Ревекка и ее дочери.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ревекка и ее дочери. Глава V. (старая орфография)

V.

Всякое описание Верхняго Киллея было бы не полно без характеристики Филиппа Дженкинса, хозяина единственной в селении таверны "Белый Лебедь". Это был здоровенный, сильный детина, никогда не смотревший ни на кого прямо, но обыкновенно державший глаза опущенными вниз. Он жил один с женою и дочерью Джени в этой таверне; у них не было прислуги и они сами исполняли всю работу; но бедная Джени не была хорошей помощницей, так как была почти идиотка, вследствие того, что упала в детстве и страдала вечным ревматизмом. Все сожалели это несчастное, больное существо, за исключением отца, который постоянно сердился на её безпомощность и в пьяном виде жестоко обходился с нею.

Он пил не часто, но когда начинал пить, то запоем, и в продолжении недели или двух до того накачивался пивом, что доходил до бешенства. Я помню, что, однажды, доведя, себя до такого состояния, он взял свечу, пошел на верх в комнату, где спала его жена, и поджег надетый на ней ночной чепчик. Она выскочила из постели, сорвала с себя горящий чепчик и выбежала на улицу, обезумев от испуга. Дженкинс следовал за нею, держа в руках свечу. Он сделал это только для забавы, потому что никогда серьёзно с нею не ссорился. Другой раз он так же с пьяна выгнал ночью жену и дочь на снег, и им пришлось бы спать на морозе, еслиб соседи их не приютили. В третий раз, мы уже все спали, как вдруг послышался громкий стук в дверь, и бедная Джени, босая, в одной рубашке и вся в крови, просила укрыть ее от отца, который вытащил ее из постели и стал наносить ей такие безчеловечные побои, что наверное убил бы, еслиб мать не выпустила её в заднюю дверь.

Один только сын его, Джим, умел справляться с Дженкинсом, когда он входил в азарт. Часто посылали за ним для приведения в порядок отца, и, бросив работу, он являлся и задавал отцу такую встряску, что тот приходил в себя.

Эта характеристика хозяина нашей таверны дает вам понятие о том, что за народ были все мы, обитатели Верхняго Киллея. Если он был таков, то люди, находившиеся в дружеских с ним отношениях и пившие ежедневно у него в таверне, не многим от него отличались. Но пора продолжать мой рассказ.

Однажды, в субботу утром, после отъезда Тюдоров за-границу, я стоял на дороге подле нашей хижины, как мимо проехал в Сванси человек на серой лошади, держа в поводу другую лошадь. Я знал его потому, что он обыкновенно проезжал мимо нас в базарные дни; его звали Джон Смит и он имел ферму в Росилли, близь Гауэра. Это был угрюмый, надутый, сердитый человек, вечно готовый обругать или ударить попавшагося ему под руку ребенка или животное; притом он почти никогда не возвращался с рынка в Сванси трезвым. В эту минуту Том Девис, сын старого Джо Девиса, жившого прямо против нас, работал в саду, спиною к дороге и я слышал, как он спросил у Гью Риза, стоявшого в том же саду у самой изгороди:

- Что это за лошади?

- Это Джон Смит едет на рынок, отвечал Гью: - и ведет в поводу другую лошадь, вероятно, для продажи.

- На что такому человеку деньги? произнес со смехом Том: - он во всей своей жизни ни на что не израсходовал шести пенсов, кроме пива. Вот еслиб он мне дал вырученные за лошадь деньги, то я купил бы что-нибудь хорошенькое для красотки Марты Вильямс.

Том очень ухаживал за моей старшей сестрой Мартой, всегда приглашал ее с собою гулять по воскресениям и когда только мог, делал ей подарки; но это случалось не часто, так как он был очень ленив и едва вырабатывал достаточно, чтоб заплатить отцу за харчи и в таверну за выпитое в кредит пиво. Марта едва обращала внимание на все его любезности, хотя мне казалось, что она в глубине своего сердца предпочитала его всем остальным молодцам, но только не хотела этого выказать.

