Холодный дом.
Часть девятая.
Глава L. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть девятая. Глава L. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

ГЛАВА L.
Разсказ Эсфири.

По возвращении моем из Диля, я получила маленькую записочку от Кадди Желлиби (мы до-сих-пор не переставали называть ее этим именем); она писала ко мне, что здоровье её, слабое с некоторого времени, становилось все хуже-и-хуже, и что она будет несказанно-рада моему посещению.

Это была самая-маленькая записочка, в несколько строк, написанных рукою Кадди, лежащей в постеле; к ней было приложено маленькое письмецо и от её супруга; он настаивал невозможности на необходимости моего посещения, говоря, чтоб я поспешила спасти Кадди, если не от смерти, по-крайней-мере от очень-тяжкой болезни. Кадди Бог даровал ребенка; она звала меня в крестные матери к такому маленькому, бедному существу, к такой старообразной крошке, которую трудно было заметить из-за кружев шапочки. Свернув под подбородком в кулачок длинненькия и тоненькия пальчики, дитя лежало по целым дням в таком положении, открыв свои маленькие, яркие глазёнки, как-будто дивясь - так по-крайней-мере я думала - почему оно так мало и слабо. При каждом движении оно громко плакало, но лежа спокойно, было тихо и, казалось, ничего более не желало, как лежать, не двигаясь в стороны и размышлять о своей судьбе. На лице его были такия тёмненькия жилки, под глазами такия тёмненькия пятнышки, которые ясно напоминали мне чернильные пятна бедной Кадди. Ребенок на глаза всех неопытных казался очень-слабым; но, во всяком случае, он был неисчерпаемым наслаждением для Кадди. Сколько находила она утешения в своей болезни, размышляя о том, как она будет воспитывать маленькую Эсфирь, как она выдаст ее замуж, как она состареется сама и сделается бабушкой эсфириной Эсфири. Все это говорила она с таким чувством, с такою любовью к этому маленькому существу, что я не утерпела бы передать тотчас же некоторые из её разговоров, еслиб не боялась увлечься.

Обращаюсь к письму. Кадди питала ко мне какое-то суеверное расположение с той самой ночи, в которую она спала на моем плече, закрытая шалью: она постоянно думала, по-крайней-мере мне так кажется, что мое присутствие приносит ей добро; хотя, разумеется, я понимала, что причина такого заблуждения скрывалась в бесконечной доброте этой преданной женщины, но тем не менее я решилась, согласно с советом моего опекуна, утешить ее своим приездом. В почтовой карете отправилась я в Лондон, и Принц и Кадди приняли меня с распростертыми объятиями.

И на другой и на третий день я ездила ее навещать. Это были приятные прогулки, немешавшия моим занятиям: мне стоило только встать пораньше и до отъезда распорядиться хозяйственными делами. Когда таким-образом я сделала три визита в Лондон, опекун мой сказал мне однажды вечером:

-- Ну, маленькая старушка, я боюсь за тебя: если капля дождя, постоянно падая на камень, может разрушить его, то тем-более постоянные поездки взад и вперед могут иметь дурные последствия на здоровье тётушки Дердон. Мы должны отправиться на несколько дней в Лондон всесемейно и поместиться в нашей прежней квартире.

-- Для меня нет в этом никакой надобности, добрый опекун мой, оказала я: - я никогда не утомлюсь. Мне очень-приятно, если я кому-нибудь могу сделать пользу.

-- В таком случае это нужно для меня, отвечал опекун: - или для Ады, или для обоих нас. Завтра, мне помнится, чье-то рожденье?

-- Ах, да! сказала я, цалуя мою милочку: - завтра ей пойдет двадцать-второй год.

-- Вот видишь, заметял опекун мой полушутя, полусерьезно - это важное событие требует нашего присутствии в Лондоне; моя прелестная кузина должна на законном основании вступить в свою независимость. Итак мы отправляемся в Лондон. К-тому же есть еще одно обстоятельство... Каково-то здоровье Кадди?

-- Очень-слабо: - и я думаю, что она еще не скоро поправятся.

-- Что ты разумеешь под словом: нескоро? спросил опекун мой задумчиво.

-- Несколько недель, я думаю.

-- Гм! сказал опекун мой и стал ходить по комнате большими шагами взад и вперед. - А каков-то у нея доктор, душа моя? Опытный ли он человек?

