Холодный дом.
Часть девятая.
Глава XLVIII. Занавес приподнимается.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть девятая. Глава XLVIII. Занавес приподнимается. (старая орфография)

ГЛАВА XLVIII.
Занавес приподнимается.

Ликольншайрское поместье закрыло свои мильйоны глаз; за-то воспрянул от сна городской отель. В Линкольншайре Дедлоки прошедшого времени дремлют в своих резных рамах и ветер, гуляя по огромным залам, посвистывает так тихо и ровно, что, кажется, будто портреты дышат. В городе Дедлоки настоящого времени рыщут во мраке ночи в своих позлащенных каретах, и дедлоковские Меркурии посыпав голову пеплом или пудрой, в зван совершеннейшого унижения, зевают в утренние часы в своих передних. Фешонэбльный свет - ужасный шар, около пяти миль в окружности - в полном движении, и вся солнечная система почтительно вертится перед ним на указанном разстоянии.

Где толпа гуще, где свет ярче, где все чувства выражаются с утонченнейшею деликатностью, там леди Дедлок, там всегда она; всегда в том апогее, которого давно ужь достигала. Хотя и известно ей, что все то, что она так давно скрывала под завесою гордости, ужь не тайна; хотя она и не знает такой ли покажется она завтра перед лицом поклонников, её окружающих, какой кажется сегодня; но не в её натуре упасть духом, или сробеть под взорами завистливых глаз толпы. Молва говорит о ней, что в последнее время она стала еще красивее и еще надменнее, чем была прежде. Тощий кузен картавит, что она так кгхасива как сигхена и что он чогхт возьми, готов пожегхтвовать за нее чохгт знает чем... опасная сигхена - шекспигховская!

Мистер Телькингорн безмолвствует, ни словом, ни взглядом не намекает ни на что. Попрежнему увидите вы его у дверей в белом галстухе, слабо-завязанном около шеи в старомодный узел; попрежнему перство приветствует его и попрежнему он не подает о себе никакого знака. Изо всех мужчин всего менее можно подозревать, чтоб он, старый адвокат имел влияние на миледи. Из всех женщин всего менее можно думать, чтоб она, блистательная леди Дедлок боялась его.

Со времени их последняго свидания в бельведере замка, одна вещь лежит у ней на сердце. Она теперь решилась сбросить ее, как тяжелое бремя.

В большом свете теперь утро, а в маленькой солнечной системе далеко за полдень. Напудренные Меркурии, соскучась зеваньем из окон, отдыхают в передних, понурив свои тяжелые головы; великолепные создания, подобно отцветшим подсолнечникам, блистают они своими прошвами, позументами и шнурами. Сэр Лейстер в библиотеке; он дремлет в пользу отечества над отчетом парламентского заседания миледи сидит в комнате, в которой давала аудиенцию молодому человеку, по имени Гуппи. Роза с ней; она читала для миледи и писала под её диктовку. Теперь Роза работает за какой-то вышивкой, или за чем-то в этом роде, и только наклонят она к пяльцам красивую головку свою, миледи тотчас наблюдает за ней. И это повторяется не один раз сегодня.

-- Роза!

Свежая деревенская красавица весело взглядывает; но, подметив, как пасмурно личико миледи, взгляд её тускнеет и становится мрачным и испуганным.

-- Посмотри заперта ли дверь.

Роза идет к двери и возвращается еще более-испуганной и изумленной

-- Я хочу тебе доверить тайну, дитя мое; я знаю, что могу положиться на твою верность, на твою ко мне привязанность. В том, что я буду говорить теперь, не будет нисколько притворства. Я доверюсь тебе. Никому не говори ни слова о том, что услышишь, ни кому не говори.

Робкая юная красавица клянется от чистого сердца в совершенной верности.

-- Знаешь ли ты, Роза, спрашивает леди Дедлок, указывая ей знаком придвинуть свой стул ближе: - знаешь-ли, моя милая, что я с тобою совершенно не та, какая с другими?

-- Да, миледи, вы ко мне очень, очень-милостивы и мне часто приходит в голову, что я только одна знаю, каковы вы на-самом-деле.

-- Ужели это приходит тебе в голову, бедное дитя мое?

Она говорит эти слова с каким-то презрением, хотя и не к Розе, и сидит угрюмо и молча смотря на нее.

-- Знаешь ли, Роза, что ты служишь для меня утешением и успокоением; что ты своей молодостью и естественностью, любовью и благодарностью доставляешь мне невыразимое удовольствие?

