Изгнанники.
Часть первая.
Глава IX. Король принимает.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Изгнанники. Часть первая. Глава IX. Король принимает. (старая орфография)

ГЛАВА IX.
Король принимает.

Узнала ли об этом свиданьи мадмуазель Нанон, поверенная невесты, или отец Лашез разсудил, что огласка скорее всего помешает королю изменить намерение, - словом, неизвестно из каких источников, только на другой же ден всему двору стало известно, что король женится на воспитательнице своих детей. Это шепталось на утреннем приеме, подтверждалось на большом выходе и стало общим предметом разговоров к тому времени, как король вернулся из церкви.

Людовик настолько привык разсматривать каждое событие единственно с точки зрения его значения для собственной особы, что ему и в голову не приходило, чтобы его долготерпеливая семья, до сих пор относившаяся к нему с полным повиновением, которого он требовал, как должного, осмелилась возстать против его нового решения. Поэтому он удивился, когда после полудня его брат потребовал аудиенции (свидания) и вошел к нему без той покорной улыбки и смиренного вида, с которыми обыкновенно появлялся.

Он был ниже своего старшого брата, но носил высочайшие каблуки, которые увеличивали его рост до средняго. В телосложении у него не было ни той красоты, которою отличался король, ни изящных рук и ног, восхищавших скульпторов. Он был толст, слегка переваливался на ходу и носил громадный черный парик, покрывавший его плечи бесконечными рядами кудрей. Лицо у него было длиннее и смуглее, чем у короля, и нос больше выдавался вперед; зато большие карие глаза, унаследованные от Анны Австрийской, были такие же как у брата. Он не обладал простым и изящным вкусом, каким отличалась одежда монарха; его платье было все покрыто развевающимися лентами, которые шуршали при ходьбе и так густо ниспадали ему на ноги, что совершенно скрывали их. Кресты, звезды, бриллианты и всякие знаки отличия щедро украшаля его особу, а широкая голубая лента ордена Св. Духа была надета поверх кафтана и завязана с боку большим бантом, составлявшим совершенно неподходящую поддержку для бриллиантового эфеса шпаги. Таков был человек, который подкатился к королю, неся в правой руке свою войлочную шляпу со множеством перьев и являя всею своею внешностью то, чем он был и в душе - нелепую каррикатуру на монарха.

- Что вы сегодня не веселы? - сказал король с улыбкою. - Ваше платье, правда, сияет, но чело омрачено. Надеюсь, что ваша жена и герцог Шартрский вполне благополучны?

- Да, государь, они здоровы, но скорбят подобно мне и по той же причине.

- В самом деле? А почему?

- Нарушал ли я когда нибудь свои обязанности по отношению к вам, государь, в качестве вашего младшого брата?

- Никогда, Филипп, никогда, - сказал король, с любовью кладя руку на плечо брата. - Вы всегда были прекрасным примером для моих подданных.

- Тогда за что же мне наносится такое оскорбление?

- Филипп!

- Да, государь, я называю это оскорблением. Мы сами - королевской крови и жены наши также королевской крови. Вы женились на испанской принцессе; я женился на принцессе баварской. Это было снисхождением с моей стороны, но однако я так сделал. Моею первою женою была принцесса английская. Можем ли мы принять в дом, заключавший подобные союзы, вдову горбатого писаки, человека, чье имя вошло в поговорку по всей Европе?

Король в изумлении уставился на брата, но вскоре его гнев пересилил удивление.

- Вот как! - закричал он. - Ах, вот как?! Я только что сказал, что вы были мне прекрасным братом, но боюсь, что слишком поторопился. Итак, вы решаетесь возражать против моего выбора?

- Да, государь.

- А по какому праву?

- По соображениям семейной чести, государь, которая точно так же моя, как и ваша.

- Послушай! - закричал король в бешенстве. - Неужели ты до сих пор не знаешь, что в моем королевстве я сам источник всякой чести и что кого мне угодно почтить, тот по этому самому уже достоин чести? Если бы я взял мусорщицу с Рыбной улицы, то моя воля могла бы вознести ее так высоко, что знатнейшие люди во Франции гордились бы правом ей кланяться. Разве ты этого не знаешь?

