Холодный дом.
Часть десятая (последняя).
Глава LVIII. Зимний день и зимняя ночь.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть десятая (последняя). Глава LVIII. Зимний день и зимняя ночь. (старая орфография)

ГЛАВА LVIII.
Зимний день и зимняя ночь.

Городской отель Дедлоков все так же безстрастен, как следует быть такому знаменитому отелю; и все так же надменно смотрит он на соседние домы обширной улицы: но-временам сквозь узкия окна передней мелкают напудренные головы, а снег - своего рода даровая пудра - так и посыпает мостовую. Персиковый цвет, чуя дурную погоду, ближе жмется к огню, ярко-пылающему в каминах. Говорят, что миледи в Линкольншайре и с-часу-на-час ожидают её возвращения.

Но молва тяжела что-то на подъем и не летит за миледи в её линкольншайрское поместье; она увивается около города, жужжит о несчастиях сэра Лейстера и выслушивает говорливое дитя, оскорбительные для её нежного слуха вещи. Кругом на пять миль дивятся её шушуканью и не знать теперь, что в дедлоковском отеле не все благополучно, значит заклеймить себя именем невежды. Очаровательницы с персиковыми щечками и с шеями скелетов трещат неумолкаемо о тех обстоятельствах, которые будут сопровождать просьбу о разводе, поданную сэром Лейстером в Палату Перов.

Гнездится молва в магазинах Блеза и Сперкля, в лавках Шина и Глосса, и там посвящают ежедневно несколько часов на характеристику современного события.

Покровительницы этих блистательных заведении, недосягаемые, неведомые вообще, здесь вымериваются и вывешиваются грубыми руками сидельцев, так начисто, как любой товар; здесь, позади конторки, понимают все их слабости и верно оценивают все их поступки.

-- Наши покупатели, мистер Джонис, скажут Блез и Сперкль, заводя разговор: - наши покупатели, сэр, настоящее стадо овец; поверьте мне: куда потянется одна, поплетутся и все за ней. Прикормите двух-трех мистер Джонис - все стадо в ваших руках.

Точно также Шин и Глос дают наставление своим Джонисам, как сбывать с рук товарец для блистательного круга, лондонских денди, и как заманивают к себе фешёнэбльных покупателей.

Мистер Следдери, книгопродавец, руководимый тем же незыблемым правилом, говорит в этот замечательный день:

-- Да, сэр, это правда, о леди Дедлок ходят различные слухи; моя почтенная публика, сэр, занята ими серьёзно. Я вам скажу, сэр, по секрету, что ведь почтенной публике надо говорить о чем-нибудь; а как только две-три известные леди узнали какую-нибудь новость, через полчаса узнают эту новость все; поверьте мне, я это знаю; я изучал почтенную публику и могу завести ее как часы.

Так тяжела молва на подъем и не летит за миледи в её линкольншайрское поместье, а гнездится в улицах метрополии.

В пять часов пополудни, во время, любимое наездниками, молва сорвала с уст знаменитого любителя лошадей, достопочтенного мистера Стебльза, новую остроту.

-- Я всегда считал ее самой гладенькою лошадью из целого табуна, говорит высокорожденный Стебльз про леди Дедлок: - и но не знал, что она иноходец.

И эту остроту подцепила молва и разнесла во все круги наездников.

То же самое повторяется и на обедах и балах, на горизонте которых ярким светилом блистала леди Дедлок: все и все, говорят об этой красавице, возбуждавшей, быть-может, невинную зависть. Что? где? как? когда? вот вопросы, облекаемые в светскую хрию. Все близкие друзья, все нежные подруги и приятельницы блистательной миледи разбирают её дело в самых модных выражениях, самой отборною речью, с самыми изящными манерами и с самым утонченным равнодушием. Все, что до-сих-пор сидело около своего камина, не шевелясь и не двигаясь как полип, теперь все зашевелилось, поднялось на ноги и поплелось пожинать или сеять новости. Вильям Буффи, отобедав дома и собрав все происшествия, тащится в Палату Перов, где заседает бич его партии. Докладчик дел, красноречивый секретарь, выслушав все обстоятельства, некасающияся до его дела, тщетно кричит несколько раз: "тише! по местам!" но около табакерки и уст разскащика Буффи собираются густые толпы.

