Холодный дом.
Часть десятая (последняя).
Глава LV. Бегство.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть десятая (последняя). Глава LV. Бегство. (старая орфография)

ГЛАВА LV.
Бегство.

Бёккет, инспектор следственной коммиссии, не довершил еще удара, о котором идет речь; он еще освежается сном, как специфическим средством к укреплению своих жизненных сил для предстоящей большой битвы, а из Линкольншайра, между-тем, катит почтовая пароконная тележка и катит она в глубокую ночь, по замерзшей почве, к Лондону.

Рельсы железных дорог скоро избороздят всю эту страну и с шумом, визгом и свистом понесется машина, быстро как метеор, но обширному ландшафту, лишая пассажира возможности любоваться тишиною ночи и светом луны; по пока еще нет железных дорог: их ожидают со дня на день. Все на-готове: измерения произведены, насыпи подымаются, мосты начаты, медведки и тачки, как муравьи, колышатся во рвах, туннели проводятся, везде страшный хаос и не предвидится конца. Но почтовая пароконная тележка катит-себе в глубокую ночь, дробит колесами замерзшую землю и не думает о железных дорогах.

Мистрисс Раунсвель, давнишняя управительница Чизни-Вольда, сидит в этой тележке, а рядом с ней помещается мистрисс Багнет, в сером салопце своем и с знаменитым зонтиком в руках. Старуха предпочла бы почетному месту, под будкой тележки, защищающей от холода, облучен: там подувает ветер, пощипывает мороз - раздолье да и только; но мистрисс Раунсвель не дает ей об этом и заикнуться; она не спускает глаз со старухи, держит её руку и, несмотря на шероховатость кожи, часто прикладывает к ней свои губы.

-- Вы сами мать, твердит она безпрестанно: - и Джорджу дали мать.

-- Джордж, матушка, был со мной всегда попросту, отвечает мистрисс Багнет. - Однажды он говорил моему Вульвичу: "берегись, брат, чтоб тебе не огорчить твоей матери, чтоб, по твоей милости, не было у нея ни лишняго седого волоса, ни морщинки лишней!" Э, брат, подумала я, что-нибудь да недаром, что мой соловушко так распелся; верно, мол, ему прошлое пришло на память. Ведь он, матушка, мне рассказывал, что с вами не больно-хорошо поступал с-молоду.

-- Не верьте ему, моя милая, не верьте, отвечает мистрисс Раунсвель, заливаясь слезами: - я от него ничего дурного не видывала. Он всегда любил меня нежно и я его нежно любила; только худые люди вскружили ему головушку, сманили в солдаты; он, голубчик мой, и ушел из родного дома. И я знаю отчего не давал о себе весточки: все дожидался офицерского чина; а Бог судил иначе: чина не получил и стала совесть мучить; он таков с малолетства.

И попрежнему руки знаменитой управительницы Чизни-Вольда приходят в судорожное движение около живота, когда она начинает припоминать, что за славный, что за добрый, что за милый мальчик был Джордж, как все его любили в Чизни-Вольде, как даже сам сэр Лейстер, будучи молодым джентльменом, ласкал его; как все собаки привязывались к нему, как все плакали и грустили, когда он ушел из дома и не вернулся более. И теперь, после стольких лет разлуки, встретить его в тюрьме! Грудь тяжело вздымается и горе стесняет дыхание.