-- Я этого не знаю, миледи; я не смею даже надеяться на такое счастие, хотя оно и составляет мое искреннее желание.

-- Это ничтожное желание, Роза.

-- И если бы я сказала тебе дитя мое: - удались отсюда, покинь меня, эти слова я сказала бы против воли: удаление твое было бы для меня жестоко; оно оставило бы меня в грустном одиночестве.

-- Миледи! чем я оскорбила вас?

-- Ничем, дитя мое. Подойди ко мне.

Роза становится на скамейку у ног миледи. Миледи с тем же материнским чувством, с каким ласкала ее в тот вечер, когда был железнозаводчик, кладет руку на её черные, как смоль, волосы и нежно играет её кудрями.

-- Я говорила тебе, Роза, что желаю тебя сделать счастливой, и сделала бы, еслиб была в-состоянии осчастливить кого-нибудь здесь, на земле; но - увы! это выше моей власти. Есть причины, известные мне одной, причины нисколько от тебя независящия, которые заставляют меня, лично для тебя, с тобою разстаться. Ты не должна быть здесь, Роза, не должна быть, и я решилась перенести разлуку с тобой. Я писала к отцу твоего жениха, и он сегодня будет здесь. Все это, Роза, для твоей, единственно для твоей пользы.

Слезы градом текут из глаз Розы; она цалует руку миледи и говорит:

-- Что я стану делать, что я стану делать без вас, дорогая миледи?

Миледи отвечает на эти слова только ласковым поцелуем в пухленькую щечку Розы.

-- Будь счастлива, дитя мое. Будь любима, будь счастлива!

-- Ах, миледи! я часто думала - простите мою вольность - что вы не так счастливы.

-- Я!

-- Будете ли вы счастливее, если отправите меня? Пожалуйста, пожалуйста подумайте об этом, миледи. Позвольте мне пробыть с вами хоть еще немножко.

-- Я сказала тебе, дитя мое, что я разстаюсь с тобой для тебя, единственно для тебя. И мне тяжела эта разлука; но чем теперь я кажусь тебе, Роза, быть-может не буду тебе казаться тем через несколько времени. Помни эти слова; в них страшная тайна: храни ее ради моей пользы, ради моего спокойствия... Прощай, дитя мое, будь счастлива!

Она оставляет свою простосердечную спутницу и уходить из комнаты. Вечером, идя по лестнице, она уж, в своей холодной и надменной маске, так равнодушна ко всему, как-будто бы все страсти, все чувства, все интересы были сглажены с лица земли вместе с допотопными чудовищами.

Напудренный Меркурий доложил о мистере Раунсвеле. Вот причина повеления миледи. Мистера Раунсвеля нет в библиотеке, миледи идет туда. Сэр Лейстер там и она хочет переговорить с ним предварительно.

-- Сэр Лейстер, я желаю... ах вы, впрочем, заняты...

-- О нет, это так только. - Мистер Телькингорн...

Всегда тут; следит на каждом шагу. От него нет ни защиты, ни спокойствия ни на одну минуту.

-- Виноват, леди Дедлок. Прикажете мне удалиться?

С взглядом, который ясно говорит: "вы знаете, что вы имеете власть остаться, если хотите", она замечает ему: - не безпокойтесь! и идет к креслу.

Бледнеющий свет дня с спокойной теперь улицы пробирается сквозь окно в библиотеку, бросает тень с мистера Телькингорна на миледи и омрачает ее. Быть-может, так же омрачает он и её жизнь.

Улица - страшно-скучная во всех отношениях: два длинные ряда домов тянутся по её сторонам и смотрят так мрачно друг на друга, что полдюжины наивысочайших замков, кажется, окаменели от этих взглядов, а не выстроены из камня. Громадная улица, вполне-лишенная всякой живости. Двери и окна покрыты черной краевой и пылью; издающия эхо конюшни так мрачны, так безмолвны, как-будто в их стойла ставятся только каменные кони из-под благородных статуй. Узловато-извилистые кованые и литые решетки обрамляют стороны лестниц, разветвляются в гасильники вышедших из моды факелов и недоверчиво смотрят на выскочку - газ. Там и сям виднеются на стенах железные кольца; сквозь них смелые мальчишки пробуют бросать шапки своих товарищей (что составляет настоящее занятие на улице); эти кольца еще сохраняют свои места в память исчезающого масла, которое тихо теплится кой-где, в маленьких горшечках с поплавком, в-роде устрицы и подслепо поглядывает на яркий блеск вновь-введенного огня.

