Изгнанники.
Часть первая.
Глава II. Монарх в домашней обстановке.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Изгнанники. Часть первая. Глава II. Монарх в домашней обстановке. (старая орфография)

ГЛАВА II.
Монарх в домашней обстановке.

Большие часы в Версали {Версаль - дворец, в 19 верстах от Парижа, служивший прежде местопребыванием французских королей.} пробили восемь, и приближалось время пробуждения короля. Во всех корридорах и росписных переходах громадного дворца слышался подавленный гул и тихий шум каких-то приготовлений, ибо вставание короля было важным придворным событием, в котором многим приходилось принимать участие. Пробежал слуга с серебряным блюдцем, неся кипяток г-ну де-Сен-Кентен, придворному цирюльнику; другие слуги, с переброшенными через руку частями одежды, толпились в корридоре, который вел в прихожую. Отряд гвардейцев в великолепных голубых с серебром мундирах подтянулся и взял алебарды по предписанию; а молодой офицер, до тех пор глядевший в окно на придворных, которые смеялись и болтали на террасах, быстро повернулся на каблуках и подошел к белой с золотом двери королевской спальни.

Едва он успел стать на свое место, как ручка изнутри тихо повернулась, дверь растворилась без шума и из комнаты молча выскользнул человек, тотчас же затворивший ее за собою.

- Тише! - сказал он, прикладывая палец к своим тонким губам и всем своим чисто выбритым лицом с высоко поднятыми бровями выражая предостережение и просьбу. - Король еще спит.

Эти слова шепотом передались от одного к другому в группе, собравшейся перед дверью. Произнесший их г. Бонтан, главный камердинер, поклонился гвардейскому офицеру полупочтительно, полуфамильярно, а потом прошел сквозь быстро возраставшую толпу в корридор с тем видом гордого смирения, который считал приличным для человека, хотя и служившого в лакеях, но зато у короля, а потому и смотревшого на себя как на короля всех лакеев.

- Здесь ли придворный истопник? - спросил он.

- Да, сударь, - ответил служитель, державший перед собою эмалированный поднос с кучкою сосновых щепок.

- А открывальщик ставень?

- Здесь, сударь.

- А смотритель за подсвечником?

- Здесь, сударь.

- Ну, будьте же готовы!

Слуги в напудренных париках, красных плюшевых кафтанах и серебряных аксельбантах вмстроились в линию у самых дверей, а Бонтан снова повернув рукоятку, опять исчез в темной комнате.

Спальня была большая квадратная комната в два окна, закрытых занавесками из дорогого бархата. Сквозь щели пробивалось несколько лучей утренняго солнца, образуя яркия пятна на противоположной стене. Большое кресло стояло перод погасшим камином, над громадной мраморной доской которого вились и переплетались с девизами и гербами безчисленные арабески, достигавшия до самого потолка, где сливались с роскошною живописью. В одном углу стояла узенькая кушетка с накинутым на нее одеялом; здесь ночевал верный камердинер Бонтан.

По самой середине комнаты стояла большая кровать о четырех колоннах, роскошный полог который был приподнят, открывая изголовье. Кругом шла ограда из полированных перил, так что между нею и кроватью получался со всех сторон свободный проход, футов в пять шириною. В этой загородке стоял круглый столик, покрытый белой салфеткой, а на нем, в эмалированном кубке и на серебряной тарелочке, приготовлено было немного вина и три ломтя цыплячьей грудинки на тот случай, если оы королю ночью захотелось есть.

Бонтан, утопая ногами в мягком ковре, безшумно прошел по комнате, самый воздух которой, казалось, был напоен сном; в тишине отчетливо раздавалось мерное дыханье спящого. Камердинер прошел за перила и остаповился с часами в руках, выжидая наступления той самой секунды, когда, согласно неумолимым требованиям придворных правил, следовало разбудить короля. Перед ним, над дорогим зеленым одеялом из восточного шелка, утопала в пышных кружевах, окаймлявших подушку, круглая, коротко остриженная голова с горбатым носом и выдающеюся губою. Лакей захлопнул крышку чаеов и наклонился лад своим повелителем.

- Честь имею доложить Вашему Величеству, что настала половина девятого, - сказал он.

- А?! - король медленно открыл свои большие темнокарие глаза, перекрестился и приложился к маленькой темной ладонке, которую вытянул из-за ворота ночной рубашки. Затем он сел в кровати, щурясь, как человек, который собирается с мыслями.