Я должна была сознаться, что мало знаю этого доктора, но что Принц очень бы не прочь посоветоваться с другим.

-- Что ж, моя милая, надо попросить Вудкаурта.

Мне эта мысль не приходила прежде в голову и слова опекуна изумили меня. В одну минуту все, что было связано с мистером Вудкауртом в моем воспоминании, быстро предстало передо иною, и я смутилась.

-- Ведь ты ничего же не имеешь против него, маленькая старушка?

-- О, нет ничего, добрый опекун мой.

-- И ты не думаешь, чтоб пациентка не имела к нему доверия?

-- Разумеется, нет; я даже уверена, что она обрадуется его участию, тем-более, что они были уж несколько-знакомы между собою; Кадди часто видала мистера Вудкаурта у бедной инес флейт, которую он так скоро поставил на ноги.

-- Прекрасно, отвечал опекун: - он сегодня был здесь и завтра также я надеюсь увидеть его, моя милая.

При этом коротком разговоре мне казалось (право, уж не знаю почему: я даже не смотрела на мою милочку), что она очень-хорошо припоминает себе, как обняла меня, что говорила со мной в те давно-забытые минуты, когда Кадди Желлиби принесла мне от мисс Флайт букет цветов. Это обстоятельство вынуждало меня сказать моей милочке, также и Кадди, что я делаюсь хозяйкой "Холодного Дона", и я ясно видела, что, если буду скрывать дальше предложение мистера Жарндиса, то буду недостойна его любви.

Вследствие таких разсуждений, когда вечером мы пошли по своим спальням и уселись в своей комнате дожидаться полуночи, чтоб вдвоем встретить день рожденья моей милочки, я решилась рассказать ей о полученном мною письме. С последним ударом часов, я обняла ее нежно, крепко прижала к своему сердцу и посреди бесконечных желаний сообщала ей, как безпредельна доброта кузена её, Джона, и какое ожидаегь меня счастье. Еслиб Ада любила меня периодически, то больше, то меньше, то я уверена, что в эту минуту был бы наибольший период её любви. Я так была рада, так легко было у меня на сердце, когда я высказала ей мою тайну!.. и была счастливее прежнего.

с нея.

Мистер Вудкаурт обедал и праздновал с нами день рождения моей милочки, и мы все были так радостны и так веселы, как только могли быть при отсутствии Ричарда на этом семейном празднике.

Отпраздновав этот день, я посвятила себя на несколько недель - так, на восемь или на девять, помнится мне - Кадди. И это было в первый раз в жизни, выключая только моей болезни, что я так редко видалась с Адой, живя с ней под одной и той же кровлей. Ада также часто посещала Кадди; но так, сидя у постели больной, мы старались развеселить ее, занять ее разговорами, и нам не удавалось говорить друг с другом откровенно. Только по ночам бывали мы вместе с Адой, и то часто случалось, что я оставалась ночевать у Кадди, которую болезнь лишала сна.

Сколько прекрасных чувств подметила я в Кадди, находясь с ней так часто вместе! Каш она любила своего ребенка, код она боялась быть в тягость другим! как тяжело ей было не пособлять в трудах своему супругу, как грустила она, боясь лишить комфорта старого мистера Тервейдропа! Жалко было видеть, что больная, худая, лежала она в тех комнатах, где с утра до ночи раздавались звук скрипки или фортепьян, шарканья ног в танцах и постоянное, меланхолическое вальсированье мальчика в кухне.

По желанию Кадди, я сделалась распорядительницей в той комнате, где она лежала, устроила её постель в более-светлом уголку, каждый день подавала в её объятия мою маленькую тёску, сидела у её изголовья, работая или читая, и наконец, однажды, сидя вместе с ней, я рассказала о предложении мистера Жарндиса.

Кроме Ады, у нас были и другие посетители. Первое место из них занимал Принц, который в редкия минуты, свободные от уроков, взойдет тихонько, сядет тихонько и на лице его выражается боязнь за Кадди и за малютку. Как бы Кадди себя ни чувствовала, но она всегда отвечала Принцу, что здоровье её хорошо, и я - да простят мне Бог - подтверждала слова её. Этот ответ приводил Правда в такое прекрасное расположение духа, что он иногда в восторге вынет из кардана своего скрипочку и побренчит по струнам на радость своей маленькой дочке; но моя маленькая крестница и тёска никогда не обращала внимания на его музыку.