Замечательное влияние этой молвы видно и на других слоях общества. Люди, которые вовсе и не знали леди Дедлок, стараются показать, что они усердно занимаются толками, касающимися до блистательной красавицы, и передают их, как новость, с разными вариантами, звездам меньшей величины.

Так проходит зимний день окрест дедлоковского отеля. Посмотрим что делается внутри его?

Сэр Лейстер лежит в постели и едва, и то невнятно, может произнести несколько звуков. Ему предписано молчание и спокойствие и дан небольшой прием опиума, чтоб заглушить сколько-нибудь страдания: старинный враг, подагра, мучит его немилосердно. Сон бежит его глаз, хотя иногда он и впадает в какое-то чуткое забытье. Он велел подвинуть кровать свою к окну и целый день смотрит на падающий снег и слякоть.

При всяком легком шуме, при всяком нечаянном стуке, он берется за карандаш. Старая управительница Чизни-Вольда сидит у его изголовья; она знает наизусть мысли баронета.

И руки сэра Лейстера опускаются снова; он снова начинает смотреть на падающий снег, и смотрит до-тех-пор, пока глаза его не закроются от утомления. Но вот он снова открывает глаза и пишет на доске.

"Затопите камины... чтоб весь дом ждал... Присмотрите..."

Мистрисс Раунсвель с стесненным сердцем повинуется.

-- Я боюсь, Джордж, говорит старушка своему сыну, который ожидает ее внизу: - я боюсь мой друг, что миледи не перешагнет больше через этот порог.

-- Это плохое утешение, матушка.

-- Да, нам больше не видать её, Джордж.

-- Это еще хуже, матушка; но почему же вы так думаете?

-- Вот почему, мой друг: когда, вчера, я видела миледи, мне так и казалось, что позади её раздается эхо шагов Террасы Привидений.

-- Полно вам, матушка; это все старые, пустые бредни.

-- Нет, мой милый, это не пустые бредни. Я уже здесь живу шестьдесят лет и вижу, что теперь все" падает, знаменитая фамилия Дедлоков исчезает.

-- Авось Бог поможет.

-- Слава Богу, что я дожила до этакого дня, что сэр Лейстер на моих руках в такую тяжкую болезнь и в такое тяжкое время; но шаги на Террасе Привидений недаром: они предсказывают смерть миледи.

-- Бог милостив, матушка.

-- Это-то и я знаю, Джордж, отвечает старушка, качая головой: - но вот чего боюсь, как с миледи, не дай Господи, что случится, как тогда сказать бедному сэру Лейстеру?

-- Это её комнаты, матушка?

-- Её, друг мой, точно в таком виде, как она их оставила.

-- Вот потому-то, матушка, говорит кавалерист тихим голосом: - вы и настроены на такой суеверный лад: как хотите, вы привыкли в этих комнатах видать миледи, а теперь Бог только знает, где она; в комнатах её пусто, а внезапное отсутствие того, кого привык часто видать, поневоле изводит грустные мысли.

И Джордж прав. Всякая разлука - преобразование последней вечной разлуки. Обширные комнаты, покинутые знакомым лицом, невольно напоминают печальную мысль о той тесной комнате, которая непременно будет, в один прекрасный день, и моей и вашей, читатель. Мрачны и пустынны комнаты, покинутые миледи; все роскошные безделушки, все зеркала, в которых отражался мистер Бёккет, занимаясь своими таинственными исследованиями, покрыты как-будто каким-то печальным покровом. Темно и холодно в зимний день на улице, но темнее и холоднее в будуарах миледи, и несмотря на то, что напудренные меркурии разводят огонь в каминах и яркое пламя разливает красноватый и синеватый свет сквозь красные и синия стекла экранов, но все-таки темно и холодно в пустых будуарах.

Мистрисс Раунсвель и Джордж наблюдают за приготовлениями, и когда все копчено, возвращаются снова к своим местам. Во время отсутствия старой управительницы Чизни-Вольда прелестная Волюмния занимает её место у изголовья больного. Собственно говоря, красное ожерелье и румяна, производящия блистательный эффект в патриархальном Боте, весьма-мало утешительны для сэра Лейстера. Невинная Волюмния в совершенном неведении относительно семейных происшествий и не может делать никаких на этот случай утешительных замечаний; за-то она заменяет их неуместным отряхиваньем и обтягиваньем простыни и наволочек, безвозмездным беганьем на цыпочках, бдительным наблюдением закрытых глаз знаменитого родственника, отчаянными вздохами и по-временам тихим шопотом: "спи-ит!" В опровержение этого сверхкомплектного замечания, сэр Лейстср раза два, и не без негодования, написал на доске: "Не сплю!"