Мистрисс Багнет - доброго сердца женщина; она предоставляет свободу материнской грусти - не без того, конечно, чтоб не провести кулаком по своим собственным глазам - и потом начинает снова свою болтовню:

-- После этого, он и пойди на улицу курить трубку; я, знаете, иду звать его в лавку пить чай, да и говорю ему, будто мимоходом: "Что это с вами сегодня, Джордж? сколько раз я ни видывала вас, никогда вы не были в таком скверном расположении духа. Что с вами делается?" - "Грустно мистрисс Багнет, говорит он: совесть мучит?" - "Что жь вы такое сделали, дружище?" говорю я. "Ах, мистрисс Багнет, говорит он, качая головой: - что старое вспоминать, что сделано, того не воротишь. Больше ни слова." Стало, мне, матушка, это больно-подозрительно; дай, мол, я выпытаю из него, что такая за штука, да и говорю ему: - что жь это сегодня навело вас, Джордж, на такия мысли? Он возьми да мне и разскажи: я, говорит, в адвокатской конторе видел старушку, как две капли воды, моя мать; вот, я вспомнил - и грустно стало. Вот и все, мистрисс Багнет". - Да кого жь вы, Джордж, видели в конторе?" говорю я. "Да я видел, говорит он, мистрисс Раунсвель, управительницу Чизни-Вольда, дедлоковского поместья в Линкольншайре". А он и прежде мне часто говаривал, что сам родом из Линкольншайра. Я и смекнула дельцо и говорю моему Бакауту: "Бакаут, а Бакаут, ведь Джордж видел сегодня свою мать, право видел, - какое хочешь пари готова держать".

И мистрисс Багнет ужь в двадцатый раз начинает рассказывать эту историю. Она щебечет, как какая-нибудь птичка, возвышая свой голос до высоких нот, чтоб мистрисс Раунсвель, несмотря на скрип и трескотню колес, не могла проронить ни одного слова.

-- Благодарю, благодарю вас, говорит мистрисс Раунсвель: - да благословит вас Бог, душа моя!

-- Ах вы добрая, добрая, кричит мистрисс Багнет от чистого сердца: - не вам меня благодарить, а мне благодарить вас за то, что вы мне приписываете столько хорошого... лучше подумаем матушка, как пособить горю. Как только вы признаете Джорджа за своего сына, так постарайтесь, ради себя самой, заставить его оправдаться от преступления, в котором он столько же виноват, как мы с вами. Справедливость и истина на его стороне - говорить нечего; но ему нужны закон и адвокаты, закон и адвокаты, повторяет старуха, будучи уверена, что истина и адвокаты - две, совершенно-отдельные вещи.

-- Я употреблю все средства, говорит мистрисс Раунсвель: - для него я ничего не пощажу, сэр Лейстер не оставит... и она... мне стоит только сказать... что Джордж мой сын... мой сын, которого я не видала столько лет и теперь нахожу в тюрьме...

Безпокойство мистрисс Раунсвель, странное выражение, с которым она произносит эти отрывистые фразы, могли бы удивить старуху, еслиб она не приписывала их грусти матери о потерянном сыне; по тем не менее мистрисс Багнет удивляется, почему старая управительница Чизни-Вольда произносит так часто: миледи, миледи, миледи!

Морозная ночь проходит, день занимается и почтовая тележка мчится посреди тумана, как какое-нибудь привидение. Призраки деревьев исчезают под первыми лучами солнца, уступая место действительности. Приехали в Лондон; выходят из тележки. Старая управительница Чизни-Вольда грустна и встревожена, а старуха свежа, как наливное яблоко, спокойна духом и хоть сейчас готова сесть снова на облучок и мчаться на Мыс Доброй Надежды, на Остров Вознесения, в Гон-Конг или на всякий другой военный пост.

Но, отправляясь в тюрьму, где заключен Джордж, старая управительница Чизии-Вольда старается казаться спокойной, по-крайней-мере на столько, на сколько требует того платье её, лавендового цвета платье, в которое она одета. Она похожа с виду на прекрасную статую, вылепленную из старинного китайского фарфора; но сердце её бьется сильно и грудь тяжело вздымается.

Подходя к отделению, в котором содержится Джордж, оне видят, что дверь отперта, и навстречу им выходит тюремный сторож. Мистрисс Багнет знаками старается ему внушить, чтоб он не говорил ни слова; тюремщик понимает ее, дозволяет им войдти и запирает за ними дверь.