Приезжала также иногда и мистрисс Желлиби. Бывало, явятся она, занятая своими деловыми проектами, сядет в спокойное кресло и смотрят на свою внучку, как-будто она была не ближе берегов бариобульских. Попрежнему с глазами, смотрящими в даль, попрежнему холодная и равнодушная, скажет она, бывало: "ну, Кадди, дитя мое, как ты себя чувствуешь сегодня?" и по-прежнему улыбается, не обращая никакого внимания на ответ; или начнет, бывало, высчитывать, сколько писем она получила, сколько она отправила протоколов; или пуститься в вычисление выгод от кофейных плантаций по берегам Бариобула-Гха. И все это говорила она, показывая явное презрение к нашей пустой жизни, занятой мелочными интересами.

Бывал также и мистер Тервейдроп-старик; он с утра до ночи и с вечера до утра был предметом наших опасений. Если случалось, что ребенок заплачет - Боже мой! его убаюкивают, чуть-чуть не задушат подушками, в благородной боязни, чтоб крик его не обезпокоил каким бы то ни было образом старика Тервейдропа. Если ночью случалась надобность развести огонь в камине, все ходили на цыпочках, чтоб не нарушить сон мистера Тервейдропа. Если Кадди нуждалась в какой-нибудь вещи, находящейся в доме, сейчас посылали спросить к мистеру Тервейдропу: не нужна ли и ему эта вещь. В замен такой угодливости мистер Тервейдроп каждый день посещал свою невестку, благословлял ее, выказывал столько снисхождения и покровительства своей надменной особой, что еслиб я не знала его, право сочла бы за человека, облагодетельствовавшого Кадди.

-- Моя Каролина, скажет он, бывало, наклонясь, как-можно-ближе к ней: - лучше ли ты себя чувствуешь сегодня?

-- О! значительно лучше. Благодарю вас, мистер Тервейдроп, отвечает ему Кадди.

-- Очарован! восхищен! А наша дорогая мисс Сомерсон, она еще не совсем обезсилела от усталости?

И он закатывает глаза под-лоб и цалует кончики своих пальцев. К удовольствию моему, я должна прибавить, что любезность его очень уменьшилась ко мне с-тех-пор, как болезнь наложила на меня свое тяжелое клеймо.

-- Я нисколько не утомлена, разуверяю я его.

-- Очарован! Мы должны заботься о нашей дорогой Каролине, мисс Сомерсон. Мы не должны щадить ни средств, ни трудов для возстановления её сил. Мы должны беречь ее. Дорогая моя Каролина, скажет он, обернувшись к своей невестке с бесконечным великодушием и протекцией: - ты ни в чем не должна нуждаться, душа моя; приказывай все, чего только пожелаешь, дитя мое. Все, что есть в моей комнате, все к твоим услугам, моя дорогая. Не думай обо мне, прибавят он иногда в избытке своей галантерейности: - не думай исполнять мои маленькия желания, если они могут препятствовать исполнению твоих, моя дорогая Каролина. Нужды твоя должны быть на первом плане.

Его тон и манеры пользовались со стороны молодых супругов таким высоким уважением (которое сын наследовал от матери), что я не раз видала и Принца и Кадди в слезах признательности за ту родительскую любовь, которую оказывал им мастер Тервейдроп-старший.

-- Не плачьте, дети мои, говорит он (но, право, и я готова была плакать только от других причин: слезы готовы были брызнут из глаз, когда, бывало, я увижу исхудалую руку Кадди на жирном затылке мистера Тервейдропа): - нет, нет, друзья мои, не плачьте! Я дал слово никогда не покидать вас и не покину. Исполняйте долг ваш: любите меня. Больше мне ничего не надо. Да благословят вас Бог - я иду прогуляться в парк.

Он шел подышать свежим воздухом и возбудить аппетит к обеду у одного из модных ресторанов. Мне кажется, я не пристрастна к мистеру Тервейдропу и не говорю в хулу его ничего лишняго. Он очень полюбил маленького Биби и очень-торжественно прогуливался с ним по улицам города. Разумеется, перед своим обедом, он отправлял его домой, когда подарить ему полпенни. Однакож и эта безкорыстная привязанность, сколько мне известно, не мало стоила Кадди и ей мужу, потому-что бедные супруги должны были одеть ребёнка с ног до головы, чтоб сделать достойным чести прогуливаться рука-об-руку с профессором галантерейных манер.

