Изгнанники.
Часть первая.
Глава VII. Король развлекается.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Изгнанники. Часть первая. Глава VII. Король развлекается. (старая орфография)

ГЛАВА VII.
Король развлекается.

Помещение, в котором жила дама, уже занявшая выдающееся положение при французском дворе, было так же скромно, как были её средства в то время, когда ей отвели его; но редкий ум и самообладание, являвшиеся отличительными чертами её замечательного характера, побудили её не менять образа жизни при увеличении благосостояния, чтобы не возбуждать к себе зависти обнаружением своего богатства и власти. В боковом крыле дворца, вдали от главных зал, за рядом корридоров и лестниц, находились те две, три компатки, которым суждено было обратить на себя внимание сначала двора, потом Франции, и, наконец, всей Европы. Эти комнаты приютили бедную вдову поэта Скаррона, взятую в воспитательницы к королевским детям, и их же продолжала занимать она, когда к её девическому имени Франсуазы Любиньо королевская милость присоединила титул маркизы де-Ментенон с пенсией и поместьем. Здесь король бывал ежедневно, находя в беседе умной и добродетельной женщины такое развлечение и удовольствие, какого не могли ему доставить самые прославленные умники его блестящого двора. Наиболее проницательные из придворных начинали понимать, что отсюда исходят все те веяния, которым необходимо должны были подчиняться те, кто хотел сохранить за собою королевское благоволение. Взгляды придворных в этом отношении отличались простотою: когда король бывал благочестив, то все кидались к молитвенникам и четкам; когда же он бывал легкомыслен, то ничего нельзя было представить себе легкомысленнее его преданных последователей. Но горе тому, кто казался разсеянным, когда требовалось молиться, или ходил с вытянутым лицом, когда король смеялся.

Приемная была невелика и проста, но убрана до чрезвычайности аккуратно и чисто, свидетельствуя об изящном вкусе благовоспитанной женщины. Мебель, крытая тисненой кожей, ковер, картины на библейския темы, незатейливые, но красивые занавески - все производило впечатление полуцерковное, полуженственное и, главным образом, умиротворяющее. Мягкий свет, высокая белая статуя Богоматери в углублении под балдахином с красною лампадою, горящей перед ней, и деревянный аналойчик с краснообрезным молитвенником напоминали скорей о домовой часовенке, нежели о комнате прекрасной дамы.

С каждой стороны камина стояло по небольшому креслу с зеленой обивкой; одно предназначалось для г-жи де-Ментенон, а другое - для короля. В промежутке между ними, на трехногой табуретке, помещалась её рабочая корзина и вышиванье по канве. На кресле, спиною к свету, сидела сама хозяйка. Она ни любила сидеть против света, хотя мало женщин в её годы могли бы так безстрашно показываться при свете солнца, как она, сохранившая вследствие здоровой и деятельной жизни такую чистоту и нежность кожи, которой могла бы позавидовать любая юная красавица при дворе. Её фигура была грациозна и величественна, движения и осанка - полны природного достоинства, а голос чрезвычайно нежен и мелодичен. Лицо её скорее можно было назвать приятным, чем красивым, с широким белым лбом, твердым, изящным ртом и большими, ясными, серыми глазами, обыкновенно серьезными и спокойными, но способными отражать все ощущения её души, от веселого блеска насмешки до быстрых молний справедливого гнева. Впрочем, возвышенное спокойствие было преобладающим выражением в её чертах.

Мадмуазель Нанон, её компаньонка, распахнула дверь, и в комнату вошел король. Г-жа де-Ментенон встала с приятной улыбкой и низко присела, но на лице посетителя не явилос ответной улыбки; он бросился в пустое кресло, надувши губы и нахмурив лоб.

- Ах, вот какое горе! - воскликнула она с веселостью, к которой умела прибегать, когда бывало нужно разогнать мрачные мысли короля. - Моя бедная, темная комнатка уже бросила свою тень на вас.

- Нет. Это отец Лашез и епископ из Mo гонялись за мной целый день, точно собаки за оленем, все время разглагольствуя о моих обязанностях, о моем сане и моих грехах и повсюду приплетая страшный суд и адский пламень.

- А что же им нужно от Вашего Величества?

- Чтоб я нарушил клятву, которую дал, вступая на престол, и которая до меня была дана моим дедом. Они хотят, чтобые отменил Нантский эдикт и выгнал гугенотов из королевства.