Джорж думает, что он один, углублен в какие-то бумаги и что-то пишет. Мистрисс Раунсвель на него смотрит; и судорожное движение её рук, и прерывистое дыхание подтверждают все догадки мистрисс Багнет; еслиб она не знала прежде ни Джорджа, ни старой управительницы Чизни-Вольда, то, взглянув на них теперь, она никогда не усомнилась бы в их кровном родстве.

рук. И как красноречиво это содрагание, о, как оно красноречиво! Мистрисс Багнет понимает его. Оно говорит и о благодарности, и о любви, и о горе, и о радости, и о надежде. Оно выражает и страстную любовь, с которою мать ласкала этого воина, когда он был еще грудным ребенком, и выражает так нежно, что крупные слезы тихо катятся по загорелым щекам мистрисс Багнет.

-- Джордж Раунсвель! милый сын мой, взгляни на меня, взгляни на твою мать!

Кавалерист вскакивает, обинмает мать свою и становится перед ней на колени. Под влиянием ли раскаяния, под влиянием ли воспоминаний, взволнованных внезапным появлением матери, складывает он руки на груди своей, как дитя, читая утренния молитвы, и горько плачет.

-- Джордж, милый сын мой! мой несравненный, мой любимый сын! это ты ли, такой статный, такой красивый мужчина? Да, это ты, мой несравненный, мой дорогой Джордж.

Во все это время старуха стоит, прислонившись к чисто-выбеленной стене и то-и-дело делает, что отирает зачем-то глаза своим заслуженным сереньким салондем. Славная, славная старуха эта мистрисс Багнет!

-- Матушка, говорит кавалерист, когда прошли первые минуты свидания: - матушка, простите меня; о, как я нуждаюсь в вашем прощении!

Простить его! Господи, да она его давно ужь и от чистого сердца простила! Она рассказывает ему, что в духовном завещании называет его своим Джорджем, своим любимым сыном; что она никогда не думала о нем ничего дурного. Что еслиб ей пришло время умереть и Бог лишил бы её счастия увидеться с ним... она старуха ужь и немного проживет на этом свете... то и тогда бы она благословила его на смертном одре своем, и тогда бы вспомнила о нем, как о своем любимом Джордже.

-- Матушка, я не выполнил перед вами сыновняго долга: я был дурной сын - n вот моя награда. Но в последние годы совесть мучила меня. Когда я оставил родительский дом и, очертя голову, ушел бродить куда глядели глаза, я мало заботился о вас, матушка, я мало думал о вашем счастии, и мне казалось, что и обо мне никто не заботится и никто не думает.

Кавалерист отер глаза, положил в сторону свой платок; но манеры его и голос необыкновенны; слова его прерываются повременам рыданиями.

-- Я написал домой, матушка, как вам известно, я написал, что я в солдатах, под чужим именем, что полк наш идет за границу. Быв за границей, я думал еще написать к вам, откладывал с недели на неделю, с месяца на месяц, с года на год... потом стал я старше и начал наконец думать: зачем писать?...

-- Ах, Джордж, Джордж! не хотел утешить мать, которая тебя так страстно любит!... но я не ропщу, мой дорогой, не ропщу.

Эти слова задевают за сердце кавалериста; но он сдерживает себя насильно, звучно прокашливаясь.

-- Да простит мне Бог, матушка, я, по-крайней-мере, всегда думал, что письмо мое принесет мало утешения дома. Вас все уважали и почитали; брат мой, как мне случалось иногда читать в газетах, шел блистательным образом вперед; только я один, безпечный драгун, забытый судьбою, забывший все, чему учился, не мог ни о чем уведомить вас; я знал, что вы горевали обо мне, что много слез вы проливали обо мне по ночам; но время, я думал, смягчило грусть и заставило вас забыть о вашем неблагодарном сыне.