управительница безпокойно смотрит на больного, словно фигура, вышедшая из рамы старой картины с тем, чтоб звать сэра Лейстера в другой свет. У нея так и звенят в ушах собственные её слова: "Кто же скажет ему? кто же скажет? "

Сегодня парикмахер и каммердинер сэра Лейстера трудились над его болезненным телом, и, как только можно, привели его в благообразный вид. Седые волосы его причесаны как обыкновенно; белье безукоризненной чистоты и баронет одет в обыденный костюм. Очки и часы лежат в совершенной готовности у него под-рукою. Необходимо, быть-может, не столько для его достоинства, сколько для нея, казаться как-можно-меньше взволнованным, как-можно-больше покойным. Женщины болтливы - это общая истина, и Волюмния, хотя принадлежит знаменитому роду Дедлоков, никак не исключение в этом правиле. Сэр Лейстер держит ее при себе: лучше скучать лицезрением невинной девы, чем дозволить ей болтать там-и-сям. Он очень-очень болен, но храбро борется с грустью и недугом.

Прелестная Волюмния из тех игривых девочек, для которых молчание - смерть, и в-самом-деле, скоро страшная зевота, очень-похожая на предсмертную, открывает ряд гнилых зубов Волюмнии. Не находя другого способа, как разговор, чтоб отделаться от зевоты, мисс Дедлок не удерживается и начинает разсыпаться в похвалах перед мистрисс Раунсвель на-счет её сына.

-- Он такой красавец, так воинственен на вид, говорит Волюмния: - точь-в-точь как бывший предмет её любви, лейб-гвардеец, падший жертвою храбрости под Ватерлоо.

Сэр Лейстер выслушивает эти похвалы с изумлением и с таким замешательством, что мистрисс Раунсвель считает необходимым с ним объясниться.

-- Мисс Дедлок, сэр Лейстер, говорит не о старшем моем сыне, а о втором. Я нашла его. Он вернулся домой.

Сэр Лейстер прерывает молчание пронзительным криком:

-- Джордж? Ваш сын, Джордж, вернулся домой, мистрисс Раунсвель?

Старая управительница утирает глаза.

-- Благодаря Бога, говорит она: - благодаря Бога, он вернулся домой, сэр Лейстер.

Уже-ли радость старой управительницы, или возвращение сына в объятия матери, сына, которого так долго она оплакивала, возбудили в душе сэра Лейстера обманчивую надежду? Уже-ли ему пришло в голову, что если эта женщина, без средств к поискам, обрела сына после стольких лет разлуки, так и он должен обрести ее, которая исчезла только несколько часов тому назад?

Теперь его нельзя остановить. Он хочет говорить и говорит:

-- Отчего вы мне об этом не сказали, мистрисс Раунсвель? вырывается из груди его довольно-явственно.

-- Это случилось только вчера, сэр Лейстер, и я боялась безпокоить вас рассказом о моей радости: мне казалось, что вы были очень-слабы.

Резвая Волюмния спешит высказать, что, быть-может, мистрисс Раунсвель хотела скрыть свою радость, и что никто до-сих-пор не знал, что Джордж её сын. На это воззвание, произнесенное с любимым маленьким визгом, мистрисс Раунсвель спешит отвечать так запальчиво, что лиф её платья подымается кверху; она высказывает решительно, что у нея ничего не может быть на душе скрытного от сэра Лейстера Дедлока, и что она рассказала бы ему все до-чиста, как только бы заметила, что ему лучше.

-- Где же ваш Джордж, мистрисс Раунсвель? спрашивает сэр Лейстер.

Мистрисс Раунсвель, встревоженная невниманием сэра Лейстера к медицинским наставлениям, отвечает:

-- В Лондоне.

Нечего делать, мистрисс Раунсвель должна сказать, что он здесь, внизу.

-- Пригласите его сейчас же ко мне, сюда, в комнату.

Мистрисс Раунсвель встает, скрепя сердце, и идет за сыном.