- О! Но Вашему Величеству не следует мучиться подобными вещами.

- Вы не хотите, чтобы я сделал это?

- Не хочу, если это причинит горе Вашему Величеству.

- Вы, может быть, питаете слабость к религии вашей юности?

- Нет, государь, я питаю только ненависть к ереси.

- Но все таки вам не хочется, чтобы я их выгнал?

- Разсудите, государь, что Всемогущий, будь на то Его воля, мог бы сам склонить их сердца ко благу, как склонил Он мое. Разве вы не можете предоставить это Ему?

- Честное слово, - сказал Людовик, проясняясь, - это хорошо сказано. Посмотрю, что ответит на это отец Лашез. Право же, тяжело слышать угрозы вечными муками за то, что не хочешь разорить своего королевства. Вечные муки! Я раз видел человека, просидевшого в Бастилии (крепость) пятнадцать лет. Лицо его похоже было на ужасную летопись, в которой каждый час этой смерти заживо был отмечен рубцом или морщиной. Но вечность! - он содрогнулся, и в глазах его отразился ужас при этой мысли.

- Зачем вам думать о таких вещах, государь? - сказала г-жа Ментенон своим звучным и успокоительным голосом. - Чего бояться вам, когда вы постоянно были истинным сыном церкви?

- Разумеется.

- Но, ведь, я грешил, и грешил немало. Вы сами говорили это.

- Но то все прошло, государь. Кто же из нас без пороков? Вы отвратились от искушений и, без сомнения, заслужили прощения.

- Я бы желал, чтобы королева была еще жива. Она бы увидала, насколько я стал лучше.

- И я бы желала того-же.

- И я бы сказал ей, что вам обязан этой переменой. О, Франсуаза, вы, без сомнения, мой ангел-хранитель, принявший земную оболочку! Как мне отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали?

Он подался вперед и взял ее за руку. Она встала и отступила на несколько шагов.

- Вы правы! Вы совершенно правы, Франсуаза! Садитесь. Я переменю разговор. Вы все за тою же работою!

Он поднял один край шелковистого свертка, между тем как она, севши опять, взяла на колени другой конец и продолжала работать.

- Да, государь. Это изображает охоту в ваших лесах в Фонтенбло. Вот, видите, олень, собаки его настигают, и нарядная кавалькада кавалеров и дам. Ваше Величество выезжали сегодня?

- Нет. Почему это, Франсуаза, у вас такое ледяное сердце?

- Я бы желала, чтобы оно было ледяным, государь. Так, может быть, вы были на соколиной охоте?

- Нет. Без сомнения, вы никогда никого полюбили.

- Государь, не допрашивайте меня, прошу вас.

- Но я должен спрашивать, так как мое собственное спокойствие зависит от вашего ответа.

- Ваши слова огорчают меня до глубины души.

- Неужели, Франсуаза, вы никогда не чувствовали в сердце отклика на мою любовь?

Он встал и с мольбою протянул к ней руки; но она отвернула голову и сказала ему:

- Будьте уверены в одном, государь: если-бы я даже любила вас более всех на свете, то скорее бы выпрыгнула из окна, чем обнаружила-бы это перед вами хоть единым словом.

- Потому что моя драгоценнейшая надежда в этой земной жизни состоит в том, чтобы обратить к более возвышенным предметам дух ваш, величие и благородство которого мне так хорошо известны.

- Разве моя любовь ужь так низка?

- Вы и так слишком много времени потратили даром. А теперь, государь, годы проходят и близится день, когда даже и с вас будет спрошен отчет в ваших делах и в сокровеннейших мыслях вашего сердца. Я бы хотела видеть, государь, что вы употребляете остающееся вам время на поддержку церкви, на показывание доброго примера вашим подданным, на исправление того зла, какое вы могли причинить в прошедшем.

Король опустился в кресло со вздохом.

- Все то же! - произнес он. - Право, вы еще хуже отца Лашеза и Боссюэта.

- Нет, нет! - сказала она весело, с никогда не изменявшей ей тактичностью. - Я вам надоедаю, между тем как вы снизошли оказать мне честь вашим посещением. Это, действительно, неблагодарность, и я была бы поделом наказана, если бы вы оставили меня на завтра в одиночестве и тем омрачили бы мой день. Что же вы не разскажете мне, государь, как подвигаются работы в Марли? Мне очень хочется знать, будет-ли действовать большой фонтан.