- Да, Ваше Величество.

- Кто дежурный?

- Майор де Бриссак на главном посту и канитан де-Катина в корридоре.

- Де-Катина? Да, тот молодой чоловек, который остановил мою лошадь в Фонтенбло. Помню! Можешь подать сигнал, Бонтан.

Главний камердинер быстро подошел к двери и распахнул ее. Тотчас в комнате очутились истопник и четверо лакеев в красных кафтанах и белых париках; проворно и безшумно каждый начал исполнять свою обязанность. Один схватил кушетку и одеяло Бонтана и в одну секунду утащил их куда-то в прихожую, другой унес приготовленную на ночь закуску и серебряный подсвечник, а третий отодвинул большие бархатные занавесы, впустивши в комнату потоки света. Между тем в камине уже потрескивали поспешно зажженные сосновые щепки; истопник крестообразно положил на них два круглых полена, так как утро было прохладное, и ушел со своими спутниками.

Не успели они удалиться, как в спальню вступили более знатные посетители. Двое шли рядом впереди. Из них один был юноша, немногим старше двадцати лет, наклонный к полноте, с медленными и торжественными движениями, красивыми ногами и лицом довольно привлекательным, но похожим на маску, до того оно было лишено всякого выражения, за исключением тех редких минут, когда по нем проскальзывал луч лукавой насмешливости. Он был богато одет в темнолиловый бархатный костюм, с широкой голубой лентой на груди, из под которой выглядывал сверкающий край ордена св. Людовика. На его спутнике, человеке лет сорока, смуглом, полном достоинства и важности, было простое, но богатое платье из черного шелка с золотыми украшениями на вороте и рукавах. Когда эта пара остановилась перед королем, то по некоторому сходству между тремя лицами легко можно было признать в них членов одной семьи и угадать в старшем королевского брата, а в другом - Людовика-дофина {Дофин - титул наследника французских королей.}, его сына и наследника престола, на который, по удивительному предопределению Божию, не суждено было вступить ни этому юноше, ни его детям.

Как ни сильно было сходство между тремя лицами, выражавшееся в горбатом носе Бурбонов {Людовик XIV происходил из рода Бурбонов.}, больших круглых глазах и толстой нижней губе, наследии Габсбургов, полученной всеми ими от Анны Австрийской, {Анна Австрийская - мать Людвика XIV происходила из рода Габсбургов.} однако замечалось и большое различие, ибо разница характеров наложила особый отпечаток на черты каждого. Королю шел сорок шестой год, и волосы на его остриженной, черной голове уже слегка просвечивали на макушке, а к вискам отливали сединою. Впрочем, он еще сохранил значительную долю красоты своей юности, хотя теперь на лице его прибавилось выражение достоинства и суровости, которые возрастали с годами. Его темные глаза были весьма выразительны, а правильные черты приводили в восторг скульпторов и живописцев. Твердые, но подвижные линии рта и густые дугообразные брови придавали лицу короля выражение власти и силы; между тем как более покорное выражение на лице его брата изобличало человека, проведшого всю жизнь в повиновении и самоограничении. С другой стороны, дофин хотя и был красивее отца, но совершенно не имел ни его быстрой игры физиономии при волнении, ни его царственной ясности в спокойном настроении.

За королевским сыном и братом шла небольшая группа знати и придворных, обязанных ежедневно присутствовать при церемонии вставания. Здесь были: главный гардеробмейстер {Гардеробмейстер - заведующий платьями короля.}, первый камергер опочивальни, герцог Мэнский - бледный юноша в черном бархате, заметно хромавший на левую ногу, и его маленький брат, юный граф Тулузский. Оба последние были родные дети короля. За ними вошли первый камердинер гардероба, Фагон - лейб-медик, Телье - лейб-хирург, и три пажа в пурпуре и золоте внесли королевское платье. Это были участники малого, семейного приема, доступ к которому составлял высшую почесть при французском дворе.