- Вашей жене? Я весьма уважаю Шарлоту-Елизавету баварскую, но чем она выше той, чей дед был лучшим другом и соратником великого Генриха? Довольно! Я не снизойду до обсуждения этого предмета с вами. Ступайте прочь и не показывайтесь мне на глаза, пока не научитесь не путаться в мои дела.

- Тем не менее, моя жена не будет знаться с нею! - проворчал Филипп, и так как король с гневом сделал несколько шагов по его направлению, он повернулся и засеменил к двери настолько быстро, насколько ему позволяли неловкая походка и высокие каблуки.

Но в этот день королю не суждено было иметь покоя. Если накануне действовали друзья г-жи де-Ментенон, то теперь принялись хлопотать её враги. Едва успел удалиться брат короля, как в комнату вбежал юноша, богатая одежда которого была вся покрыта дорожною пылью. У него было бледное лицо, русые волосы и всеми чертами он поразительно напоминал короля, за исключением носа, который был изуродован в детстве. Король просветлел, увидев его, но тотчас опять омрачился, так как тот, поспешно подойдя, бросился к его ногам.

- О, государь! - вскричал он. - Избавьте нас от этого горя, от этого унижения! Умоляю вас подумать, прежде чем вы сделаете то, чем навлечете безчестье и на себя и на нас!

Король отшатнулся от него и гневно заходил по комнате.

- Это нестерпимо! - сказал он. - Это неприятно вынести от брата, но еще хуже от сына. Вы сговорились с ним, Луи? Это он научил вас разыграть эту сцену?

Дофин встал на ноги и с твердостью посмотрел на разсерженного отца.

- Я не видался с дядей, - сказал он. - Я услышал эту весть - эту ужасную весть - в Медоне, тотчас прыгнул на лошадь и прискакал сюда, государь, чтобы умолять вас подумать, прежде чем вы покроете таким позором наш королевский дом.

- Вы дерзки, Луи.

- Я не имею этого намерения, Ваше Величество. Но примите во внимание, что моя мать была королевой, и, право, будет странно, если в мачихи я получу...

Король поднял руку повелительным движением и тем прервал речь своего сына.

- Молчите, или вы скажете слова, которые раскроют между нами пропасть навеки! Неужели мне суждено терпеть худшее, чем последнему подданному, который свободен вести но своему желанию свои частные дела?

- Это - не ваше частное дело, государь: все, что вы делаете, отражается на вашей семье, Великия деяния вашего царствования окружили имя Бурбонов новою славою. О, не помрачайте ее теперь, государь! Я умоляю вас об этом на коленях.

- Вы говорите как дурак! - сурово крикнул на него отец. - Я намерен взять в жены добродетельную и прекрасную даму, происходящую от одного из старейших дворянских родов Франции, а вы выражаетесь так, точно я делаю что-нибудь унизительное и цеслыханное. Что вы имеете против этой дамы?

- То, что она - дочь человека, который был известен своими пороками; что её брат пользуется наихудшею славой; что она была замужем за уродом-писакою и занимает служебное положение во дворце.

Король неоднократно топал ногой в течение этой откровенной речи, но при последних словах окончательно вышел из себя.

- Как вы смеете, - закричал он, сверкая глазами, - называть служебным положением заботу о моих детях? А я говорю, что нет ничего выше во всем королевстве. Сию же минуту отправляйтесь обратно в Медон, сударь, и вперед не смейте говорить ни слова об этом. Вон, говорю я! Когда по Божьему произволению вы современем будете королем в этой стране, тогда можете поступать во всем, как вам угодно. Но до тех пор не дерзайте противодействовать намерениям того, кто вам и отец и государь!

Молодой человек низко поклонился и с достоинством пошел из комнаты; но, взявшись за дверь, остановился.

- Аббат Фенелон приехал со мною, государь. Не благоугодно ли вам будет повидать его?