Немного, следовательно, может увидать миледи сквозь окно, близь которого стоит мистер Телькингорн; но, не смотря на это, все-таки, все-таки она бросает по-временам взгляды по этому направлению, как-будто первым её желанием было бы опалить огнем глаз своих эту несносную фигуру, попадающуюся всегда на её дороге.

-- Виноват, миледи. Вы что-то хотели сказать, говорит сэр Лейстер.

-- Я хотела только сказать, отвечает миледи: - что мистер Раунсвель здесь - он приехал по моему приглашению - и что лучше было бы покончить об этой девочке. Право, их просьбы мне до смерти наскучили.

-- Что ж... мне с этим делать? говорит сэр Лейстер с значительным сомнением.

-- Позовемте мистера Раунсвеля сюда и покончим дело. Прикажите его пригласить.

-- Мистер Телькингорн, будьте так добры, позвоните. Благодарю вас... мг... Потребуй, говорит сэр Лейстер, обращаясь к напудренному Меркурию и нескоро вспоминая приличное выражение: - потребуй сюда железного господина.

Меркурий отправляется на поиски железного господина, находит его и представляет на усмотрение сэра Лейстера. Баронет принимает эту металлическую особу очень-приветливо.

-- Надеюсь, вы в добром здоровьи, мистер Раунсвель? Сядьте пожалуйста. Мистер Телькингорн - мой стряпчий. Миледи желала... мистер Раунсвель, и сэр Лейстер указывает ему на миледи: - желала поговорить с вами. Гм!

-- Я почту за счастье, отвечает железнозаводчик: - посвятить полное внимание свое всему тому, что буду иметь честь слышать от леди Дедлок.

Обернувшись к ней, он замечает, что она не производит на него того же приятного впечатления, которое производила в первый раз. Надменный взгляд окружает ее холодной атмосферой и не видать в манерах её чего-то, что вызывало в прошлый раз откровенность.

-- Могу ли я позволить себе, сэр, говорила леди Дедлок равнодушно: - сделать вам вопрос? Говорили ли вы с вашим сыном касательно его мечты?

И её тоскующим глазам тяжело бросить взгляд на мистера Раунсвеля при этом вопросе: она смотрит в сторону.

-- Если память не обманывает меня, леди Дедлок, я докладывал вам, имея удовольствие видеть вас последний раз, что я ему буду серьёзно советовать победить эту мечту. Железнозаводчик с особенным ударением повторяет выражение миледи.

-- И вы советовали?

-- В этом не может быть никакого сомнения, миледи.

Сэр Лейстер кивает головой одобрительно. И разумеется, если железный господин сказал раз в их присутствии, что он будет советовать, он ужь и был обязан поступить так. В этом отношении не должно быть различия между благородными и низкими металлами. Это совершенно-правильно.

-- Ей-Богу, леди Дедлок, я не могу вам дать удовлетворительного ответа на этот счет. Я думаю, что он не исполнил, по-крайней-мере, не исполнил до-сих-пор. При наших условиях жизни, мы иногда так привязываемся к нашим... к нашим мечтам, что не так-то легко бывает от них отделаться. Я думаю, что это в нашем духе принимать вещи серьёзно.

Сэр Лейстер начинает сердиться. Мистер Раунсвель в прекрасном расположении духа и совершенно вежлив; но при-всем-том он соразмеряет свой тон совершенно-верно с приемом.

-- Я часто думала, продолжает миледи: - об этом предмете, и он, сказать вам поправде, утомил меня.

-- Мне это очень-прискорбно, уверяю вас.

-- Я думала и о том, что так верно говорил но этому поводу сэр Лейстер, и с чем я совершенно согласна (сэр Лейстер чувствует себя на седьмом небе); и если вы несовсем убеждены, что девушка забыта вашим сыном, что эта мечта им покинута, то я думаю, всего лучше, если Роза нас оставит.

-- Я в этом не могу дать никакого уверения, леди Дедлок, никакого!

-- В таком случае, ей лучше уехать от нас.