- Ну, сказал Гью Гиз небрежно, но не спуская глаз с Тома и наблюдая, как тот примет его слова: - не трудно отнять у Смита деньги, если он сегодня вечером будет так пьян, как в прошлую субботу. Что ты скажешь, Том, еслиб мы с тобой обделали это дельце и поделили деньги пополам? Мне так же очень нужны гроши.

- Странно было бы, еслиб тебе не нужны были деньги, отвечал Том, смеясь, потому что Гью пропивал каждый пенс, который он выработывал, и постоянно брал у всех деньги в займы: - но мне серьёзно надо денег для подарка хорошенькой Марте Вильямс.

Тут я вмешался в их разговор.

- Этот подарок, Том, сказал я: - будет для Марты или для кошки? В последний раз, когда ты принес Марте ленту, то она отдала ее кошке Вилля.

Я не мог удержаться, чтоб не поддразнить Тома, хотя и боялся очень разсердить его, так как он был старше на четыре или пять лет и мог легко отколотить меня. Как он, так и Гью, были очень удивлены моим вмешательством в их разговор, потому что не подозревали моего присутствия. Том весь вспыхнул и воскликнул, грозя кулаком.

- Эй, ты, Эван, не мешайся в чужия дела и держи язык за зубами. Еслиб ты не был брат Марты, я бы тебя тотчас знатно отколотил. Тебе какое дело давать советы молодым людям или подсматривать, куда девают молодые девушки полученные ими подарки, проклятый мальчишка!

После этого я отправился на работу и не слыхал дальнейшого разговора между Гью и Томом. Я не обратил особого внимания на слышанные слова и только удивлялся, что Марта не отвечала взаимностью на ухаживание Тома. Он был высокого роста, очень красив и добрый малый, несмотря на его лень; по всей вероятности, он обходился бы хорошо с своей женой и не угощал бы ее побоями, как почти все мужья в Верхнем Киллее. Вот дело иное, еслиб за нею ухаживал Гью Риз, потому что это был человек очень неприятный, сердитый, сварливый. Он выходил из себя от всякого вздора и готов был тогда драться со всеми; эти вспышки случались с ним так часто, что он почти не имел времени остывать в промежутки.

Вечером, в эту самую субботу, мне случилось пойти в таверну "Белый Лебедь" за джином для отца, который обыкновенно выпивал свою порцию дома в базарные дни, потому что не любил встречаться в таверне с толпой незнакомых лиц, проходивших и проезжавших мимо Верхняго Киллея. Он любил за стаканом и трубкой высказывать свои мнения и ненавидел, когда его перебивали или производили шум вокруг него. Он говорил тихо, часто останавливался, чтоб перевести дыхание и молча посматривал на своих слушателей. Все это было немыслимо, когда каждую минуту входили в таверну шумные посетители, возвращавшиеся с рынка уже в нетрезвом виде, требовали в торопях пива или водки и тотчас удалялись. На этом основании, отец редко ходил в таверну по субботам, и тихо, смирно пил свой джин дома, покуривая трубку.

Придя в таверну, я застал там много народа и должен был дожидаться, пока отпустят прежде пришедших покупателей. Пока я ждал, явился Джон Смит, очень пьяный. Он потребовал горячей воды и водки, чтоб согреть желудок прежде, чем отправится через "проклятый, холодный Фервуд", как он называл нашу вересковую степь. Винные пары сделали его словоохотливым и он стал похваляться, что продал свою лошадь за очень хорошую цену, и что ему дали в Сванси для жены нечто, повидимому, очень драгоценное, судя по пламенным просьбам не потерять, а верно передать в собственные её руки.

Кроме него, тут был еще другой фермер из Гауэра, почти совершенно трезвый и он всячески удерживал Смита от вина, уговаривая уехать пораньше. Но все его усилия были тщетны, Смит не обращал на него ни малейшого внимания и он, наконец, уехал, оставив Смита напиваться сколько угодно. Когда я, взяв джин, вышел из таверны, он еще оставался там, громко хвастаясь, что вскоре сделается богатым человеком. благодаря своей смекалке и счастливой звезде его жены, которой посылали в подарок таинственные сокровища.