Бонтан полил на руки короля несколько капель спирта, подставив, чтобы дать им стечь, серебряное блюдо, а первый камергер опочивальни подал чашу со святою водою, в которой король омочил руку, крестясь и бормоча краткую молитву. Затем, кивнувши брату и поздоровавшись с наследником и с герцогом Мэнским, он спустил ноги и уселся на краю кровати в своей длинной шелковой рубашке, из под которой болтались его маленькия белые ноги, - поза, принять которую счел бы рискованным всякий другой на его месте; но Людовик был до того проникнут чувством собственного величия, что для него непостижима и немыслима была возможность показаться кому либо смешным при каких бы то ни было обстоятельствах. Так сидел властитель Франции, раб каждого случайного сквозняка, заставлявшого его вздрагивать. Г. де Сен-Кентен, благородный цирюльник, накинул на плечи короля пурпуровый халат, а голову облек в придворный парик со множеством длинных локонов, между тем как Бонтан натянул на ноги короля красные чулки и подставил вышитые бархатные туфли. Король сунул в них ноги, подпоясал халат и перешел к камину, где сел в большое кресло, протягивая к пылающему огню свои нежные руки. Присутствующие стали вокруг него полукругом, ожидая "большого приема", который сейчас должен был начаться.

- Что это такое, господа? - вдруг спросил король, оглянувшись, с выражением неудовольствия на лице. - Я ощущаю запах духов. Неужели кто-либо из вас решился явиться ко мне надушенным; ведь все вы должны знать, что я этого не выношу!

Члены маленькой группы переглянулись и начали уверять в своей невиновности. Однако, верный Бонтан, обойдя позади них неслышными шагами, открыл виновного.

- Ваша светлость, запах идет от вас, - сказал он графу Тулузскому.

Граф Тулузский, маленький краснощекий мальчик, весь вспыхнул при этом обличении.

- Извините, Ваше Величество; очень возможно, что мадемуазель де-Граммон обрызгала меня из своего флакона, когда мы вместе играли вчера, в Марли, - пролепетал он. - Я не обратил внимания; но если это неприятно Вашему Величеству...

- Чтобы не было этого запаха! - крикнул король. - Фу! я просто задыхаюсь! Отвори нижнюю раму, Бонтан. Нет; раз уж он ушел, то ненужно. Г. де-Сен-Кентен, разве сегодня нам не назначено бриться?

- Да, Ваше Величество, и все готово.

- Так отчего же не начать? Прошло уже три минуты лишних. За дело, сударь; а ты Бонтан, объяви о начале большого приема.

Было ясно, что король в это утро не в духе. Он кидал быстрые вопросительные взгляды на брата и сыновей, но не мог выразить словами ни насмешки, ни упреков, так как манипуляции де-Сен-Кентена совершенно уничтожали возможность говорить. С небрежностью, происходившей от долголетней привычки, брадобрей мылил королю подбородок, быстро водил по нему бритвой, а затем обмывал спиртом. Потом, один из дворян натянул на короля короткие штаны черного бархата, а другой помог надеть их окончательно, между тем как третий через голову снял с него ночную рубашку и поднес денную, до тех пор гревшуюся у огня. Башмаки с бриллиантовыми пряжками, гамаши и красный камзол были надеты поочередными стараниями придворных вельмож, из которых каждый ревниво блюл свое право. На камзол была возложена голубая лента с бриллиантовым крестом Св. Духа и крест Св. Людовика на красной ленте. Тому, кто в первый раз увидел бы это зрелище, мог показаться странным этот маленький человечек, стоявший неподвижно и безучастно, устремивши задумчивый взгляд в камин, между тем как эта группа людей, из которых каждый носил историческое имя, хлопотала вокруг, наряжая его, точно дети любимую куклу. На короля надели черный нижний кафтан, потом подвязали галстух из дорогого кружева, накинули свободный верхний кафтан, поднесли на эмалевом блюдце два богато-расшитых носовых платка, которые были засунуты в боковые карманы двуми отдельными прислужниками, вложили в руку палку черного дерева, украшенную серебром, - и государь был готов для дневных трудов.