-- Извините меня миледи, важно взывает сэр Лейстер: - но быть-может отсылка этой девочки будет для нея наказанием, которого она не заслужила? Представьте себе молодую девочку, продолжает баронет, величественно излагая дело рукой, как-будто подавая серебряный сервиз: - которая имела счастие обратить на себя внимание и милости знаменитой леди и жить под её покровительством среди выгод, связанных с таким положением и которые безспорно очень-велики - я говорю, безспорно очень-велики, сэр - для девочки её социального значения. Теперь представляется вопрос: должно ли лишить эту девочку тех безчисленных выгод и того счастья, единственно только потому... и сэр Лейстер с извинительным, но вместе с тем, определительным наклонением головы в сторону железнозаводчика оканчивает таким-образом свой период: - только потому, что она понравилась сыну мистера Раунсвеля? Заслуживает ли она это наказание? Будет ли это справедливо относительно её? Так ли мы понимаем это дело?

-- Извините меня, замечает отец мистера Раунсвеля: - извините меня сэр Лейстер, мне кажется, я могу сократить эти разсуждения. Еслиб вы могли обратить внимание на столь ничтожное обстоятельство, как слова мои - чего, впрочем, я не могу допустить - то вы бы припомнили, что первая мысль моя была совершенно-противоположна пребыванию здесь молодой девушки.

Не обращать внимание на покровительство Дедлоков? Да полно, так ли это? Нет сэр, Лейстер обязан верить ушам своим, ушам такого знаменитого происхождения; в противном случае, баронет не поверил бы ни за что в мире, что какой-нибудь железный господин может говорить такия вещи.

-- Нет никакой надобности, говорит миледи совершенно-холодно и не дав времени вполне очнуться сэру Лейстеру: - нет никакой надобности входить в эти подробности. Девушка очень-хорошая во всех отношениях; ничего больше я не могу сказать о ней. Но она равнодушна к своему настоящему счастью и множеству преимуществ, равнодушна до такой степени, что она влюблена в сына мистера Раунсвеля, или допустим, пожалуй, что она просто маленькая дурочка и неспособна ценить окружающия её милости.

Сэр Лейстер просит позволения заметить, что это обстоятельство совершенно меняет дело; что он вполне уверен в справедливости слов миледи; что он с ней совершенно-согласен и что, в таком случае, в-самом-деле молодой девочке лучше оставить их дом.

-- Прошлый раз, когда мы утомлялись этим предметом, говорит миледи, холодно обращаясь к мистеру Раунсвелю: - сэр Лейстер правильно заметил, что мы с вами не можем делать никаких условий. Следовательно без условий и при настоящих обстоятельствах, девочка здесь не может иметь места. Хотите ли, чтоб мы ее отправили в деревню, или вы возьмете ее с собою; говорите: это будет исполнено согласно вашему желанию?

-- Леди Дедлок, могу ли я говорить откровенно?..

-- Все, что вам угодно.

-- Я бы предпочел, тот путь, который скорее избавит вас от скуки.

-- И говоря откровенно, отвечает миледи с своим заученным равнодушием: - я точно такого же мнения, то-есть я понимаю, что вы хотите ее взять с собой?

Железный господин делает железный поклон.

-- Сэр Лейстер, потрудитесь позвонить.

Мистер Телькингорн отходит от окна, у которого стоял, и дергает за рукоятку звонка.

Адвокат отвешивает свой обычный поклон и отходит опять к окну.

Быстро является Меркурий, выслушивает приказания, исчезает, приводит кого велено и опять исчезает.

Роза плакала и теперь в отчаянии. При её входе железнозаводчик оставляет свой стул, берет ее за руку и вместе с ней стоит у дверей, готовясь отправиться.

-- Вот тебе защитник, говорит миледи холодно: - с ним ты будешь безопасна. Я сказала, что ты добрая девушка, следовательно тебе нечего плакать.

-- Мне кажется, замечает мистер Телькингорн, отходя немножко от окна и заложив руку за спину: - мне кажется, что она неохотно оставляет вас, миледи.

-- Она, видите, мало образована, отвечает мистер Раунсвель с некоторою поспешностью, как-будто радуясь, что по-крайней-мере может напасть на адвоката: - она еще неопытное, маленькое существо, которое ничего не понимает. Разумеется, еслиб она долее пробыла здесь, она бы приобрела очень-многое в свою пользу.

-- Без-сомнения, спокойно отвечает мистер Телькингорн.

Роза, рыдая, говорит, что ей очень-жалко оставить миледи, что она была счастлива в Чизни-Вольде, была счастлива с миледи и что она очень, очень благодарит миледи.

-- Ну полно, полно маленькая красавица, тихо упрекает ее железнозаводчяк, но без всякого сердца: - удерживайся от слез, если ты любишь твоего Ватта!