Спустя час после моего возвращения домой, мать вспомнила, что наш осел не вернулся на ночь из Фервуда, где он всегда пасся, и послала меня за ним. Было очень темно и трудно было распознать одного осла от другого, но наш осел меня хорошо знал и на мой зов прибежал бы, как собака. К тому же, луна уже всходила и мне не предстояло большого труда при исполнении приказа матери. Я надел шапку и пошел на окраину Фервуда, где наш осел обыкновенно щипал вереск; но его там не было. Делать было нечего, приходилось искать его по всему Фервуду, довольно обширной местности, изрезанной болотами, в которые в темноте было легко попасть.

Поэтому, я туда и направился по краю дороги, боясь взять более короткий путь через болота. Не успел я пройти столб, как услыхал шум лошадиных копыт на дороге и остановился. В темноте я только мог разсмотреть, что лошадь была серая, и что всадник был или очень болен, или очень пьян, потому что он сидел в седле, согнувшись дугою, и так перекачивался со стороны на сторону, что малейший толчок должен был сбросить его на землю. Очевидно, лошадь берегла человека, а не человек управлял ею. Мне показалось, что эта лошадь походила на ту, на которой утром проехал Смит, да и всадник очень смахивал на него; но было слишком темно, чтобы ясно разсмотреть их обоих.

Лошадь, как бы сознавала безпомощность своего господина и шла шагом. Она миновала меня, но, на разстоянии тридцати или сорока сажень, вдруг выскочили на дорогу из-за кустов две черные фигуры. Я прилег на землю и, скрытый вереском, мог видеть все, что оне делали, не замеченный ими.

Один из этих людей схватил лошадь под уздцы и остановил ее, а другой стащил всадника на дорогу и стал шарить в его карманах. Все это случилось так быстро и неожиданно, что я сначала подумал, не вижу ли это во сне. Но я протер глаза и действительно на яву, у меня на глазах, совершался грабеж.

Если вы думаете, что это зрелище возбудило во мне ужас и отвращение, то вы ошибаетесь. В Верхнем Киллее, где я провел всю мою жизнь, понятия о добре и зле были очень смутны и мы вообще полагали, что сила всегда права. Следовательно, мне не показалось очень возмутительным, что двое людей вытащили деньги из карманов третьяго, когорый был до того глуп, что довел себя до безпомощного положения. Очнувшись от первой минуты изумления, я даже хотел подойти к ним и попросить, чтобы мне позволили поездить немного верхом на лошади прежде, чем она понадобится её собственнику, потому что я страстно любил верховую езду. Но вдруг я вспомнил о мисс Гвенлиане и о том, чему она меня учила. Не разсердится ли она, если я приму какое бы то ни было участие в грабеже? Конечно, она, по всей вероятности, ничего не услышит об этой истории, но я чувствовал, что мне не следует делать то, что ей не правится, даже и в том случае, если она об этом не узнает. Еслибы она была со мною в эту минуту, то что бы она мне присоветовала? Нашла ли бы она необходимым мое вмешательство с целью помешать грабителям совершить свое дело? Нет, она, конечно, не потребовала бы от меня невозможного, а невозможно было такому юноше, как мне, остановить двух взрослых людей. К тому же, если она меня учила не воровать, то никогда не говорила, что я обязан другим мешать в совершении кражи. Поэтому я решился быть безмолвным зрителем происходившей передо мною сцены и еще более притаился.

Они вынули из кармана бедняка кошелек, и потом оттолкнули его от себя. При этом он откатился на несколько шагов и голова его случайно попала в канавку с водой. Холодная влажность немного протрезвила его и он открыл глаза. Потом он схватился руками за грудь, словно там было скрыто что-то очень драгоценное и промолвил глухим, полусознательным тоном, пристально смотря на того из грабителей, который был ближе к нему.

- Оставь меня, разбойник, или я тебе это припомню. Будешь знать Джона Смита.