- Да, фонтан бьет хорошо; но Мансар отодвинул левое крыло слишком назад. Я сделал из него хорошого архитектора, но все же его еще многому приходится учить. Я показал ему сегодня утром его ошибку на плане, и он пообещался исправить.

- А дорого-ли обойдется эта перемена, Ваше Величество?

- Нет; несколько миллионов ливров. Но за то много выиграет вид с южной стороны. Я занял еще милю земли в ту сторону, потому что там жило множество каких то бедняков, и их хибарки были далеко не изящны.

- А почему же вы не катались сегодня верхом, государь?

- Ах, мне это не доставляет никакого удовольствия. Было время, когда у меня вся кровь кипела при звуке рогов и при топоте коней, а теперь меня все это утомляет.

- И соколиная охота также?

- Да; я уже больше не буду охотиться.

- Но, государь, нужны же вам развлечения.

- Что может быть скучней развлечения, которое уже не развлекает? Когда я был мальчиком и нас с матерью прогоняли с места на место, когда шла междоусобная война и Париж бунтовал, когда наш престол и даже самая наша жизнь были в опасности, - все мне казалось таким ярким, новым, интересным. Теперь же, когда нигде нет ни облачка и мой голос является первым не только во Франции, но и во всей Европе, все стало скучно и постыло. Что пользы, что для меня доступно всякое удовольствие, когда оно надоедает мне в одну минуту?

- Истинное удовольствие, государь, заключается более всего в ясности духа, в спокойствии совести. И потом, по мере того как мы становимся старше, разве не естественно нам делаться серьезнее? Будь оно не так, мы могли бы упрекать себя, ибо это означало бы, что мы не извлекли никакой пользы из уроков жизни.

- Может быть и так, а все-таки печально и тоскливо, когда ни в чем не находишь забавы. Но кто это там?

- Это стучит моя компаньонка. Что такое, мадмуазель.

- Господин Корнель {.}, читать королю, - сказала молодая девица, отворяя дверь.

- Ах, да, ваше величество! Я знаю, как глупа бывает бабья болтовня, и потому пригласила кое-кого поумнее меня, чтобы занять вас. Должен был придти г. Расин, но он упал с лошади и вместо себя прислал своего приятеля. Прикажете допустить его?

- О, как вам угодно, сударыня. Как вам угодно, - безучастно отозвался король.

По знаку мадмуазель Нанон, в комнату вошел маленький человечек с осунувшимся, но хитрым и живым лицом и с длинными, седыми волосами, падавшими ему на плечи. Он низко поклонился три раза, а затем уселся на самом краю табурета, с которого дама сняла свою рабочую корзину. Она улыбнулась и кивнула для одобрения поэта, между тем как монарх с видом покорности откинулся на спинку кресла.

- Прикажете трагедию или комедию? - робко осведомился Корнель.

- Не трагедию, мосье, - сказала г-жа де Ментенон, поднимая глаза с работы. - Наш государь достаточно слышит серьезного в часы своих трудов: поэтому я разсчитываю на ваш талант, чтобы позабавить его.

- Да, пусть это будет комедия. Я ни разу от души не смеялся с тех пор, как умер бедняга Мольер {Мольер - знаменитый французский писатель.}.

- Ах, у Вашего Величества, действительно, необыкновенный вкус! - воскликнул придворный поэт. - Если бы вы снизошли обратить ваше внимание на поэзию, что писали бы теперь мы все!

Людовик улыбнулся, потому что не было той грубой лести, которая бы не доставила ему удовольствия.

- Как вы научили наших полководцев войне и наших художников искусству, так вы придали бы и нашей лире более возвышенный строй.

- Я и сам иногда думал, что у меня есть некоторые способности, - снисходительно заметил король. - Хотя, действительно, государственные труды и заботы оставляют мне мало времени для занятия изящными искусствами.

- Но вы поощряли других к тому, что сами могли бы исполнить так безукоризненно. Ваше Величество. Вы создали поэтов, как солнце создает цветы. Скольких мы уже имеем - Мольер, Буало, Расин, - один замечательнее другого! И даже менее талантливые, - например Скаррон, правда, непристойный, но насколько остроумный.... О, Пресвятая Дева! Что я сказал!

Хозяйка положила работу и в величайшем негодовании устремила взор на поэта, который весь согнулся на своей табуретке под суровою укоризною этих холодных, серых глаз.