Мистрисс Раунсвель печально качает головой, берет тяжелую руку кавалериста и прижимает ее к груди.

-- Нет, матушка, нет, я не говорю, что я так думал; но я старался заставить себя так думать. Положим, я уведомил бы вас о себе, написал бы вам письмецо - не-уже-ли бы я вас этим утешил? Для меня это дело другое; я знаю, вы отъискали бы меня, заставили бы выйдти в отставку, свезли бы меня в Чизни-Вольд, свели бы меня с братом и семейством брата, старались бы сделать из меня почтенного гражданина; но могли ли вы быть во мне уверены, когда я сам себе не верил? Какими бы глазами вы смотрели на меня, безпечного драгуна, который мог быть только хорош в ряду солдат при строгой дисциплине? Каким бы примером мог я служить детям моего брата - я, бродяга, покинувший родительский кров, я - скорбь и несчастие моей матери! Нет, Джордж, говорил я себе, матушка: - ты сам себе избрал эту дорогу, так и ступай же по ней!...

Мистрисс Раунсвель выправляется во весь рост и, в порывах материнской гордости, кивает головой мистрисс Багнет, как-будто желая сказать: "а что, не говорила я вам!"

Старухе не утерпелось: она выражает свои чувства и участие в разговоре, ударив кавалериста вдоль спины своим заслуженным зонтиком. Этот манёвр она повторяет при каждом патетическом слове кавалериста и, выразив таким образом всю глубину своего сочувствия, удаляется каждый раз к выбеленной стене и зачем-то каждый раз прибегает к своему серенькому салопцу.

-- Так думал я, матушка, и исполнил бы мысль мою. Правду сказать, не раз был я в Чизни-Вольде, не раз смотрел на вас, когда вы всего менее думали обо мне, но не решился бы явиться перед вами открыто, еслиб не эта добрая женщина, жена моего старого товарища. Благодарю вас, мистрисс Багнет, от чистого сердца благодарю.

За это мистрисс Багнет ударяет по спине кавалериста два раза сряду и прикладывает к глазам обе полы серого салопца.

Теперь мистрисс Раунсвель начинает убеждать своего сына, своего милого Джорджа, своего ангела, свое счастье, чтоб он руководился лучшими советами, какие только можно приобрести влиянием, или деньгами, чтоб он поручил защиту свою лучшему адвокату и не настаивал бы на своей правоте, а думал о бедной матери, которую преждевременно сведет в могилу, если не будет оправдан.

-- Об этом и говорить нечего, матушка, отвечает кавалерист, цалуя ее нежно. - Скажите, что я должен делать и я исполню все до малейшей подробности. Мистрисс Багнет, я надеюсь, вы позаботитесь о моей матушке?

-- Познакомьте ее с мистером Жарндисом и мисс Ссмерсон: они ей разскажут, что надо делать со мной.

-- Прежде всего, Джордж, надо послать за твоим братом, говорит мистрисс Раунсвель: - он, как слышно, очень-умный человек; где-то живет далеко от Чизни-Вольда, хорошенько не знаю где: он нам во всем пособит.

-- Матушка, отвечает кавалерист: - могу ли я у вас просить одной милости?

-- Все, что ты хочешь, мой друг.

-- Будьте так добры, не уведомляйте обо мне брата.

-- Отчего же, мой друг?

-- Оттого, матушка, что я не перенесу свидания с ним. Между нами такая огромная разница. Он честный, трудолюбивый отец семейства, почтенный гражданин; я - бродяга, бездомный, солдат: какими глазами взглянет он на меня под этими сводами? Нет, матушка, не говорите ему обо мне, сделайте для меня эту незаслуженную милость и пусть я буду тайной для всех.

-- Но ведь не вечно же, милый Джордж?

