийдется увидеть в улице Одинокого Тома. Он прикрывает лицо изорванными рукавом; поступь его боязлива и рубище висит лохмотьями по весну телу. Не скажешь из чего и для чего сделано это рубище. По цвету и по форме его можно принять за связку грязного тряпья, или давным-давно перегнившого хвороста.

Алан Вудкоурт останавливается, глядит на мальчика и смутно припоминает, что он его когда-то и где-то видел; он не может припомнить когда-именно и где-именно, но черты лица бедняги ему знакомы, и он думает, что видел его где-нибудь в госпитале.

Алан только-что сделал перевязку.

"Держи! держи!" кричит женщина, едва переводя дух.

Алан Вудкоурт перебегает дорогу, старается схватить мальчика, но тот проворнее его, увертывается из рук и, опередив, несется снова по грязной улице.

"Держи! держи его!" кричит снова женщина.

Алан, думая, что быть-может мальчик обокрал женщину, бежит снова за ним, но мальчик снова увертывается и опережает его. Разумеется, Алан мог бы поймать его, еслиб решился броситься на него и смять под собою, но он не решается на это и забавная сцена преследования продолжается.

Но вот беглец сворачивает в узкий переулок и потом на небольшой двор, неимеющий другого выхода; здесь упадает он у кучи гнилых щеп и, едва переводя дух, смотрит с боязнью на своего преследователя, который, запыхавшись в свою очередь, стоит над ним и смотрит на него в ожидании женщины.

-- Ах, Джо, Джо! говорит женщина: - наконец-то тебя я увидела!

-- Джо, повторяет Алан, смотря на него со вниманием: - Джо! мне помнится, что как-то давно тебя приводили к осмотрщику мертвых тел на обыск.

-- Да, я видел вас однажды, бормочет Джо: - что ж из этого? Мало еще меня мучили? Уже-ли нельзя меня оставить? Что я вам сделал? Я и так стал кости да кожа. Порядком, кажется, отделали. Я ничем невиноват, что он умер. Он был добр до меня, очень-добр - я это знаю. Вечная ему память. Бог меня не приберет, а давно бы пора, рад бы, кабы пришлось скорей.

Он говорит эти слова так жалобно, его слезы, смешанные с грязью, так неподдельны, и, лежа на груде гнилых щеп, он так похож сам на сгнивший гриб, или на кучу нечистот, встречающихся на каждом шагу в Улице Одинокого Тома, что Алан Вудкоурт становится к нему сострадательным и говорит, обращаясь к женщине".

-- Что сделал тебе этот несчастный?

Женщина ничего не отвечает на этот вопрос, но, смотря на Джо более испуганным, чем сердитым взглядом, говорит ему:

-- Ах, Джо, Джо! наконец-то ты мне попался!

-- Что он сделал такое? спрашивает опять Алан: - обокрал что ли он тебя?

-- Нет, сэр, какое обокрал; он сделал мне доброе дело - вот я чему дивлюсь.

Алан смотрит попеременно то на Джо, то на преследовавшую его женщину и ожидает разъяснения загадки.

-- Ах ты Джо, Джо! говорит женщина: - он, изволите ли видеть, сэр, был у нас в деревне около Сент-Албанса, да там и занемог. Одна молоденькая леди, благослови ее Господь за любовь но мне, сжалилась над ним и взяла его к себе...

Алан с ужасом отступает от него.

-- Да, сэр, это так, взяла его к себе, стала его пользовать... а он... знаете, как волка не корми, а он все в лес смотрит... дал от нея тягу и с-тех-пор о нем ни слуху, ни духу... Теперь только я встретила его после того раза. А она-то, такая, сэр, хорошенькая, как ангельчик, начала за ним ходить, да и сама заразилась от него, слегла в постель, бедняжка, да болезнь-то ее и изуродовала, теперь и признать нельзя - так переменилась, и все из-за тебя, неблагодарное животное, все из-за тебя, говорила женщина вслух, волнуясь более и более горячась, и наконец залилась горькими слезами. Мальчик слушает, что ему говорят; совесть, как видно, зашевелилась в нем по-своему; она заставляет его мычать, мазать лицо свое грязными руками и уставить глаза в землю.

Алан удерживает женщину ласковым знаком.

-- Ричард говорил мне, думает он: - Да, я что-то припоминаю... да, да... это так...

женщины.

-- Ты слышать, что она говорит? Ну, вставай, вставай!

Джо дрожит и дико ёжится, медленно приподымаясь с груды гнилой щепы, лениво прижимается к стене, почосывает затылок и потирает украдкой одну ногу о другой.

-- Ты слышишь, что она говорит? Она говорит правду, я это знаю. Ты шатаешься здесь с-тех-пор?