- Думаю, г. Корнель, что уже следовало бы приступить к чтению, - сухо заметил король.

- Всенепременнейше, ваше величество. Разрешите прочесть мою пьесу о Дарии?

- А кто был Дарий? - спросил король, который получил настолько недостаточное образование, что был невежествен положительно во всем, исключая только предметов его личных наблюдений.

- Дарий был царем в Персии, Ваше Величество.

- А где Персия?

- Это - царство в Азии.

- Нет, Ваше Величество: он сражался с Александром Великим.

- Ах, об Александре я слыхал! Он был знаменитый царь и полководец, не так ли?

- Подобно Вашему Величеству, он мудро управлял страною и победоносно предводительствовал войсками.

- И царствовал, вы сказали, в Персии?

- Нет, Ваше Величество, в Македонии. Это Дарий был царем персидским.

Король нахмурился, ибо малейшая поправка уже казалась ему оскорблением.

- Вам самим это, кажется, не особенно ясно; да и во мне, признаюсь, не возбуждает глубокого интереса, - сказал он. - Пожалуйста, возьмите что-нибудь другое.

- Вот мой "Мнимый Астролог".

- Хорошо, это годится.

Корнель стал читать комедию, между тем как белые и нежные пальцы г-жи де-Ментенон перебирали пестрые шелка, которыми она вышивала свою картину. Время от времени, она взглядывала на часы, а потом на короля, который сидел, откинувшись назад и прикрывши лицо своим кружевным платком.

- Подождите! - вдруг воскликнул он. - Тут что-то не так. В предпоследнем стихе, наверно, есть ошибка.

Одною из его слабостей было - брать на себя роль критика, и мудрый поэт соглашался с его поправками, как бы оне ни были нелепы.

- Который стих, Ваше Величество? Это истинное благополучие - получать указания на свои ошибки!

- Прочтите это место еще раз!

- Да, в третьем стихе один слог - лишний. Вы не замечаете, сударыня?

- Ваше Величество совершенно право, - не конфузясь произнес Корнель. - Я замечу это место и постараюсь его исправить.

- Мне так и казалось, что тут неверно. Я, хоть и не пишу сам, но, как видите, имею, по крайней мере, верный слух. Ошибка в стихах дерет мне уши. Точно то же и в музыке. Хотя я мало ее знаю, но могу указать диссонанс там, где не услышит его и сам Лулли. Я часто указывал ему такия ошибки в его операх, и всегда убеждал его, что я прав.

- Я и не сомневаюсь в этом, Ваше Величество.

Корнель опять взялся за книгу и готовился продолжать чтение, когда раздался резкий удар в дверь.

- Это - его превосходительство министр, г. де-Лувуа, - доложила мадмуазель Нанон.

ее дослушать. - Он улыбнулся тою милостивою улыбкою, которая заставляла всех, к нему приближавшихся, забывать его недостатки и видеть в нем только олицетворение достоинства и учтивости.

Поэт, с книжкой под мышкой, выскользнул вон, между тем как входил, кланяясь, знаменитый министр, высокий, в громадном парике, с орлиным носом и повелительным видом. В его манерах выражалась преувеличенная вежливость, но на высокомерном лице слишком ясно читалось презрение к этой комнатке и к её хозяйке. Последняя очень хорошо понимала его отношение к ней, но её совершенное самообладание удерживало ее от всякого нелюбезного слова или даже взгляда.

- Моя келья, действительно, удостоилась чести сегодня, - сказала она, вставая и протягивая руку. - Не снизойдет ли Ваше Превосходительство до табуретки, так как ничего более подходящого не найдется в моем кукольном домике? Впрочем, может быть, я мешаю, если вас привела необходимость совещаться о государственных делах? В таком случае я могу удалиться в другую комнату.

- Нет, нет! Ничего подобного, сударыня! - вскричал Людовик. - Я желаю, чтобы вы остались здесь. Что такое Лувуа?

- Приехал гонец с депешами из Англии, Ваше Величество, - ответил министр, покачиваясь своей тяжеловесной фигурой на трехногой табуретке. - Дела там очень плохи, и поговаривают о возстании. Письмо лорда Сундерланда ставит вопрос: может ли король разсчитывать на помощь Франции в случае, если Голландия примет сторону недовольных. Разумеется, зная мысли Вашего Величества, я без колебания ответил, что может.

- Что такое вы сделали?

- Я ответил, государь, что он может.