Последним из наших посетителей был мистер Желлиби. Придет он, бывало, вечерком, тихо подойдет к Кадди, спросят своим милым голосом, как она себя чувствует, потом сядет в уголок, прислонится затылком к стене и промолчит все остальное время. Я его очень любила. Если он заставал меня за каким-нибудь занятием, то старался пособить мне; но все старание его ограничивалось только тем, что он снимет с себя сюртук до половины, да и усядется так на стул. Все его дело состояло в том, чтоб сидеть, прислонясь головою к стене, и смотреть на задумчивого ребенка. Мне казалось, что они понимают друг друга.

Я не сочла между нашими посетителями мистера Вудкаурта, потому-что он был постоянным врачом при Кадди. Здоровье её быстро начало поправляться с его помощью - и немудрено: он был человек внимательный, добрый и неутомимый. В это время я очень-часто видала мистера Вудкаурта, впрочем, не так часто, как можно подумать, потому-что, зная, как Кадди спокойна в его присутствии, я пользовалась этим обстоятельством и уезжала домой в те часы, как его ожидали. Но тем не менее мы с ним часто встречались. Теперь я была совершенно спокойна на-счет моей изменившейся наружности, но все-таки радовалась, что он, как мне казалось, все еще печалился за меня. Он пособлял мистеру Беджору в его безчисленной практике, но еще не делал никаких планов на будущее.

Когда силы Кадди стали укрепляться, я чаще могла быть дома и заметила в моей милочке странную перемену. Я не могу сказать, каким-образом сначала я подметила эту перемену, потому-что прежде всего мелкия подробности остановили на себе мое внимание, подробности сами-по-себе ничтожные, но в связи оне имели в себе кой-что основательное. Я заметила, что Ада неоткровенна со мною, как бывала прежде. Любовь её и привязанность ко мне не уменьшились - в этом я не сомневалась ни минуты, но ее томила какая-то грусть и она не хотела мне сообщить причины этой тайной грусти.

Я не понимала её и вместе с тем очень сожалела о ней, и какое-то неприятное предчувствие тяготело надо мною. Наконец ясно было мне, что Ада скрывает от меня что-то, боится быть-может огорчить меня, подумала я, и мне пришло в голову, что она... тоскует за меня... ей жалко думать о том, что я говорила ей насчет Холодного Дома.

Почему мне пришла в голову такая мысль - я не могла дать себе отчета. Что касается до меня, я нисколько не тяготилась моим положением; печаль далеко была от меня. Я чувствовала себя совершенно-довольной, совершенно-счастливой. Однако жь мне как-то верилось - быть-может и легко было этому поверить - что Ада думает за меня о прошедшем, о переменах в прошедших мечтах, хотя я сама давно уж выбросила из давно из головы.

Как сделать, думала я, чтоб разуверять ее в том, чтоб показать ей, что во мне не гнездятся подобные чувства? Разумеется, мне оставалось только быть веселой и деятельной, и я веселилась и трудилась сколько могла. Болезнь Кадди не дозволяла мне разделять хозяйственные занятия мои на целый день, и потому я всем распоряжалась с самого утра и собственноручно приготовляла завтрак моему опекуну; он тысячу раз смеялся от чистого сердца и говорил, что в доме должно быть две хозяйки, две маленькия старушки, потому-что одна не может поспеть всегда и везде. Я еще более решилась быть веселой и трудолюбивой. И так гуляла я ж комнаты в комнату, напевая все песенки, какие только знала; я работала я без усталости и болтала без умолку, но все-таки какая-то тень покрывала личико моей милочки.

-- Итак, тётушка Трот, - сказал опекун мой, когда, однажды вечером, сидели мы все трое вместе: - мистер Вудкаурт совершенно возстановил здоровье Кадди Желлиби?

-- Да, отвечала я: - и как она ему благодарна! По мне, добрый опекун мой, эта благодарность дороже золота.

-- Я бы желал, чтоб у него водилось и золото, говорил опекун мой, смеясь.

-- Мы бы готовы были обогатить его, как Креза - не правда ли моя милая?

Я засмеялась на эти слова.

-- Не знаю, не будет ли много, сказала я: - богатство может его испортить; он сделается не так полезен и многие могут быт лишены его помощи, как, например, мисс Флайт, даже сама Кадди и многие.