В течение получаса, пока его одевали, дверь опочивальни поминутно открывалась, и не прекращалось перечисление имен входивших, о которых капитан лейб-гвардии докладывал дежурному из свиты, а этот последний - первому камергеру. Каждый, входя, три раза низко кланялся королевскому величеству, а потом присоединялся к своему кружку, потихоньку болтавшему о погоде, новостях и планах будущого. Все более и более набиралось людей, которым Людовик доставлял то, что сам он открыто называл высочайшим из доступных человеку удовольствий - возможность лицезреть монарший лик; и молодой гвардеец, почти не умолкая, называл их титулы и фамилии, причем успевал обмениваться почти со всеми улыбкою или словом привета, так как его открытое и красивое лицо хорошо было известно при дворе. Его веселые глаза и живые движения яспо говорили об удачах в жизни. Действительно, ему везло. Три года назад, будучи неизвестным обер-офицером, он участвовал в партизанской войне с ирокезами в дебрях Канады, а затем был переведен во Францию, в Пикардский полк; но тут однажды зимою, в Фонтенбло, ему посчастивилось остановить под королем лошадь, которая неслась прямо к глубокой яме, и эта случайность сделала для него больше, чем могли бы дать ему десять походов. Теперь, пользуясь королевским доверием, будучи офицером лейб-гвардии, молодым, любезным и любимым, он мог считать свою участь завидною. Однако, по странной непоследовательности человеческой природы, он успел уже пресытиться великолепием и однообразием жизни во дворце и с сожалением вспоминал о более суровом и свободном существовании, которое вел в первые годы службы. Даже теперь, от королевской двери, от покрытых живописью сеней и от придворной знати, воображение его улетало к диким пропастям и пенящимся потокам запада, - и вдруг перед глазами его мелькнуло лицо, которое он видал именно там, далеко.

- Г. де-Фронтенак! - воскликнул он. - Смею надеяться, вы не забыли меня?

- Как? Де-Катина? Ах, как я рад видеть знакомого из-за океана! Но обер-офицер в Кариньянском полку - совсем не то, что капитан лейб-гвардии. Вы далеко шагнули.

во время листонада.

- Да, - вздохнул де-Фронтенак. - А знаете, мне настолько же не посчастливилось, насколько вам повезло. Я был отозван, а на мое место назначен де-ла-Ворр. Но там поднимается буря, которой не выдержать такому человеку. Когда ирокезы запляшут военную пляску, тогда понадоблюсь я, и гонцы застанут меня готовым. Теперь я увижу короля и постараюсь побудить его быть великим государем там, как и здесь. Будь власть в моих руках, я изменил бы весь ход истории!

- Тише! Не говорите бунтовских речей при капитане лейб-гвардии! - засмеялся Катина, пропуская сурового воина в королевскую спальню. В это время королю принесли его первый скудный завтрак, состоящий из хлеба и вина, на две трети разбавленного водою. Большая квадратная комната была теперь совершенно полна толпою лиц, из которых многие принадлежали к числу тех, благодаря кому эта эпоха стала одною из самых блестящих в истории Франции. Подле самого короля, грубый, но энергичный Лувуа, военный министр Людовика XIV, всемогущий со смерти своего соперника, Кольбера, беседовал об организации войска с двумя военными. Неподалеку от них невысокий, седой священник с добрым лицом, отец Лашез, духовник короля, шепотом разговаривал с величавым Боссюетом {Боссюет придворный проповедник и воспитатель дофина.} красноречивым епископом из Mo, и высоким, худым молодым аббатом де-Фенелон {Фенелон - французский писатель.}. Здесь же живописец Лебрен толковал об искусстве с небольшим кружком своих сотрудников. У самой двери знаменитый поэт Расин, с безсменною улыбкою на красивом лице, болтал с поэтом Буало и архитектором Мансаром, причем все трое шутили и смеялись с непринужденностью, естественной для любимых слуг короля, из всех его подданных, единственных, которым было разрешено без доклада и запросто входить в его покои и выходить обратно.

- Что с ним сегодня? - спрашивал Буало, кивая по направлению к королевской группе. - Кажется, сон не улучшил его настроения!

- Все труднее становиться его забавлять, - сказал Расин, качая головою. - Мне назначено в три часа быть у г-жи де-Ментенон {Госпожа де-Ментенон происходила из протестантской семьи; после смерти своего мужа, поэта Скаррона, сделалась воспитательницей детей Людовика XIV, имела большое влияние на короля и впоследствии была тайно обвенчана с ним.} и попытаться развлечь его отрывком из Федры {Федра - знаменитая трагедия Расина.}.

- Мой друг, - сказал архитектор, - не думаете ли вы, что сама хоэяйка разсеет его лучше всякой Федры?

- Г-жа де-Ментенон - удивительная женщина. Она обладает и умом, и сердцем; она неподражаема.

- Однако в числе её достоинств есть одно излишнее.

- Какое же?

- Старость.

- О! Что за дело до её лет, если на вид ей можно дать тридцать?... Но что это за господин? У него лицо посерьезнее, чем принято при дворе. А! Король его заметил, и Лувуа манит к себе. Даю слово - ему уместнее было бы находиться в палатке, чем под росписным потолком.