Эти слова были очень глупы, так как вряд ли Смит, протрезвившись совершенно, узнал бы лицо грабителя; но последний не подумал об этом или не хотел рисковать возможностью своего отождествления. Как бы то ни было, он громко поклялся, что Смит его никогда не признает и нанес ему два или три страшных удара но голове толстой палкой, находившейся в его руках. Я вздрогнул; дело становилось серьёзное; это не был простой грабеж. По голосу человека, нанесшого эти удары бедному Смиту, я узнал в нем Гью Риза. Теперь заговорил и его товарищ; это оказался Том Девис.

- Что ты наделал? воскликнул он с испугом: - ты убил его. Что нам теперь делать? Ведь ты мне обещал не трогать его, иначе я не согласился бы на это дело.

Гью нагнулся к бедному Смиту, лежавшему неподвижно и приложил руку к сердцу.

- Я не думаю, что он умер, сказал он после минутного молчания: - но если он и умер, то тем лучше. Иначе, он предал бы нас суду. Во всяком случае его деньги у нас.

- Ну, если мы достали чего хотели, то уйдем отсюда поскорее, произнес Том, боязливо озираясь по сторонам.

- Возьми седло и уздечку, жаль их оставить, отвечал Гью: - а я посмотрю, нет ли у него часов. Если ужь нам повезло счастье, то надо всем воспользоваться.

Пока Том отстегивал седло и снимал уздечку, Гью обыскал Смита и, взяв ножик, разрезал его сюртук на груди, на том самом месте, за которое он хватался. Из отверстия он вытащил что-то показавшееся мне книжкой, ящичком или конвертом. Я тогда вспомнил, что Смит говорил вечером в таверне о каком-то сокровище, которое он вез жене. Я так же припомнил, что в Белом Лебеде был в то время Гью Риз и догадался, что вещь, взятая им теперь, была именно этим сокровищем. Гью быстро обернулся, чтобы посмотреть, следит ли за ним Том. Но последний стоял но другую сторону лошади и был занят отстегиванием седла, а потому Гью поспешно спрятал таинственную вещь в карман и громко сказал, что ничего не нашел, причем еще грубо обругал Смита за неимение при себе часов. Лошадь взять было не безопасно и ее пустили на волю. Потом грабители бросили последний взгляд на свою жертву.

- А если я не захочу присягать, отвечал с грубым смехом Гью: - что тогда будет с тобою? Почему тебе скорее поверят, чем мне, если я под присягой покажу, что ты убил Смита, а я тебя еще удерживал? Но полно, не будь дураком, не пугайся по пусту. Мы спрячем седло и уздечку до времени, когда об этой истории забудется и никто не вздумает нас подозревать. Зачем нас подозревать более, чем других, если на нас не найдется вещей Смита?

- Но, мы кажется, говорили о своем намерении сегодня утром при Эвансе Вильямсе? воскликнул Том.

- Да, ты прав, я об этом забыл, отвечал Гью: - но ему не сдобровать, если он посмеет сказать хоть словечко. Впрочем, не вероятно, чтобы его стал кто-нибудь разспрашивать о Смите, а самому ему не придет и в голову болтать об этом. Наконец, он, вероятно, ничего и не разслышал из нашего разговора; он вечно бредит о дочери сквайра. Ну, пойдем, пора уйти отсюда.

И они удалились, пройдя мимо меня так близко, что я боялся, как бы они меня не заметили. Дело в том, что я боялся Смита с самого детства, а то, что я сейчас видел, только усиливало во мне этот страх. Поэтому, я затаил дыхание и только тогда вышел из засады, когда они исчезли в темноте.

и ночью. Я хотел было даже догнать Гью и Тома, так как общество живых людей, все равно каких, казалось мне предпочтительнее. Но меня остановила мысль, что, с одной стороны, может быть он и жив, а с другой - Гью, увидав меня и подозревая, что я все знаю, поступил бы со мною так же, как с бедным Смитом. И я отказался от этого намерения.