-- Быть-может, не вечно, хотя бы я этого и желал; по, покрайней-мере теперь умоляю вас, не говорите обо мне никому. Ужь если надо открыться брату, говорит кавалерист, сомнительно качая головой: - так лучше я откроюсь сам, и тогда, судя по его приему, увижу, надо ли отступать, или идти вперед.

Очевидно было, что кавалериста не убедишь в этом отношении; даже сама мистрисс Багнет выражает физиономией своей полное сочувствие его убеждениям. Бедная мать на все соглашается безпрекословно и сын благодарит ее.

-- Во всех других отношениях, добрая матушка, я буду послушен, как только вы желаете. Один пункт, на который я не могу согласиться, это - свидание с братом. Теперь я готов даже взять адвокатов. Перед вашим приходом я составлял доклад, говорит кавалерист, взглянув на стол, на котором лежали бумаги: - обо всем, что я знал, о покойном мистере Телькингорне и каким образом я запутан в это несчастное дело. Ни одного лишняго слова, ни одного лишняго факта; настоящая печатная книга. Я думаю, мне бы все это позволили прочесть перед магистратом, по теперь я даю слово исполнить то, что вы будете от меня требовать.

Приведя дела к такому благополучному результату и заметив, что становится ужь поздно, мистрисс Багнет предлагает удалиться домой.

И мистрисс Раунсвель снова начинает обнимать, голубить и цаловать своего милого сына, и Джордж опять-и-опять прижимает старушку к своей могучей груди.

-- Куда вы намерены свезти матушку, мистрисс Батет?

-- Я теперь пойду, друг мой, в городской отель Дедлоков, отвечает мистрисс Раунсвель: - у меня есть дела, которые я должна передать там безотлагательно.

-- Разумеется, мистрисс Багнет, мне просить вас не о чем, вы сами знаете, как надо приберечь мою старушку.

-- Ужь не безпокойтесь, выражает мистрисс Багнет ударом зонтика.

-- Поберегите ее старый друг мой; я благодарю вас от всей души за все, что вы для меня делаете. Поцелуйте за меня Квибеку и Мальту, потреплите пухленькую щочку моего крестника и снесите дружеский поклон доброму Бакауту. Я бы всех озолотил вас, кабы мог.

Высказав эти слова, кавалерист цалует смуглый лоб мистрисс Багнет, и оне уходят.

Двери затворяются и он снова остается один в своем отделении.

от чистого сердца, она оставляет ее у дверей городского отеля Дедлоков, отправляет карету и пешком марширует в недра своего семейства. Прийдя к своему очагу, она, как обыкновенно, засучивает рукава, берет лаханку и начинает промывать зелень, как-будто ни в чем не бывала.

Миледи сидит в той комнате, где она последний раз беседовала с покойным Телькингорном; она сидит даже на том самом месте и смотрит на уголья камина, спиной к которому стоял адвокат и изучал на свободе прекрасную миледи.

Слышен легкий стук в дверь.

-- Кто там?

-- Мистрисс Раунсвель.

-- Мистрисс Раунсвель! здесь в Лондоне, так неожиданно! Что это значит?

-- Горе, жестокое горе, привело меня сюда, миледи. Позвольте мне сказать вам одно слово.

Что заставляет так трепетать эту спокойную женщину? Что за новое происшествие? Зачем она смотрит на миледи таким недоверчивым взглядом?

-- Что с вами такое? Успокойтесь, сядьте пожалуйста.

-- О миледи, миледи! я нашла своего сына, того самого, который давно покинул меня и записался в солдаты, и он, миледи, в тюрьме.

-- За долги?

-- О нет, миледи. Что долги! Я готова бы заплатить за него с радостью, сколько бы он ни был должен.

-- За что жь он в тюрьме?

-- Его обвиняют в убийстве, миледи, в котором он столько же невинен, сколько... я. Его обвиняют в убийстве мистера Телькингорна!..

Что хочет сказать она этим взглядом, этим умоляющим выражением лица? Зачем она подходит так близко? Какое письмо держит она в руке?