Посетитель, обративший на себя внимание Расина, был высокий и худой, с орлиным носом, суровыми серыми глазами, горевшими из-под густых бровей, и лицом, на которое возраст, заботы и борьба со стихиями наложили такой отпечаток, что, среди свежих лиц окружавших его придворных, человек этот производил впечатление старого сокола, посаженного в одну клетку с пестренькими птичками. Одежда его была того темного цвета, который вошел в моду при дворе с тех пор, как король отказался от легкомысленной жизни; но шпага, висевшая у него на боку, была не придворная игрушечная рапира, а добрый стальной клинок с медною рукоятью в запятнанных кожанных ножнах, из которых, очевидно, не раз вынималась на поле битвы. Он стоял у дверей, держа в руках войлочную шляпу с черным пером, и с полупрезрительным выражением смотрел на окружающих болтунов; когда же военный министр сделал ему знак, он начал проталкиваться вперед, без всякой церемонии отодвигая тех, кто стоял на его пути.

Людовик обладал в высокой степени царской способностью узнавать людей.

- Сколько лет я не видал его, однако, хорошо помню его лицо, - сказал он своему министру. - Это граф де-Фронтенак, не правда-ли?

- Мы рады опять видеть вас у себя на приеме, - сказал монарх, когда старый вельможа наклонил голову и поцеловал протянутую ему белую руку. - Надеюсь, что канадские морозы не охладили ваших верноподданнических чувств?

- Ваше Величество, только смерть в состоянии была бы сделать это.

- Тогда пожелаем, чтобы нам еще долгие годы утешаться ими. Мы хотели поблагодарить вас за ваши заботы и труды на пользу нашей провинции, и если отозвали вас, то главным образом затем, чтобы из ваших собственных уст узнать о тамошних делах. Во первых, так как дела Господни должны иметь преимущество над делами земными, как подвигается обращение язычников?

- Мы не можем жаловаться, Ваше Величество. Святые отцы, как иезуиты, так и реколекты {Реколлекты - монахи ордена св. Франциска.} стараются по мере сил, хотя, правда, бывают склонны забывать о деле душевного спасения ради вмешательства в дела мирския.

- Я скажу, Ваше Величество, что когда дела мирския могут оказать влияние на дело душевного спасения, то обязанность каждого доброго священника, как и вообще каждого доброго католика, состоит в том, чтобы направлять их ко благу.

- Это совершенно верно, Ваше Величество, - сказал де-Фронтенак, и его смуглые щеки вспыхнули гневом; - но пока Ваше Величество делали мне честь возлагать эти дела на мою ответственность, я не мог терпеть ничьего вмешательства при исполнении моих обязанностей, невзирая на то, одет ли вмешивающийся в рясу или в кафтан.

- Довольно, сударь, довольно, - строго произнес Людовик. - Я спрашиваю вас о миссиях.

знамение креста. Маркетт прошел вниз по западной реке, проповедуя Иллинойцам, а иезуиты пронесли слово Божие воинам Длинного Дома в их вигвамы (жилища индейцев) у Онондаги.

- Да, Ваше Величество, это совершенная правда, - с полною искренностью воскликнул Фронтенак. - Во владениях Вашего Величества есть много храбрых людей, но нет ни одного храбрее этих. Из ирокезских селений, по реке Ришелье, они возвращались без ногтей, с вывернутыми пальцами, с ямою вместо одного глаза и со столькими ранами на теле, сколько лилий вон на той занавеске. Но пролежавши месяц у добрых монахов, они пользовались своим оставшимся глазом, чтобы опять идти в страну индейцев, где даже собаки пугались их изможденных лиц и изуродованных членов.

- И вы допускали это! - воскликнул Людовикъс! жаром, - Вы оставили в живых этих зловредных убийц?

- Я просил войска, Ваше Величество.

- Я вам послал.

- Кариньян - Сальерский. У меня лучшого нет.

- Но этого мало, Ваше Величество.

- Наконец, есть же и Канадцы. Разве у вас нет милиции? Разве вы не могли собрать достаточно сил, чтобы наказать этих негодяев, истребителей слуг Божиих? Я всегда считал вас солдатом.

Глаза Фронтенака сверкнули, и с губ чуть не сорвался необдуманный ответ; но горячий старик сделал усилие, чтобы сдержаться, и сказал: - Ваше Величество лучше узнает, солдат я или нет, если благоволит спросить у тех, кто видел меня под Сенеффом, Мюльгаузеном, Зальцбахом и в десяти других местах, где я имел честь сражаться под знаменами Вашего Величества.