Сэр Лейстер собирает все силы свои и оправляется, чтоб по-возможности принять прилично мистера Джорджа. Оправясь, он снова начинает смотреть на слякоть и падающий снег и прислушиваться к малейшему стуку. Толстый слой соломы лежит под окнами пациента и смягчает стук колес; быть-может, она подъедет к самой двери и он не услышит её приближения.

В таком положении лежит он, когда входит в дверь мистрисс Раунсвель с своим сыном-кавалеристом.

Мистер Джордж тихонько подходит к изголовью Лейстера, вытягивает руки по швам и, стыдясь самого-себя, смотрит на больного.

-- Боже! это Джордж Раунсвель! восклицает сэр Лейстер. - Помните ли вы меня, Джордж?

Кавалерист склоняет к нему голову, чтоб яснее отличить несовсем-ясные звуки, и наконец уразумев, с помощью матери, слова баронета, отвечает:

-- Я был бы человек очень-дурного сердца, сэр Лейстер, еслиб позабыл вас.

-- Смотря на вас, Джордж Раунсвель, с трудом говорит сэр Лейстер: - я припоминаю маленького Джорджа, маленького ребенка... припоминаю, да, припоминаю...

Он смотрит на кавалериста до-тех-пор, пока на глазах его не навертываются слезы; потом снова он обращает взор свой на окно и наблюдает за слякотью и падающим снегом.

-- Не позволите ли, сэр Лейстер, говорит кавалерист: - положить вас несколько-удобнее; я поправлю вас очень-осторожно.

-- Сделайте одолжение, сделайте одолжение.

Кавалерист берет его на руки, как ребенка, ловко поворачивает и спокойно кладет на постель против окна.

-- Благодарю вас, вы так же ловки, как ваша матушка, говорит сэр Лейстер: - и притом вы сильны. Благодарю вас...

Он делает знак кавалеристу, чтоб тот не отходил от его постели. Джордя;ъ смирно стоит у его изголовья и ждет какого-нибудь вопроса.

-- Отчего вы скрывались? с большим трудом произносит сэр Лейстер.

-- Да оно, знаете ли, сэр Лейстер, человек-то я не такой, чтоб разсчитывать на свои достоинства. Еслиб не ваша болезнь - надеюсь, Бог скоро поправит ваше здоровье - то мне бы ни за что в мире не показаться вам на глаза. Ужь как хотите, а я ничьего внимания недостоин. Мнения, разумеется, различны, но в этом всякий согласится: мне не чем гордиться.

Джордж делает военный поклон.

-- В этом отношения сэр Лейстер, говорит он: - я исполнял свою обязанность как мог, сколько требовала дисциплина, но за-то в другом отношении ничего хорошого не делал.

-- Вы застали меня, Джордж, говорит сэр Лейстер: - не в очень-хорошем состоянии здоровья.

-- Мне очень-больно видеть вас, сэр, в таком положении.

-- Я вам верю... да... к прежней болезни... новый, жестокий удар... и он с трудом старается опустить вниз свою руку... страшно... тяжело... продолжал он, касаясь своих губ.

Джордж симпатично смотрит на больного и делает другой военный поклон. Прежнее время, когда оба, будучи детьми, видали они друг-друга, приходит им в голову и утешает их.

Сэр Лейстер, желая что-то произнести, старается приподняться. Джордж следит за его безсильным движением, берет его на руки и поправляет как ему хочется.

-- Благодарю вас, Джордж Раунсвель. Ваше присутствие меня облегчает. Вы мне очень-полезны... Бывало, вы мне носили ружья в Чизни-Вольде... вы мне очень-полезны теперь... очень-полезны...

Сэр Лейстер тихо снимает руку свою с плеча. Джорджа.

-- Удар постиг меня, продолжает он: - в то время, когда между мной... и миледи... произошло недоразумение... недоразумение, не размолвка... нет... недоразумение, имеющее только для нас важность... Миледи поехала путешествовать... потому её здесь нет... Она скоро, я надеюсь, вернется... Волюмния! ясно ли я говорю... слова как-то несвободно сходят с языка.

Волюмния понимает его ясно. И в-самом-деле он произнес эту довольно-длинную речь с большею твердостью, чем можно было ожидать; но по болезненному лицу его видно, каких это ему стоило усилий. Только сила воли и... да, и любовь к миледи могли заставить его преодолеть слабость язычных нервов.