-- Леди Дедлок, великодушная, добрая несравненная леди... о! вы поймете меня, вы простите меня... я служила вашей фамилии еще тогда, когда вас не было на свете, миледи... я предана ей... но миледи, сын мой невинен, подумайте об этом.

-- Я и не обвиняю его.

-- Нет, миледи, я не то хочу сказать. Я знаю, вы его не обвиняете сами, но его обвиняют другие. О леди Дедлок! если от вас зависит сказать одно слово, спасти моего сына и оправдать его, о миледи! скажите это слово.

Что говорит эта женщина? Какую власть предполагает она в миледи? Каким образом миледи может отвратить подозрения, если они несправедливы?

Прекрасные глазки леди Дедлок смотрят на старую управительницу Чизни-Вольда с удивлением и даже с боязнью.

-- Миледи, вчера я выехала из Чизни-Вольда; вчера я первый раз и уже на закате жизни узнала, что мой сын еще не умер, и я поехала увидеться с ним после стольких лет разлуки... Шаги на Террасе Привидений раздавались весь этот год, по вчера, вчера миледи, как только закатилось солнце, эхо шагов, страшно раздавалось по всему дому, в-особенности в вашей половине, миледи... и вчера вечером когда ужь стемнело, я получила это письмо...

-- Тише ради Бога, тише! Мистрисс Раунсвел озирается кругом и отвечает испуганным шопотом: - миледи, я никому не говорила о нем ни одного слова; я не верю, что в нем написано; я знаю, что это несправедливо, я знаю, что этого никогда не могло быть. Но сын мой в опасности, и вы должны пожалеть о бедной матери. Если вам известно что-нибудь, чего не знают другие, если вы питаете какие-нибудь подозрения, если вы имеете какие-нибудь сокровенные причины, то, миледи! миледи! подумайте обо мне, победите вашу гордость и оправдайте невинного! Для вас это нетрудно сделать; я знаю, что вы не жестокосерды, но вы идете по одинокой дороге, не призывая к себе на помощь других. Вы не нуждаетесь в друзьях, и все они, удивляясь вашей красоте и вашему изяществу, в то же время знают, что вы для них неприступны. Быть-может, миледи, надменность или гнев заставляют вас скрывать то, что вам известно; но, миледи, умоляю вас, умоляю вас на коленях, вспомните о преданной слуге, которая всю жизнь свою посвятила вашему семейству, которая была предана вам, которая нежно любила вас, и пособите оправдаться её сыну. Миледи, добрая миледи! говорит управительница Чизни-Вольда с полною душевною простотою: - я так низка сравнительно с вами, вы так высоко стоите надо-мною, что, быть-может, вы не поймете тех чувств, которые волнуют мое сердце; но его гложет, миледи, глубокая скорбь, до-того глубокая, что я осмелилась безпокоить вас и просить вас пощадить невинного!

Леди Дедлок подымает её с колен и берет письмо.

-- Вы хотите, чтоб я его прочла?

-- Когда я уйду, миледи, и только не забудьте моей просьбы, не забудьте моего сына.

-- Я право не знаю, что я могу сделать; я не знаю никакой тайны, оправдывающей вашего сына; я никогда его не обвиняла.

-- Миледи, вы, может, пожалеете его больше; вы поймете как он невинен, когда прочтете это письмо.

С этими словами мистрисс Раунсвель уходит, оставив в руках миледи письмо. Сказать но правде, миледи далеко не жестокосердая женщина и было время, когда вид этой старой и почтенной женщины, стоящей перед ней на коленях, взволновал бы ее до слез, затронул бы её сострадательное сердце. Но привыкнув так долго таить истинное чувство, так давно привыкнув притворяться в этой разрушительной школе, которая все приводит под один уровень: и добро и зло, и чувствительность и безчувственность, миледи и в эту минуту холодна как статуя.