Миледи холодно кивает ей головой в знак прощанья и говорит: - довольно, довольно, дитя мое! Ты добрая девушка, прощай!

Сэр Лейстер великолепно безмолвствует я погружается в свой синий камзол. Мистер Телькингорн, стоит у окна. Темная улица освещена фонарями, и адвокат, сливаясь в одну черную массу, темнее и ржавее кажется глазам миледи.

-- Сэр Лейстер и леди Дедлок, говорит мистер Раунсвель, спустя несколько секунд: - честь имею просить у вас прощенья, что я обезпокоил вас, хотя и не по собственному желанию. Я очень хорошо понимаю, уверяю вас, каким скучным должно казаться это дело в глазах леди Дедлок. Быть-может, я не так поступил, быть-может, мне следовало бы прямо употребить мое влияние на эту молодую девушку и не безпокоить вас, но мне это обстоятельство казалось важным, я считал необходимым сообщить о нем вам и поступать сообразно с вашим желанием. Я уверен, вы извините мне малое знание светских условий.

Сэр Лейстер вследствие этого замечания полагает необходимым сказать торжественно:

-- Мистер Раунсвель, не говорите об этом больше. Оправдания, 6 полагаю, во всяком случае неуместны ни с той, ни с другой стороны.

-- Мне очень-приятно это слышать, сэр Лейстер; и если я смею еще раз коснуться этого предмета, то приведу на память мои слова, которые имел честь говорить в первое наше свидание касательно долговечной связи моей матери с фамилиею Дедлоков: что добрые качества выказаны и с той и с другой стороны; доказательством может служить эта девушка: она выказывает себя при прощаньи такой преданной и такой привязанной, и я полагаю, что мать моя ЈIII"то способствовала к пробуждению в ней этих чувств, хотя, без-сомнения, леди Дедлок своею добротою и своею доступностью сделала гораздо-больше.

Если слова его имеют ироническое значение, то может-быть они вернее, чем он думает. Во всяком случае, говоря их, он не возвышает своего голоса более обыкновенного, хотя и обращается в ту сторону, где сидит миледи. Сэр Лейстер привстает с места, чтоб отдать поклон уходящему железнозаводчику. Мистер Телькингорн снова звонит, Меркурий снова является, и мистер Раунсвель и Роза оставляют отель.

Вносится огонь, освещает мистера Телькингорна, стоящого с.загнутою за спину рукою, у окна, освещает миледи, сидящую против него, против этого человека, который ни днем ни ночью не дает ей покоя. Миледи очень-бледна. Мистер Телькингорн, заметив эту бледность, когда миледи встала, чтоб уйдти, думает:

"Верно есть какая-нибудь причина. Сила этой женщины изумительна. Во все это время она играла заученую роль". Впрочем, мистер Телькингорн и сам съумеет съиграть роль, свою роль, всегда неизменную, и не хуже миледи; и в то время, как он отворяет настежь двери для этой женщины, пятьдесят пар глаз, в пятьдесят раз острее пары глаз сэра Лейстера, не могут подметят в нем ничего скрытного.

Леди Дедлок обедает сегодня одна на своей половине. Сэр Лейстер в Парламенте трудится над возстановлением партии Дудля и над окончательных уничтожением Кудля. Леди Дедлок все еще смертельно-бледная, совершенно-годная для виньетки над текстом вялого кузена, спрашивает уехал ли он? - Уехал. - Уехал ли мистер Телькингорн? - Нет еще. Через несколько времени она еще спрашивает: - уехал ли он? - нет еще. - Чем он занят? Меркурий полагает, что он занимается письмами в библиотеке. Желает миледи видеть его? О нет! нет.

Но Телькингорн желает видеть миледи. Через несколько минут он присылает сказать, что, свидетельствуя свое глубочайшее почтение, он покорнейше просит дозволить ему явиться к ней после обеда на одно или на два слова. Теперь миледи хочет его принять и принять сейчас же. Он входит, прося извинение за безпокойство, несмотря на то, что эта честь ему дозволена. Миледи сидит за столом. Когда они остались одни, миледи взмахом руки дает знать, что комическая игра должна быть кончена.

-- Я должен вам сказать, леди Дедлок, отвечает адвокат, садясь в некотором от нея отдалении и тихо потирая свои ржавые ноги: - я должен вам сказать, что я был поражен вашим поступком.

-- В-самом-деле?