-- Так выслушайте же меня, Волиомния... в вашем присутствии... в присутствии моей верной, старой управительницы... в присутствии сына её, Джорджа, я хочу сказать, что, в случае, если силы мои ослабнут, если я потеряю язык и способность двигать рукою... хотя я и надеюсь на облегчение...

Мистрисс Раунсвель тихо утирает слезы. Волюмния в сильном волнении; яркий румянец покрывает её щеки. Кавалерист стоит скрестив на груди руки и смотрит печально.

--...Так в случае, если я лишен буду возможности выразить свои мысли... я призываю вас в свидетели всех... что я люблю миледи так же горячо, как любил всегда... что не имею никакой причины негодовать на нее... и вы скажите это ей... скажите это всем... в противном случае, вы поступите против меня безчестно II лживо...

Дрожащая Волюмния дает клятву не изменить своему родственнику ни одним словом.

-- Миледи слишком-прекрасна, слишком-совершенна и занимает слишком-высокое положение в свете сравнительно с окружающими её людьми... не мудрено, что она имеет врагов... и я хочу, чтоб знал каждый... что я в полном уме и совершенной памяти говорю при вас, как при свидетелях, что не имею против миледи ничего; что все мои распоряжения касательно её наследства, оставляю неизменными, хотя бы в настоящее время и был в-состоянии изменить их...

Подобный спич во всякое другое время мог бы показаться напыщенным, но теперь в нем заметен серьёзный характер. В нем видно благородство, правота, желание защитить жену свою от нареканий стоустной молвы.

Изнуренный насилием, с которым говорил, сэр Лейстер болезненно склоняет голову на подушку и закрывает глаза, но только на-минуту; через минуту он снова начинает следить за слякотью и падающим снегом.

Начинает темнеть. Газ освещает улицы. Любители новостей перестают мять солому, под окнами дедлоковского отеля; перестают справляться у его порога о здоровье больного и отправляются обедать, веселиться, сплетничать.

Шаловливая Волюмния, имеющая привычку все делать не в-попад, зажигает свечку. "Потушите", говорят ей: "еще не так темно". Темнота усиливается и наконец делается совершенная ночь. Волюмнии не терпится; она раза-два пробовала снова засветить свечку.

-- Нет, рано... потушить...

Старая управительница Чизни-Вольда понимает в чем дело. Сэр Лейстер обманывает сам себя: ему хочется думать, что еще довольно-рано.

-- Добрый, милый сэр Лейстер, говорит она ему тихо: - успокойтесь, прикажите зажечь свечки: вам будет приятнее. Бой часов вы услышите; позвольте спустить занавески на окнах. Бог даст, миледи приедет.

-- Я знаю, мистрисс Раунсвель... но я слаб... а он еще не вернулся.

-- Он не так давно уехал, сэр Лейстер; еще нет суток со времени его отъезда.

-- О, как это долго! как это долго, мистрисс Раунсвель!

Сэр Лейстер говорит это таким голосом, который потрясает душу старой управительницы.

Она знает, что теперь не время подать предательский огонь: он осветил бы слезы на глазах баронета - священные слезы, которых и сама мистрисс Раунсвель недостойна видеть. Несколько минут сидит она в-потьмах, подходит к камину, к темному окну и потом опять тихо и нежно начинает уговаривать сэра Лейстера.

-- Подайте огонь! говорит он: - Бог даст, она скоро приедет... и снова начинает прислушиваться.

Полночь; редко раздается стук колес запоздалой кареты. Прислушиваться теперь, все-равно, что стараться проникнуть глазом непроницаемый мрак.

Прислуга отпущена спать и только мистрисс Раунсвель и Джордж остаются в комнате сэра Лейстера. Больной, не будучи в-состоянии наблюдать за погодой, часто осведомляется, что делается на дворе. Джордж ходит дозором по комнате и приносит ему, какие только можно, приятные вести о самой-сквернейшей ночи.

Волюмния в своей комнате, в роде будуара, назначаемого обыкновенно для кузин; в ней висит портрет сэра Лейстера Дедлока, изгнанный из парадных комнат за свои несовершенства.