Она вскрывает письмо. В нем завернуто печатное объявление об убийстве мистера Телькингорна и под ним - о ужас! она читает: "леди Дедлок убийца..."

Письмо упадает из её рук и неизвестно, как давно оно лежит у её ног с-тех-пор, как оно упало. Приходит напудренный Меркурий и докладывает о молодом человеке по имени Гуппи. Меркурий не один раз должен был повторить слова свои, чтоб миледи могла понять его.

-- Пусть он войдет!

Мистер Гуппи входит.

Миледи подымает письмо с пола и собирается с мыслями.

В глазах мистера Гуппи она та же блестящая леди Дедлок, то же неразгаданное существо, как и прежде.

-- Быть-может, ваше сиятельство, я обезпокоил вас моим визитом; но когда вам будет известна причина моего посещения, я уверен, вы меня извините, миледи, говорит мистер Гуппи.

-- Говорите.

запечатлен в моем сердце, как я имел честь докладывать вам не раз... теперь иное время, обстоятельства, которые выше моей власти, положили тяжелую преграду между мною... и... но... но во всяком случае воля мисс Сомерсон для меня священнейший закон во всех отношениях, кроме тех чувствительных струн человеческого сердца... которые выше моей власти. Мисс Сомерсон просила меня отказаться от всех попыток, от всех разъисканий касательно её особы, и таким образом я навсегда лишился счастия иметь честь видеть ваше сиятельство еще раз.

-- Однако жь вы опять здесь, угрюмо замечает миледи.

-- Да, точно так, я опять здесь, говорит мистер Гуппи: - и желание мое состоит в том, чтоб сообщить вам под глубокой тайной, какие обстоятельства привели меня снова к вам.

"Он никогда не может говорить коротко и ясно", нетерпеливо замечает миледи.

-- Позвольте мне, с своей стороны, говорит мистер Гуппи тоном оскорбленного самолюбия: - просить ваше сиятельство обратить особенное внимание, что я здесь не в видах личного интереса. Если устранить невозданный образ и те обстоятельства, которые выше моей власти... то, быть-может, я был бы далеко от вашего порога и не осмелился бы перешагнуть через него.

-- Вашему сиятельству легко будет припомнить, что, имея счастие быть здесь, я в последний раз встретился с весьма-знаменитым человеком в нашей профессии, смерть которого мы все оплакиваем. Этот человек, со времени нашей встречи, в вашем присутствии не оставлял ни одного удобного случая, чтоб не поставить мне какой-нибудь ловушки, и я очень боялся, чтоб каким-нибудь образом не изменить желаниям мисс Сомерсон. Себя хвалить, разумеется, не следует, ваше сиятельство... и я могу сказать, что я держался крепко и не дремал.

Леди Дедлок смотрит на него сурово-вопросительным взглядом; мистер Гуппи тотчас же отворачивает глаза и смотрит в сторону.

-- И в-самом-деле, продолжает мистер Гуппи: - очень было трудно угадать, чего хотел этот человек, которого смерть мы оплакиваем, чего он добивался от других людей. У меня, миледи, я вам скажу откровенно, был в голове дурман... Это значит, как говорят в том блистательном кругу, которым вы предводительствуете: я его не понимал вовсе. Вот и Смоль - вы, ваше сиятельство его не изволите знать, это один из моих друзей - Смоль стал так скрытен, как устрица, и от него нельзя добиться никакого толку. Между-тем, употребляя в пользу свои слабые способности и советы моего лучшого друга, мистера Тони Вивля, человека с аристократическими манерами, в комнате которого, где б он ни жил, всегда висит портрет вашего сиятельства, я могу смело сказать вам: будьте осторожны, миледи. Вопервых, позвольте мне, ваше сиятельство, спросить вас: были ли у вас сегодня необыкновенные посетители? то-есть я разумею посетителей не из фешёнэбльного круга, а, например, в роде прежней служанки мисс Барбары, или господина невладеющого ногами?