-- Действительно, сказал опекун: - я опустил из виду это обстоятельство. Но по-крайней-мере я убежден, что мы бы желали ему столько денег, чтоб он мог жить безбедно; столько денег, чтоб он мог трудиться не скорбя от недостатков; наконец столько, чтоб он мог иметь свой уголок, своих домашних божков, а может и свою богиню - а?

-- Это совсем-другое дело, сказала я: - в этом мы все готовы согласиться.

-- О, без сомнения, отвечал опекун мой: - мы все готовы. Я очень уважаю мистера Вудкаурта и очень люблю его. Я знаю, что он очень-беден, но трудно предложить ему какое-нибудь пособие, в нем очень-много благородной гордости; несмотря на это, я бы готов был сделать что-нибудь для него, еслиб только знал, каким образом. Он готовится снова в путь, но с ним право жалко разстаться.

-- Путешествие, быть-может, откроет перед ним новый свет, оказала я.

-- Я покачала головой.

-- Гм! сказал опекун мой: - быть-может я и ошибаюсь.

Разговор кончился; но, боясь обратить внимание опекуна на мою милочку, я запела про-себя любимую его песенку.

-- Так вы думаете, сказала я, окончив пение: - что мистер Вудкаурт намерен опять уехать?

-- И я уверена, добрый опекун мой, сказала я: - что куда бы ни поехал он, его всегда будут сопровождать самые лучшия наши желания.

-- О, без сомнения, моя милая.

Я сидела на своем обыкновенном месте, которое в настоящее время, то-есть по получении известного письма, было рядом с моим опекуном. Ада сидела против меня, и я заметила, что глаза её были полны слез и слезы катились по её лицу. Я чувствовала, что мне надо быть спокойной и веселой и облегчить её любящее сердце. И я старалась быть веселой, то-есть старалась быть тем, чем я была.

Я подсела поближе к ней, склоняла головку милой девушки к себе на плечо, вовсе не понимая, какая грусть лежит у ней на сердце. - Я спрашивала, не дурно ли она себя чувствует, обняла ее и увела в нашу комнату наверх. Когда мы остались с ней вдвоем, она, быть-может, поверила бы мне свою тайну, но я не подала ей к этому повода, потому-что не знала, как она в этом нуждается.

-- Что с тобою душа моя? сказала я: - что с тобою, мой ангел? отчего ты не могла поговорить с нами?

В ответ на это Ада только потупила головку и плотнее прижала меня к своему сердцу.

-- Уже ли ты позабыла, моя красавица, сказала я, смеясь: - какой мы простой и старомодный народ и какой скромной, неприхотливой старушкой сделалась я? Вспомни, мой друг, какая счастлива и спокойная жизнь ожидает меня. Я уверена, что ты не можешь забыть какого благородного, какого высокого характера человек делает мне это добро. Нет, этого не может быть, ты не должна этим огорчаться.

-- Я не огорчаюсь, Эсфирь.

-- Никаких недоразумений, сказала Ада. - О, когда я подумаю о прошедшем, об отеческом попечении и доброте братца Джона, о нашем родстве, о тебе, милая Эсфирь... о! тогда я право не знаю, что мне делать, что мне делать!

С удивлением взглянула я на мою милочку, и почла за лучшее не отвечать ей ни слова на её восклицания. Чтоб сколько-нибудь успокоить ее, я переменила разговор на воспоминания о некоторых мелочах нашей прошедшей жизни. Не прежде, как она легла в постель, я пошла проститься с опекуном моим, и потом, прийдя назад, села на несколько минут у её изголовья.

он смотрел на Ричарда и Аду, и я подумала: "бедняжка, она печалится о нем; к какому концу приведет эта несчастная любовь?"

Когда мне случалось, во время болезни Кадди, приезжать домой, я всегда заставала Аду за работой; но что она работала - я не знаю, потому-что, при виде меня, она всегда прятала свое рукоделье. Оно теперь лежало в её рукодельном ящике, который не был заперт. Я не открыла ящика, но не могла не подумать, что она работала не для себя.

Скоро стало мне понятно, как я должна была казаться нелюбезной в глазах Ады, веселясь, стараясь быть веселой с тем только, чтоб успокоить ее.

И с этим убеждением легла я в постель, с этим убеждением проснулась я; но и на другой день тень покрывала личико моей милочки.