-- В-самом-деле. Я не был к нему приготовлен. Я смотрю на него как на отступление от наших условий, от данного вами обещания. Он ставит нас, леди Дедлок, в новые отношения. Я нахожусь в необходимости сказать вам, что я его не оправдываю.

Он перестал тереть ноги и, продолжая держать руки на коленях, смотрит на миледи. Как он ни скрытен, как он ни безъизменен, но в манерах его видна какая-то неопределенная вольность, небывалая прежде, и эта вольность не ускользает от наблюдения этой женщины.

-- Я несовсем вас понимаю.

-- О нет! вы понимаете, я думаю. Полно, полно, леди Дедлок, незачем нам играть словами. Вы ведь любили эту девочку?

-- Что жь из этого?

-- И вам известно также хорошо, как и мне, что вы отсылали ее не по тем причинам, которые выставляли на-вид, но... извините меня, причиною был тот позор, который угрожает вам...

-- Что жь из этого?

-- Вот что, леди Дедлок, отвечает законник, положив одну ногу на другую: - я протестую против этого. Я считаю это очень-опасным поступком. Я знаю, что он не только ненужен, во может возбудить в доме толки, подозрения и Бог знает что еще. К тому же это нарушение наших условий. Вы должны были действовать так, как вы действовали всегда; между-тем вы понимаете так же ясно, как понимаю я, что сегодня вы действовали иначе; да, леди Дедлок, совершенно-иначе.

-- Если сэр, начинает она: - в сознании своей тайны...

Он останавливает ее.

-- Леди Дедлок, говорит он: - всякое дело требует ясного понимания. Это не ваша тайна - извините меня. В этом вы ошибетесь. Это моя тайна, леди Дедлок, моя, и я храню ее ради сэра Лейстера и ради Дедлоков. Еслиб это была ваша тайна, миледи, я бы не был здесь и мы не вели бы с вами такого разговора.

-- Довольно. Вы говорите справедливо. Если в сознании этой тайны, я делаю все, что могу, для пощады невинной девочки (в-особенности, припоминая вашу ипотезу, когда вы так публично разглашали мою историю в Чизни-Вольде) от того позора, которым может покрыть ее мое безчестие, то я поступаю согласно с тем решением, которое приняла, и поверьте, никто на свете и ничто на свете не может меня заставить изменить это решение.

Все это высказывает миледи свободно, с большим достоинством и без всякой очевидной страсти, подобно Телькингорну. А он методически разбирает дело, смотря на миледи, как вообще смотрят на безчувственное орудие при каком-нибудь фабричном производстве.

-- В таком случае, леди Дедлок, отвечает он: - на вас нельзя полагаться. Вы так ясно и так определительно высказали образ ваших действий, что я должен сказать вам прямо: на вас положиться нельзя.

-- Быть-может, вы не забыли, что я намекала вам на мою боязнь за эту девушку еще при нашем разговоре в Чизни-Вольде?

-- ДА, говорит мистер Телькингорн, хладнокровно вставая с своего кресла и подходя к камину: - да, леди Дедлок, я помню, вы действительно говорили мне об этой девушке, но говорили прежде чем я предложил условия; смысл условий воспрещал всякое действие с вашей стороны и был основан на тайне, мною открытой - в этом нет никакого недоразумения. Что жь касается до пощады этой девочки, то скажите, почему она это заслуживает? Щадите, щадите, леди Дедлок, и покрывайте позором благородную фамилию Дедлоков! Нет, миледи, путь ваш лежит прямо, без оглядок вправо и влево: все должны вы попирать вашими ногами и никого, никого не щадить!

Молча и с потупленными глазами слушала она до-сих-пор адвоката; но теперь глядит она на него угрюмо и мрачно, закусив верхнюю часть своей побледневшей губки.

"Она понимает меня, думает мистер Телькингорн: ее нельзя щадить. Зачем же будет она щадить других!"

Несколько минут продолжается молчание. Леди Дедлок не обедала; раза два или три она пила воду и не дрожала рука её, подымая стакан. Вот встает она из-за стола, берет спокойное кресло, садится в мего, осеняя лицо свое опахалом. Манеры её не выражают слабости и не пробуждают сострадания. Она мрачна, задумчива, сосредоточена.

"Характер этой женщины", думает мистер Телькингорн, стоя чорным пятном перед камином: "целая наука".

И на свободе он начинает изучать эту науку не говоря ни слова. Она также на свободе занимается изучением чего-то и не думает нервая прерывать молчание; она не произнесет ни одного слова, хотя бы адвокат грелся у камина до полуночи, и он вынужден заговорить первый:

по своему усмотрению.