- Именно потому, что я солдат и видел, что такое война, я знаю, как трудно проникнуть в страну, гораздо более обширную, чем Нидерланды, всю покрытую болотами и лесами, где за каждым деревом таится краснокожий, который, не умея маршировать и выкидывать артикулы, умеет свалить оленя, пробегающого в двух стах шагах, и пройти три мили, пока вы пройдете одну. И наконец, если дойти до их селений и сжечь их пустые вигвамы, да несколько акров маисовых полей, что будет этим достигнуто? Можете возвращаться, откуда пришли, с невидимой погоней позади, сдирающей скальп со всякого отставшого солдата! Государь, вы сами - воин. Спрашиваю вас, легко ли вести такую войну с горстью солдат и отрядом леснык охотников, которые все время думают только о своих западнях и бобровых шкурах.

- Нет, нет; я сожалею, что высказался черезъчур поспешно, - сказал Людовик. - Мы разсмотрим это дело в нашем совете.

- Слова эти согревают мне душу! - воскликнул старый губернатор. - Радость будет всеобщая вдоль реки св. Лаврентия, без различия между краснокожими и белыми, когда там узнают, что их великий отец из-за моря вспомнил о них.

- Однако, не ожидайте слишком многого, потому что Канада и так дорого нам стоит, а у нас много расходов и в Европе.

- один лишний город в государстве; а там нужно в десять раз меньше денег и в сто раз меньше войска, чтобы завоевать целый мир. И какой мир! Как он обширен, государь, как богат, как прекрасен! Где найдутся еще подобные холмы, леса и реки? И все это - наше, если только мы захотим взять. Кто может заградить нам путь? Несколько разрозненных индейских племен и реденькие поселки английских рыбаков и земледельцев? Обратитесь мыслию туда, государь, и не пройдет нескольких лет, как со стен вашей крепости в Квебеке {Квебек - город в Канаде.} вы в состоянии будете провозгласить, что существует лишь одна империя от снегов севера до теплого южного залива, и от волн океана до великих равнин за Маркеттовой рекою, что имя этой империи - Франция, что властитель её - Людовик, а на знамени её красуются лилии (государственный герб Франции).

Щеки Людовика вспыхнули от честолюбия, и он поддался вперед с разгоревшимся взором, но откинулся назад в кресло, как только губернатор умолк.

- Честное слово, граф, - сказал он, - вы позаимствовали у индейцев их дар красноречия, о котором я слыхал. Но кстати об англичанах. Они, ведь, гугеноты; не так ли?

- По большей части. Особенно на севере.

- Так мы услужим Святой Церкви, если заставим их убраться. Мне говорили, у них там город. Нью... Нью... Как его?

- Да, Нью-Иорк. И еще другой? Бос... Бос?

- Ну, ли. Эти гавани могли бы нам пригодиться. Скажите же мне, Фронтенак, - и он понизил голос, чтобы слышали только граф, Лувуа и те, кто стояли с ними, - сколько вам надо бы войска, чтобы выпроводить этот народ? Один, два полка, и, может быть, два фрегата?

Но бывший губернатор покачал поседевшей головой.

да холод и болезни, безплодную почву и воинственных индейцев. Несмотря на это, они процветают и размножаются. Леса тают перед ними, как лед на солнце, и благовест их церквей слышен там, где недавно еще раздавался только волчий вой. Они - народ мирный и не скоро решаются воевать; но уж раз начнут, то их не остановишь. Чтобы передать Новую Англию во власть Вашего Величества, я попросил бы пятнадцать тысяч вашего лучшого войска и двадцать линейных кораблей.

Людовик нетерпеливо вскочил с кресла и схватил свою трость.

- Желал бы я, - сказал он, - чтобы вы взяли пример с этих людей, которых считаете такими опасными, и усвоили бы их превосходную привычку делать свои дела без чужой помощи. Этот вопрос пойдет на обсуждение в совете. Преподобный отец, я думаю, пора в церковь? Все прочее может повременить, пока мы не отдадим должного Богу.

Взявши молитвенник из рук прислужника, он пошел к двери так быстро, как только позволяли ему его чрезвычайно высокие каблуки; а двор разступился, чтобы пропустить его, и затем сомкнувшись, двинулся вслед за ним в том порядке, который определялся чином каждого.