- Вон! Вон! - закричал король в бешенстве, продолжая расхаживать по комнате с гневным лицом и горящими глазами. Дофин вышел из кабинета, но на его месте тотчас же очутился высокий и худощавый священник, лет сорока, поразительно красивый, с бледным, тонким лицом, крупными, определенными чертами и непринужденно-почтительной осанкой человека, долго живавшого при дворах. Король резко повернулся к нему и встретил его пристальным, недоверчивым взглядом.

- Ваше Величество неоднократно снисходили до того, что спрашивали моего скромного мнения и затем благоволили выражать удовольствие, что поступили но моему совету.

- Ну? ну? ну? - нетерпеливо произнес монарх.

- Если слухи справедливы, государь, то вы находитесь теперь в положении, в котором большую цену для вас может иметь безпристрастный совет. Должен ли я упоминать, что...

- Ну! ну! Зачем столько слов? - крикнул король. - Вас прислали сюда, ко мне, чтобы вы постарались настроить меня против г-жи де-Ментенон.

- Ваше Величество, от этой дамы я ничего не сидел, кроме доброты. Я уважаю и почитаю ее более, нежели всякую другую даму во Франции...

- В таком случае аббат, я уверен, вы будете очень ряды узнать, что я собираюсь на ней жениться. До свидания, аббат. Сожалею, что не имею времени для продолжения этого столь интересного разговора.

- Но, Ваше Величество...

- Когда я нахожусь в нерешительности, аббат, я высоко цепю ваши советы. В настоящем же случае я не нахожусь в нерешительности. Имею честь пожелать вам счастливого пути.

Первая горячая вспышка его гнева улеглась и уступила место холодному ожесточению, еще более невыгодному для его противников. Аббат, как ни был искусен в речах и изобретателен, должен был признать себя побежденным. Он попятился назад, сделал три глубоких поклона, предписанные придворным обычаем, и удалился.

Но королю не дали передохнуть. Нападающие знали, что настойчивостью иногда удавалось сломить его волю, и надеялись на такую удачу и в этот раз. Следующим в комнату вошел Лувуа, министр, со своей величественной осанкой, надменным видом, большим париком и аристократическим лицом, на котором, однако, что-то дрогнуло привстрече с раздраженным взглядом короля.

- Ну, Лувуа, что такое? - спросил тот с нетерпением. - Возникло какое-нибудь новое государственное дело?

- Возникло лишь одно дело, государь, но такой чрезвычайной важности, что заставило нас забыть обо всех прочих.

- Что же это?

- Ваш предполагаемый брак, государь.

- Вы его не одобряете?

- О, государь, могу ли я думать иначе?

- Вон отсюда, сударь! Меня хотят замучить до смерти этим приставаньем?! Как? Вы смеете оставаться, когда я приказываю вам уйти?

Король сердито двинулся к министру, но Лувуа вдруг выхватил рапиру. Людовик отскочил в тревоге и изумлении, но увидел перед собою не клинок, а рукоять.

- Пронзите мое сердце, государь! - воскликнул министр, весь дрожа от волнения. - Я не хочу жить, чтобы не видеть увядания вашей славы.

и ничуть не повлияет на дела государства. Слышите? Поняли? Чего вам еще надо?

Лувуа поднялся с колен и засунул рапиру обратно в ножны.

- Решение Вашего Величества твердо? - осведомился он.

- Неизменно.

- Тогда мне нечего говорить. Я исполнил свой долг.

Уходя, он повесил голову, как бы от глубокого уныния, но на самом деле на сердце у него стало легче, ибо он получил от короля уверение, что ненавидимая им женщина, хотя и станет женою монарха, но никогда не сядет на престол французских королей.

Эти повторные нападения хотя не изменили решения короля, но раздражили и разсердили его до крайности. Такое упорное противодествие было чем то непривычным для человека, чья воля являлась законом для целой страны. Оно взволновало его и разстроило, и он, ничуть не жалея о сделанном, тем не менее, по безразсудной горячности, чувствовал себя склонным выместить свою досаду на тех, чьи советы навлекли на него неприятности. Поэтому лицо его было далеко не приветливо, когда, вслед за дежурным камердинером, показалась почтенная фигура его духовника, отца Лашеза.