-- Я к этому приготовлена.

Мистер Телькингорн слегка наклоняет голову:

-- Вот и все, что я хотел сказать вам, леди Дедлок, говорит адвокат, направляя к дверям свои ржавые ноги.

Она останавливает его.

-- Несовсем-обещанное, леди Дедлок, потому-что обещанное предуведомление основывалось на сохранении условий. Впрочем, оно в-сущности то же самое. Разница так незначительна, что ускользает даже от внимания адвоката.

-- Больше я ничего не узнаю от вас?

-- Ничего.

-- Думаете вы сегодня вечером все рассказать сэру Лейстеру?

-- Завтра?

-- Сообразив все обстоятельства, я думаю, мне справедливее будет уклониться от ответа леди Дедлок. Вы не поверите, если я вам скажу, что и сам не знаю когда, такой ответ ни к чему не поведет. Может-быть, завтра, может-быть нет. Больше я не скажу ни слова. Вы приготовлены. Я буду действовать сообразно обстоятельствам. Добрый вечер, миледи.

Она поворачивает к нему бледное лицо свое и останавливает его еще раз.

-- Вы идете домой, или останетесь еще здесь? Я слышала, выписали в библиотеке. Вы опять туда возвращаетесь?

Поклон её так ускользающ от внимания, что, кажется, она только потупила глазки, а не склонила головы. Он вышел. Оставив комнату, он взглядывает на часы и думает, что они несовсем верны. Над лестницей висят великолепные стенные часы редкие - что невсегда бывает с великолепными часами - по своей верности.

"Посмотрим, что-то вы говорите, думает мистер Телькингорн, подходя к часам: "посмотрим, посмотрим!"

О еслиб они говорили: "Не ходи домой, Телькингорн!" Что б это были за знаменитые часы, еслиб в эту ночь, одну из стольких отсчитанных ими ночей, они сказали этому старику: "Не ходи домой, Телькингорн!" Но они пробили только в свои серебряные колокольчики семь часов и три четверти, и затихли снова.

"Да вы хуже чем я о вас думал", говорит мистер Телькингорн, обращаясь к своим карманным часам: "две минуты отстать - нет, вы для меня в таком случае ненужны!"

"не ходи домой, Телькингорн!"

Он сходит с подъезда, идет по городу, заложив за спину руки, и тень высоких домов падает на его черную фигуру. Тайны, затруднения, залоги большей части этих домов погребены под черным атласным жилетом адвоката. Кажется, что даже кирпич и известь нашептывают ему секреты. Высокия каменные трубы домов служили для него таинственными телеграфами; но нет голоса, который шепнул бы ему: "не ходи домой, Телькингорн!"

Идет адвокат по шумным улицам; толпа шумит и жужжит вокруг него; колеса тысячи экипажей гремят по мостовой; мильйоны огней роскошных магазинов освещают его; западный ветер осыпает его мелкой пылью, но ничто не шепчет ему: "не ходи домой, Теиькнигорн!

Вот наконец пришел он в свою скучную комнату, зажигает свечи, осматривается вокруг, видит осанистого римлянина, но ни он ни вся аллегория расписного плафона, ничто не дает малейшого знака адвокату, ничто не шепчет ему: "не подходи сюда, Телькингорн".

Светлая ночь. Полная луна подымается над огромными пустынями Лондона. Звезды сияют таким же бледным светом, каким сияли над свинцовою крышею Чизни-Вольда, и эта женщина, как в последнее время называл ее адвокат, смотрит на них. Душа её истерзала, сердце щемит и не находит покоя. Душен и горяч воздух в её обширных будуарах. Мечется она в них и хочет идти одна в соседний сад.

садовую калитку, передает, он ключ миледи, по её приказанию, и по её же приказанию удаляется. Она хочет гулять одна, надеясь, что свежий воздух утишит головную боль. Она не нуждается в провожатом; пробудет здесь, может - час, а может - и более. Меркурий уходит, калитка запирается визжа на своих петлях и миледи остается в тени деревьев.

Дивная ночь. Яркая луна; мириады звезд. Мистер Телькингорн, сходя в свой винный погреб и стуча и гремя тяжелыми дверями, должен пройдти маленький двор, очень-похожий на тюрьму. Случайно взглядывает он на небо и думает: "что за дивная ночь, что за светлая луна, что за чудные звезды!"

И какая тихая ночь!