Волюмния очень боится, чтоб не заснуть; в-самом-деле, она может понадобиться сэру Лейстеру, без нея ничего не съумеют сделать; мало ли что может случиться.

драпирует изящные формы свои в утренний плащ и, подобно привидению, шествует по огромным залам, заглядывая преимущественно в ярко-освещенные и согретые пламенем камина комнаты, приготовленные для той, которую ожидают и которой еще нет. Одиночество при таких грустных обстоятельствах не пб-сердцу прелестной деве; она подняла с постели служанку, девушку не с очень-теплым сердцем, заспанную, недовольную преимущественно тем обстоятельством, что должна прислуживать какой-то кузине, между-тем, как, поступая на поприще служанки, она питала самолюбивую мечту исключительно прислуживать таким особам, которые по-меньшей-мере получают тысяч до десяти фунтов стерлингов годового дохода.

Кавалерист, обходя комнаты, является спасительным штандартом и приятным собеседником как для госпожи, так и для её служанки, и в эти тяжкие часы мрака и привидений обе девы встречают его с большою радостью. Как только заслышат они шум шагов его, красавицы приводят тотчас же в больший порядок свои декорации, а в его отсутствие убивают время или легким всхрапываньем, или короткими и несовсем-миролюбивыми разговорами, в роде, например, следующих:

-- Вы свалитесь в камин, сударыня.

-- Нет, не свалюсь, моя милая, отвечает Волюмния, тычась носом чуть-чуть не в самые уголья.

-- Дорого бы я дала, чтоб тебе поджариться, говорит горничная про-себя и, к крайнему сожалению своему, спасает ветренную девушку от неминуемой погибели.

-- Все в том же положении, мисс. Он очень-слаб, оченьболен.

-- Спрашивал он меня? говорит Волюмния нежно.

-- Нет, мисс, ничего не говорил о вас.

-- Очень-тяжелое время, мистер Джордж.

-- Разумеется, лучше, довольно-резко замечает изнуренная горничная.

-- Нет! нет! отвечает Волюмния: - мало ли что может случиться. Сэр Лейстер может меня потребовать; я в жизнь не прощу себе, если засну в такия тяжкия минуты. Мой пост здесь.

За сим воззванием возбуждается вопрос со стороны служанки: почему мисс считает постом своим именно эту комнату, а не ту, которая ей отведена, между-тем, как последняя, даже ближе к больному.

Волюмния довольно-несвязно начинает что-то доказывать в пользу своего поста и заключает речь совершенной решимостью "не сомкнуть ни одного глаза", как-будто б у нея их было штук до пятидесяти, хотя в строгом смысле, правильнее было б сказать, что она не может открыть ни одного глаза.

целей; что она должна оставить свой пост и принести настоящую пользу от своей особы, в жертву будущим от нея ожиданиям; так-что, когда приходит кавалерист и говорят ей:

-- Вы бы легли уснуть, мисс Дедлок. И когда горничная еще резче и отрывистее прибавляет:

-- Это было б умнее, мисс.

Волюмния принимает отчаянную позу, и говорит плачевным голосом:

-- Делайте со мной что хотите.

бродить по дому.

Погода так же гадка. Снег тает и тяжелыми каплями падает с карнизов, с углов, с выступов, подоконников и колонн; он прячется еще в щелях, в пазах двери, между разселинами камня, но и там изнывает и капли его также равномерно стучат о плиту Террасы Привидений, как равномерно раздается на ней эхо роковых шагов.

В кавалеристе пробуждаются все прежния воспоминания из его прежней, спокойной жизни в Чизни-Вольде. Он ходит, с свечою в руке, по лестницам, по роскошным будуарам, и думает о судьбе своей, о тех переменах, которые испытал в последния недели, думает здесь и о своем детстве, о той женщине, которая так недавно была, которую ждут и не дождутся; думает он и об убитом адвокате и об умирающем баронете. Мрак и ночь разстилаются кругом.

-- Все ли готово, Джордж Раунсвель?

-- Все, сэр Лейстер.

Кавалерист качает головой.

-- Никакого письма?

Но сэр Лейстер сам знает тщету этой надежды и, не дожидаясь ответа, склоняет голову на подушку.

Ловко поправляет его Джордж Раунсвель, искусно отгадывает его малейшия желания и при первом мерцании утренней зари, подымает стору пред его глазами.