Изгнанники.
Часть первая.
Глава III. Отец своих подданных.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Изгнанники. Часть первая. Глава III. Отец своих подданных. (старая орфография)

ГЛАВА III.
Отец своих подданных.

Стоя на коленях в церкви, Людовик предавался своим мыслям. С того самого дня, как величественная и молчаливая вдова поэта Скаррона поступила к его детям воспитательницей, ему становилось все приятнее бывать в её обществе. С самого начала он присутствовал на её уроках, удивляясь уму и кротости, при помощи которых ей удавалось обуздывать непокорность непоседливого герцога Мэнского и шаловливость маленького графа Тулузского. Он приходил как бы затем, чтобы следить за преподаванием, но в конце концов подпал под её влияние, стал советоваться с нею о разных делах и подчинялся ей с готовностью, какой не видывали от него ни близкие люди, ни министры. Было время, когда он думал, что её благочестивые речи служат ей лишь маскою, так как он привык видеть лицемерие в окружающих.

Но в этом отношении он скоро разубедился. Её дружба действовала на него благотворно. Сидеть в её комнате каждый день после обеда, слышать речи, чуждые лести, мнения, высказывавшияся не ради угождения ему, - в этом состояло теперь его счастье.

Кроме того, её влияние всегда направляло его к добру. Она говорила ему о королевских обязанностях, о необходимости подавать пример подданным, о подготовлении к загробной жизни и о том, что в сорок шесть лет ему пора уже избавиться от несовершенств, свойственных юности.

Такия мысли занимали короля, между тем как он склонялся над роскошной малиновой подушкой, лежавшей на его аналойчике резного дуба. Для него было устроено отдельное место справа от алтаря; за ним стояли его гвардейцы и домочадцы, тогда как придворные дамы и кавалеры наполняли всю остальную часовню. Благочестие вошло теперь в моду вместе с темными кафтанами и кружевными галстуками. И с тех пор, как король сделался набожным, благодать не миновала ни одного из придворных. Впрочем, эти воины и вельможи, повидимому, очень скучали: они зевали и щурились над молитвенниками, а некоторые из них, как будто погруженные в их чтение, на самом деле наслаждались каким-нибудь романом, нарочно переплетенным в темную кожу. Правда, дамы молились усерднее, стараясь притом, чтобы это было заметно всем; каждая держала в руках по восковой свечке, как будто освещая свой молитвенник, а на самом деле с тою целью, чтобы лицо её было видно королю и чтобы от заметил по его выражению, что имеет в ней родственную душу. Конечно, были и такие, которые пришли по доброй воле и молились от души; но, в общем, политика Людовика превратила французсках дворян в придворных, а светских людей - в лицемеров, так что теперь он оказывался как бы перед громадным зеркалом, которое сотни раз отражало в себе его собственный образ.

На пути из церкви, Людовик имел обыкновение принимать просьбы, письменные или устные, от своих подданных. Чтобы вернуться на свою половину, ему надо было проходить по открытой площадке, где обыкновенно и собирались просители. В это утро их было всего два или три: парижанин, считавший себя обиженным старшиною своей гильдии; крестьянин, у которого охотник затравил собакою корову, и арендатор с жалобою на притеснения со отороны своего господина. Несколько вопросов и затем короткий приказ секретарю разрешили все эти дела; ибо хотя Людовик сам был деспотом, но имел ту заслугу, что не терпел других деспотов в своем королевстве. Он намеревался уже идти далее, когда выступил вперед пожилой человек, в одежде почтенного гражданина, с характерными чертами лица, и упал перед королем на колени.

- Окажите справдивость, Ваше Величество! - воскликнул он.

- Что это такое? - спросил Людовик. - Кто вы и что вам нужно?

- Я - гражданин города Парижа, и меня жестоко притесняют.

- Вы кажетесь человеком достойным. Если на самом деле вы терпите обиды, то получите удовлетворение. На что вы жалуетесь?

- У меня в доме расквартировано двадцать человек Лангедокских драгун под начальством канитана Дальбера. Они поедают мои запасы, расхищают мое добро, бьют моих слуг, и в судах я не добился удовлетворения.

- Клянусь, правосудие странно отправляется в нашем городе Париже! - гневно воскликнул король.

- В самом деле, какое постыдное дело! - заметил Боссюэт.

- И, однако, пичто не бывает без причины, - проговорил отец Лашез. - На месте Вашего Величества, я спросил бы у этого человека, как его зовут, чем он занимается и почему у него расквартированы драгуны.

- Вы слышите вопрос достопочтенного отца?

- Ваше Величество, моя фамилия - Катина; по ремеслу я торговец сукном, а притесняют меня за то, что я принадлежу к протестантской церкви.

- Я так и думал! - воскликнул духовник.

- Это меняет дело, - сказал Боссюэт. Король покачал головой, и лицо его омрачилось.

- Вы сами виноваты и сами можете помочь себе.

- Каким образом, Ваше Величество?

- Перейдите в единую истинную веру.

- Я уже нахожусь в ней, Ваше Величество.

- Вижу, что вы очень дерзкий еретик, - сказал он. - во Франции лишь одна истинная вера, а именно: моя. Если вы её не придерживаетесь, то не можете обращаться ко мне и за помощью.

- Свою веру я наследовал от отца и от деда, Ваше Величество.

- Если они грешили, то не причина, чтобы грешить и вам. Мой собственный дед также заблуждался, прежде нежели познал истину.

- Но он благородно загладил свой грех, - пробормотал иезуит.