Да, очень-тихая ночь. Серебристое сияние месяца проливает тишину и спокойствие даже и на места, полные народа и жизни. И тихой кажется ночь не на одних пыльных дорогах и вершинах холмов, откуда стелется перед глазом успокоивающаяся дама, которая, теряясь все более-и-более, сливается наконец с небосклоном. Не только тиха ночь в садах и лесах и на реке, где луга так свежи и зелены, и где вода искрится между восхитительными островками и журчит между каменьями и тростником; не только тиха она там, где над рекою высятся сплошные массы домов, где на её поверхности отражается множество мостов, где каменные набережные и огромные корабли придают ей мрачный и таинственный вид, где убегает она от этих порабощений в болота и мели, с разставленными сторожевыми вехами, похожими на выкинутые на берег скелеты, где струится она между роскошных пастбищ и золотистых нив, где омывает она поля, с их мельницами, башнями и шпилями, и где, наконец, сливается она с вечно-волнующимся морем; не только тиха ночь над черною глубью моря и дремлющим берегом, где стоит одинокий сторож и следит за полетом корабля с поднятыми парусами; но дивная ночь покрывает тихим покровом своим и дикия пустыни Лондона. Шпили и башни и громадные купола церквей теряют свои очерк и сливаются с атмосферой; закопченные крыши домов утрачивают свою массивность при бледном сиянии месяца; уличный шум затихает и смягчается; шелест шагов по тротуарам замирает в дали. В полях Линкольнской Палаты, где живет мистер Телькингорн, где добросердые пастыри, наигрывая безостановочно на оберканцелярских свирелях, задерживают насилием и хитростями невинных овечбк своих и обдирают с них шкурки; весь шум слился в тихое отдаленное дребезжанье, как-будто весь город был одно дрожащее стекло громадных размеров.

Что это такое? Выстрел из ружья, или из пистолета? Что это значит?

ночи.

"Словно дом рухнулся", говорит какой-то прохожий.

Выстрел разбудил собак в околотке и оне страшно завыли. Испуганные кошки шмыгают взад и вперед по дороге. Собаки визжат и лают; одна из них заливается каким-то демонским воем; часы на колокольне, словно испуганные суматохой, начинают вдруг бить. Улица загудела... Но шум скоро проходит. С последним ударом часов, пробивших десять, все стихает и дивная ночь, серебристая луна и мириады звезд проливают снова тишину и сон.

-- А что, спокойствие мистера Телькингорна было нарушено, или нет?

-- Бог-знает. Окна его закрыты, комнаты неосвещены, дверь заперта. Не видать и не слыхать адвоката. Что ему выстрел? Какая канонада вытянет его из вечной непоколебимой шелухи?

всякий римлянин, или даже британец, занятый одной мыслью, сохраняет он свою невозможную позу. Скрывается месяц; ложится мрак; всходит солнце; настает день, а римлянин все в том же положении; все указует, а Бог-знает, что он указует.

Но спустя несколько часов по восходе солнца, приходят люди проорать комнаты на полях Линкольнской Палаты. Изменился ли римлянин, видна ли в нем мысль, незамеченная прежде, сошел ли с ума один из людей, только взглянув на римлянина, взглянув на предмет, который он указывает? человек вскрикивает в испуге и убегает. Другие, взглянув также на расписной плафон, вскрикивают и убегают, и шум подымается на улице.

Что б это значило?

месте, не видать ничьих шагов. Все смотрят на римлянина; все думают: "о, еслиб только он мог сказать, что видел!"

А римлянин указывает на стол, где стоит почти полная бутылка вина, рюмка и две свечки., затушенные тотчас после зажжения; указывает он на пустой стул, на пятно на полу, которое может быть легко закрыто рукой. Пожалуй, пылкое воображение может придать этим предметам ужас, способный взволновать всю картину расписного плафона, способный свести с ума не только толстоногих мальчиков, но и облака, цветы и всю аллегорию.

преступления.

Да, много-и-много лет будут рассказывать страшные истории про пятно на полу, которое так легко закрыть и так трудна вывести; и много-много лет, пока пыль, сырость и пауки будут щадить аллегорию, будет в римлянине больше значения, чем было во времена мистера Телькингорна. В нем будет смертоносная мысль.

Не стало мистера Телькингорна; времена его прошли навсегда; осанистый римлянин указывал на смертоносную руку, поднятую против него, указывал безпомощно с вечера до солнечного восхода на его труп, простреленный в самое сердце.