-- Нет.

-- Что мне до этого за дело? или, наконец, что вам до этого за дело? Я право не понимаю вас, что вы хотите этим сказать.

-- Ваше сиятельство, я хочу вас предостеречь, только предостеречь. Может-быть, это и лишнее. Очень-хорошо. Во всяком случае я сделал все, чтоб выполнить желание мисс Сомерсон. Я очень подозреваю, по-крайней-мере имею повод подозревать из того, что мне удалось выслушать от Смоля, что те письма, которые я предполагал сгоревшими, не сгорели; что посетители приносили их сюда; что они хотят за них получить деньги и, может-быть, ужь получили.

Мистер Гуппи берет шляпу и встает.

-- Вашему сиятельству известно очень-хорошо, кроется ли в словах моих какая-нибудь истина или нет. С своей стороны, я по-крайней-мере исполнил желание мисс Сомерсон. Если я предостерегал вас, миледи без надобности, то уверен, вы извините меня и не сочтете поступки мои за дерзость. Я имею честь теперь уверить вас, что больше вам нечего опасаться моих визитов. Дело мое сделано. Прощайте ваше сиятельство.

Является меркурий.

-- Где сэр Лейстер?

Меркурий докладывает, что сэр Лейстер один в библиотеке и не приказал никого впускать.

-- Были сегодня утром посетители у сэра Лейстера?

Меркурий начинает описывать посетителей. Точно, про них говорил мистер Гуппи. Довольно.

-- Можешь идти.

Так все кончено! Имя её вместе с насмешкой и презрением в устах толпы. Мужу её известен весь её позор; о стыде её заговорит весь город; может-быть, говорят ужь и теперь, и вдобавок к этому громовому удару, так давно ожидаемому: она обвинена в убийстве своего врага.

Да, Телькингорн был её врагом. И она часто, часто желала его смерти. Он убит. Но и в гробу своем он мучит ее и мстит ей. Страшное обвинение в убийстве - это дело руки его.

ужь берется за её косу.

могла больше страдать.

Ей приходит в голову, как часто, еще до смерти старого адвоката, ненавистное лицо которого омрачало всю её жизнь, она желала, чтоб он пал под рукой убийцы. Но теперь как страшны кажутся ей эти желания, как жестоко отплатил он ей за них в настоящую минуту!

Она грустно убедилась, что только одна её смерть может укрыть ее от его преследований; что он для нея так же страшен теперь в могиле, как был страшен при жизни.

И она бежит, бежит из дома; позор, ужас, стыд, угрызение совести тяготеют над нею. Гордость и самонадеянность покинули ее, как сухой лист покидает дерево по воле ветра.

"Если меня обвиняют в его убийстве, то не верьте этому: я совершенно невинна. Во всем другом, что вы услышали, или услышите обо мне, я не оправдываюсь: вам скажут совершенную истину. В ту страшную ночь, когда его нашли мертвым, он предупредил "меня, что на другой день откроет перед вами мои преступления. Когда он оставил меня, я вышла из своей комнаты, сказав людям что иду в сад, а между-тем я пошла за ним с той целью, чтоб просить его не мучить меня более. О, как он меня мучил, еслиб "вы знали! и пусть бы скорее кончил все.

"Квартира его была мрачна и безмолвна. Я позвонила два раза, но ответа не было, и я вернулась домой.

"У меня нет крова. Я больше не буду вас обременять своим присутствием. Желаю, чтоб вы, в вашем справедливом негодовавши, скорее забыли ту недостойную женщину, перед которой вы расточали столько любви. Она бежит от вас с горьким стыдом, но еще с большим стыдом готова бы бежать от самой себя. Прощайте".

Она поспешно одевается, накидывает на себя вуаль, оставляет драгоценные вещи и деньги, прислушивается, спускается с лестницы и убегает, не обращая внимания на пронзительный и холодный ветер.