- Итак вы не поможете мне, Ваше Велцчество?

- Сначала помогите себе сами.

Старый гугенот поднялся с жестом отчаяния, а король пошел дальше в сопровождении обоих священников, шептавших ему на ухо слова одобрения.

- Вы поступили благородно, Ваше Величество.

- Вы достойно называетесь старшим сыном церкви.

- Вы - истинный наследник Святого Людовика.

Но по лицу короля видно было, что он не особенно доволен своим поступком.

- Не находите ли вы, что мера бедствий этих людей переполнена? - сказал он.

- Переполнена? Напротив, Ваше Величество скорее грешите милосердием.

- Я слышал, что они в большом числе покидают мое королевство.

- Но ведь это и к лучшему, государь; ибо может ли Божие благословение покоиться на стране, где живет столько неверных?

- Кто не верен Богу, едва ли может быть верен и королю, - заметил Боссюэт. - Власть Вашего Величества возрасла бы, если бы в ваших владениях не было их храмов, как они называют свои еретические притоны.

- Мой дед обещал им покровительство; их охраняет, как вам хорошо известно, эдикт (указ) изданный в Нанте.

- Но от Вашего Величества зависит прекратить зло, сделанное таким образом.

- Как же это исполнить?

- Отменить Нантский эдикт.

- И прогнать во владения моих врагов два миллиона моих лучших ремесленников и храбрейших солдат? Нет, нет, батюшка; я, кажется, усерден к матери нашей, церкви, но есть правда в словах Фронтенака, сказанных сегодня утром о том, что вредно мешать мирския дела с духовными. Как по вашему, Лувуа?

- При всем моем уважении к церкви, Ваше Величество, я не могу отрицать, что дьявол дал этим людям большую ловкость рук и смышленность, почему они являются искуснейшими ремесленниками и работниками в королевстве Вашего Величества. Право, не знаю, кем будет пополняться казначейство, если мы лишимся таких плательщиков. Многие уже покинули свою родину и унесли с собою свое искуоство. Если удалятся все, то для нас это будет хуже поражения на войне.

- Но, - заметил Боссюэт, - если воля Вашего Величества станет известною, то можно быть уверенным, что даже самые упорные из подданных Вашего Величества, ради любви к своему монарху, поспешат вернутьсия в лоно Святой Церкви. Покуда же существует эдикт, им кажется, что король равнодушен к делам веры и позволяет им оставаться при их заблуждениях.

- Пожалуй, - сказал Лувуа, лукаво взглядывая на Боссюэта, - если бы французские епископы пожертвовали в казну часть имуществ из своих казначейств, то мы могли бы обойтись без податей с этих гугенотов.

- Королевство принадлежит мне и вместе с тем все, что в нем есть, - заметил Людовик, входя в большую залу, где собрался весь двор после обедии. - Однако, надеюсь, что мне еще не скоро придется прибегнуть к имуществам церкви.

- И мы надеемся, Ваше Величество, - откликнулись духовные.

- Однако подобные совещания отложим до заседания совета. Где же Мансор? Мне нужно посмотреть его план нового флигеля в Марли.

Он подошел к боковому столу и на минуту погрузился в свое любимое занятие, разсматривая громадные планы знаменитого архитектора и с увлечением распрашивая о ходе его работ.

- С вашей могущественной помощью, батюшка.

- О, вы можете быть уверены, что я не пропущу случая посодействовать доброму делу.

- Если вы за него возьметесь, оно будет исполнено.

- Но есть лицо, имеющее на него еще больше влияния. Это - госпожа де-Ментенон.

- Очень; но она не любит членов нашего ордена. Впрочем, мы все можем действовать заодно. Может быт, вашему преподобию поговорить с нею.

- С большим удовольствием.

- Объясните ей, какую услугу она окажет, если добьется изгнания гугенотов....

- Я это сделаю.

Он наклонился и докончил свою речь шопотом.

- Как?! Он этого не сделает!

- А почему? Ведь он вдовец.

- На вдове поэта Скаррона?..

приятелями.

- А я знаю его сердце и говорю, что это возможно.

- Вы, конечно, знаете его сердце, батюшка, лучше нежели кто-либо; но такая мысль никогда не приходила мне в голову.

Тонкая, темная фигура быстро исчезла в толпе придворных, а знаменитый епископ задумался, опустив голову.

Тем временем, весь двор собрался в большом салоне, и громадная комната вся переливалась блеском шелковых, бархатных и парчевых дамских одежд, сверканием драгоценных камней, мельканием разрисованных вееров и веянием перьев. Среди этой пестроты выделялись серые, черные и коричневые кафтаны мужчин, ибо все должны были ходить в темном, когда одевался в темное король; только голубые мундиры офицеров и темно-серые - гвардейских мушкетеров напоминали о ранней поре его царствования, когда мужчины соперничали с дамами в блеске и драгоценности нарядов. Вместе с костюмами изменились и нравы. Былое легкомыслие и страсть к удовольствиям, конечно, не исчезли, по серьезные лица и солидные разговоры составляли моду дня. Так, под росписным потолком, на мозаичном полу, среди безсмертных произведений живописи в золотых вычурных рамах, расхаживали эти вельможи и знатные дамы Франции, все подражая одному маленькому человечку в темном платье; сам же этот человек настолько мало был над собою господином, что не ререставал колебаться между двумя партиями, боровшимися между собою за право управлять его действиями, от которых зависела будущность Франции и собственная его судьба.