Король Людовик вспыхнул от гнева и поднял щипцы с каминной решетки таким движением, как будто собирался ударить ими министра. Г-жа Ментенон вскочила с кресла и умиротворяюще коснулась рукою его локтя. Он бросил щипцы, но глаза его продолжали гореть яростью, когда он устремил их на Лувуа.

- Как вы смели! - крикнул он.

- Но, Ваше Величество...

что я ответствен - единственно перед Богом?! Что вы такое? Мой инструмеат, мое орудие! И вы смеете действовать без моего повсления!

- Я думал, что знаю ваши желания, государь, - пролепетал Лувуа, совершенно утратив свой надменный вид и побелев, как полотно.

- Вы здесь не затем, чтобы думать о моих желаниях, сударь. Вы обязаны справляться с мими и повиноваться им. Почему я устранил мое старинное дворянство и поручил дела государствонные людям, чьи имена никогда не упоминались в истории Франции, таким как Кольбер и вы? Меня порицали за это. Но я этого хотел, ибо знал, что вельможи имеют собственный образ мыслей, а мне, в управлении Францией, не нужно ничьего образа мыслей, кроме собственного. Но если мои буржуа (граждане) будут самостоятельно получать письма от иностранных министров и давать ответы посланникам,то я, воистину, достоин сожаления. Я в последнее время замечаю в вас это, Лувуа. Вы становитесь выше вашего положения. Вы слишком много на себя берете. Смотрите, чтобы мне не пришлось повторять вам это еще раз.

Униженный министр сидел, точно раздавленный, опустив голову на грудь. Король поворчал и похмурился еще несколько минут, а затем туча на его челе мало-по-малу разсеялась, ибо вспышки его гнева бывали настолько же короткя, насколько необузданны и внезапны.

- Слушаю, Ваше Величество.

- И завтра, в заседании совета, мы постараемся дать подходящий ответ лорду Сундерланду. Пожалуй, нам лучше не быть слишком щедрыми на обещания. Эти англичане всегда были у нас бельмом на глазу. Если бы они там, в своих туманах, занялись междоусобием на несколько лет, то нам, тем временем, свободно было бы справиться с этим голландским принцем. Их последняя усобица длилась десять лет, и следующая может протянутъея столько же, а мы скорее того успеем распространить свою границу до Рейна. А, Лувуа?

- Ваши войска будут готовы, государь, в тот день, как вы отдадите приказ.

- Но война дорого стоит. Я не желаю продавать дворцовое серебро, как в тот раз. В каком состоянии у нас казначейство?

(присвоить в пользу казны) их имущество, то Ваше Величество сразу станет самым богатым монархом всего христианского мира.

- Я не успел тогда подумать, государь.

- Вы хотите сказать, что батюшка Лашез с епископом не успели еще добраться до вас, - строго сказал Людовик. - Ах, Лувуа, не даром я столько лет живу среди придворных: я знаю, как обделываются дела. Словечко тому, другому, третьему, и, наконец, королю. Когда мои добрые отцы церкви хотят чего нибудь добиться, я повсюду вижу их следы, как видишь путь крота по разрытой им земле. Но меня не заставять вопреки собственному разсудку делать зло тем, которые, как бы ни заблуждались, все-таки подданные, данные мне Богом.

- Я не хотел убеждать вас сделать это! - воскликнул сконфуженный Лувуа. Подозрение короля было настолько справедливо, что в первую минуту он даже не имел духа возражать.

моим интересам. Вот почему я так высоко ценю мнение этой особы. - При этих словах он улыбнулся ей, а министр взглянул на нее такими глазами, в которых ясно выразилась зависть, грызшая ему душу.

- Я был обязан поставить это на вид Вашему Величеству не как совет, но как указание на возможность, - сказал он, вставая - Боюсь, что уже через-чур злоупотребил временем Вашего Величества, и прошу разрешения удалиться.

С легким поклоном даме и низким - королю, он вышел из комнаты.

- Лувуа становится невыносим, - сказал король. - Не знаю, до чего дойдет его нахальство. Если бы он не был таким превосходным слугою, я уже давно удалил бы его от двора. Он обо всем имеет собственные мнения! Например, на днях взялся доказывать, что я ошибся, когда сказал, что одно окошко в Трианоне меньше прочих, а утверждал, что они все равны. Я привел Ленотра, чтобы смерить, и, разумеется, окно оказалось меньше. Но я вижу, что уже четыре часа: мне пора идти.