Я снова посмотрел на неподвижное тело Смита, освещенное только-что взошедшей луной. Лицо его было страшно бледно и только волоса его слегка колыхались от ветра. Из под головы и через дорогу шла какая-то черная полоса. Это, вероятно, была кровь и я перестал сомневаться в смерти несчастного.

Я никогда еще не видывал мертвеца и на меня напал невообразимый страх. Как ужасно было, что живое, дышащее, разумное существо превращалось в прах земной, не теряя своей человеческой формы. И эта роковая перемена произошла с ним на моих глазах, и я ничего не заметил! Нечто находилось в этом человеке и заставляло его жить, и это нечто могло выйти из него незаметно! Во всяком случае, оно должно было, теперь где-нибудь находиться не очень далеко, потому что, вероятно, ему хотелось видеть, что станется с телом, в котором оно обитало. Но где оно? Быть может, оно имело страшную форму и было близко от меня... При одной мысли об этом, я дрожал как в лихорадке. Я не смел оборачиваться, не смел глядеть по сторонам. Мне было страшно увидеть это неведомое нечто. Я не смел тронуться с места и боялся оставаться на месте. Глаза же мои все это время не отрывались ни на секунду от черной лужи, которая, все увеличиваясь, текла из под головы убитого. Все остальное было неподвижно и я тоже замер. Страх меня сковал так же, как смерть сковывала бедного Смита, и мы оба находились неподвижно друг против друга, он лежа, я стоя.

Наконец, едва слышный стон вырвался из груди страшной жертвы, и в ту же минуту она перестала быть для меня страшной. Если он стонал, значит он был еще человеком и неведомое нечто, так напугавшее меня, находилось в нем. Я собрался с силами и подошел к нему. Я поднял ему голову с земли и его веки приподнялись. Но глаза его безсознательно взглянули на небо и снова закрылись. Я не знал что делать.

соседей считалось в Верхнем Киллее вполне безнравственным делом; к тому же, я любил Тома и боялся мести Гью. Однако, мне претила мысль уйти, оставив бедного Смита одного, хотя я, оставаясь, и не мог принести ему никакой пользы. Одним словом, я не видел исхода из своего затруднительного положения, как вдруг услыхал шум колес. По всей вероятности, это возвращались из Сванси поселяне, которые могли подобрать Смита и оказать ему помощь. Я снова спрятался в вереск, окаймлявший дорогу и стал смотреть, что произойдет.

и я бросился искать нашего осла, боясь, чтобы мои родители не стали безпокоиться обо мне.

Я вскоре нашел осла; он смиренно пасся на поляне, вместе с одним из своих друзей, и я отвел его поспешно домой. Отец спросил меня, отчего я так долго пропадал и я объяснил, что осел очень далеко зашел и мне пришлось его искать по всему Фервуду. Отец был совершенно заспанный и поверил мне на слово, заметив, что надо будет спутать ноги ослу, если он так далеко заходит.

Я был очень рад, что отец был заспанный, а то, он непременно заметил бы, по моему волнению и бледному лицу, что случилось нечто необыкновенное. Во всю ночь я почти не смыкал глаз и все думал о виденном мною страшном зрелище. Глухой удар палки о череп Смита раздавался в моих ушах; его бледное лицо и лужа крови носились перед моими глазами. Тысячи мыслей теснились в моей голове. Я спрашивал себя, поймают ли грабителей, что они сделают с седлом и уздечкой, что заключалось в таинственном пакете, взятом Гью, и что купит Том на деньги, которые достанутся на его долю. Я надеялся, что Марта не возьмет от него подарков, которые были бы обагрены кровью Смита; однако, я не мог предупредить ее об этом. Потом я вспоминал о мисс Гвенлиане, сомневался, поступил ли я в эту ночь так, как она бы хотела, чтобы я поступил. Она мне лично запрещала убивать или грабить, но не научила, как поступить, когда при мне грабили и убивали человека, и я не имел физической возможности этому помешать. Во всяком случае, я намеренно ничего не сделал против её желаний, и это было большим для меня утешением.