-- Провались я сквозь землю, если я видел Улицу Одинокого Тома до сегодняшняго утра, отвечает Джо сиплым голосом.

-- Зачем же ты сюда пришел?

Джо осматривается кругом, смотрит в ноги Алану Вудкоурту и наконец отвечает:

-- Я дела никакого не умею и заработать ничего не могу. Я больно-беден и слаб, думал прийдти сюда, в тихомолку отдохнуть где-нибудь, да и пробраться к мистеру Снегсби. Он мне всегда что-нибудь дает. Он до меня добр; только мистрисс Снегсби косится на меня... да и все и везде на меня косится.

-- Откуда ты сюда пришел?!

Джо опять осматривается кругом, смотрит опять в ноги своему вопрошателю и прислоняется лицом к бревну.

-- Я сам не знаю откуда, отвечает Джо.!

-- Ну, скажи мне, продолжает Алан и, стараясь всячески преодолеть отвращение, подходит к мальчику довольно-близко: - скажи правду, каким образом ты оставил дом этой доброй леди, которая была так несчастлива, что взяла тебя к себе и сама заразилась от тебя.

Джо внезапно выходит из своего оцепенения и отвечает с жаром, обращаясь к женщине, что он ничего не знает о доброй леди, что он ничего не слыхивал, что он никогда не думал сделать ей зло, что он лучше согласится измучить себя, чем оскорбить ее; она была очень-добра до него, очень-добра. Он выражается от чистого сердца, прерывая слова свои всхлипываньем.

Алам Вудкоурт видит, что это не притворство. Он заставляет себя прикоснуться к нему и говорит:

-- Послушай, Джо, разскажи мне все.

-- Нет, боюсь, говорит Джо: - боюсь.

-- Я должен однако знать истину. Не бойся, пойдем и разскажи мне все.

После нескольких подобных приглашений, Джо снова озирается вокруг, отворачивает голову от стены и говорит тихим голосом:

-- Я разскажу вам, разскажу кой-что: - меня увели оттуда, ей--Богу увели!

-- Увели? ночью?

-- Да, увели.

-- Кто жь увел тебя?

-- Боюсь назвать его, право боюсь.

-- Но мне нужно знать его имя. Скажи мне ради хорошенькой молоденькой леди. Ты можешь на меня положиться: никто в мире вас не услышит.

-- Нет, боюсь, боюсь, говорил Джо: - а если он нас услышит.

-- Не бойся, его здесь нет.

-- Нет, он здесь, говорит Джо: - он везде, где только захочет быть.

С недоумением смотрит на него Алан и в несвязном ответе мальчика видит что-то правдоподобное; терпеливо ожидает он определительного ответа. Терпение побеждает Джо, и он с отчаянным усилием шепчет ему чье-то имя.

-- А! говорит Алан: - что жь ты ему сделал?

-- Ничего не сделал, сэр. Меня прогнали, я и шел, шел куда глаза глядели... шел далеко, сэр... и теперь иду... иду в могилу... туда и дорога.

-- Нет, нет, Бог милостив, даст тебе здоровья. Что жь он с тобой делал?

-- Поместил меня в шпиталь, отвечал Джо шопотом: - я там лежал пока не выздоровел, потом дал четыре полкроны и говорит: - убирайся отсюда! чтоб духа твоего здесь не было! Не смей мне на глаза показываться. Убирайся к чорту и шатайся где хочешь; а попадешься мне, так не пеняй: будешь, брат, каяться да поздно. И я боюсь попасться ему на паза: знаю, что погубит, просто погубит как муху, говорят Джо, нервически повторяя все свои охранительные проделки.

Алан, подумав немного, говорит, обращаясь к женщине, но не опуская с Джо ободрительного взгляда:

-- Он не так неблагодарен, как ты думаешь: у него был повод уйдти, потому он и ушел.

-- Послушай же Джо, говорит Алан, смотря на него: - пойдем лучше со мной, чем бродить и шататься здесь: а тебя как-нибудь пристрою.

-- Мне ничего ненадо, только бы мне не встретиться с ним, сэр.

-- Хорошо, хорошо, а надеюсь на твое слово. Теперь ужь полгорода на ногах, а скоро проснется и весь город. Пойдем, пойдем. Прощай добрая женщина.

До-сих-пор она спокойно сидела на мешке, но теперь встала и взяла его в руки, а Джо между-тем повторял ей:

-- Ты только скажи молоденькой леди, что я не желал ей сделать зла, разскажи ей только то, что говорил барин.

И в-заключение этих слов он стал ей кивать головой, кланяться, и прощаясь с ней полусмеясь, полуплача, отправляется он с Аланом Вудкоуртом по разным сторонам улицы.

В таком порядке выходят они из Улицы Одинокого Тома, в другия улицы, освещенные ярко солнцем и в более-чистую атмосферу.