- Желаю вам всяческого счастья, государь, - сказал иезуит, - и от всего сердца поздравляю вас по поводу сделанного вами важного шага, который должен принести вам удовлетворение и в сей жизни, и в будущей.

- До сих пор я еще не испытал ни счастия, ни удовлетворения, батюшка, - ворчливо отвечал король. - Мне не надоедали так никогда в жизни. Весь двор на коленях умолял меня переменить намерение.

Проницательные серые глаза иезуита с тревогою остановились на его духовном сыне.

- К счастью, Ваше Величество обладаете твердостью воли, - сказал он, - и вами не так легко управлять, как они думают.

- Нет, нет, я не сделал ни малейшей уступки; но не могу не признаться, что очень неприятно иметь стольких против себя. Я думаю, что многие на моем месте поколебались бы.

- Теперь то и следует оставаться твердым, Ваше Величество. Сатана беснуется, видя вас выходящим из под его власти, собирает всех друзей своих и посылает послов своих, чтобы задержать вас на вашем пути.

Но король не поддавался утешению.

- Честное слово, батюшка, - сказал он, - вы, вижу, не особенно уважаете мою семью, ибо мой брат и сын, вместе с аббатом Фенелоном и военным министром, были теми послами, на которых вы намекаете.

- Тогда тем более славы Вашему Величеству, что вы не уступили им. Вы поступили благородно, государь. Вы заслужили хвалу и благословение Св. Церкви.

- Надеюсь, что я поступил как должно, батюшка, - сказал король серьезно. - Я буду рад еще раз видеть вас вечером, а теперь оставьте меня одного.

Отец Лашез вышел из кабинета с глубоким сомнением в прочности королевских намерений.

Было очевидно, что просьбы родных если не изменили, то сильно поколебали его решение. Что же будет, если эти просьбы повторятся? А что на этом дело не кончится - это было такъже верно, как то, что за ночью последует день. Необходимо было сделать какой-нибудь козырной ход, чтобы выиграть немедленно, ибо каждый день отсрочки представлял выгоду для противников. Колебаться - значило проиграть. Нужно было все сразу поставить на карту.

Епископ из Mo ждал в прихожей; отец Лашез в нескольких кратких словах объяснил ему опасность положения и средства, к которым он хотел прибегнуть. Они вместе пошли к госпоже де-Ментенон. Она отложила в сторону темное вдовье платье, которого не снимала с самого поступления ко двору, а была одета более соответственно своему новому положению в богатый, но простой наряд из белого атласа с бантами из серебристой саржи. Один только бриллиант сверкал среди густых прядей её темных волос.

Она встала при их входе и прочла на их лицах незпокойство, наполнявшее их души.

Она просияла при упоминании о короле.

- Ах, вы не знаете! - вскричала она: - Я верю ему, как себе самой. Я знаю, что он будет мне верен.

Но иезуит больше верил своему разуму, нежели женским предчувствиям.

- Наши противники многочисленны и сильны, - сказал он, качая головой. - Даже если король останется при своем, то ему станут так надоедать, что жизнь покажется ему тяжеле, а не легче, сударыня. Это дело нужно кончить.

- Венчаться нужно немедленно.

- Немедленно?

- Да, нынче же вечером, если возможно.

- О, батюшка, вы слишком многого хотите. Король никогда не согласится на такое предложение.

- Как так?

- Мы его заставим. Иначе нельзя победить всеобщее сопротивление. Когда все будет сделано, двор примирится со случившимся. Пока же еще не сделано, будут стараться помешать.

- Как же мне следует действовать, батюшка?

- Отказать королю.

- Это самое лучшее теперь.

- Ах, батюшка, я могла бы это сделать месяц, неделю назад, даже вчера утром! Но теперь - это разобьет мне сердце.

- Не бойтесь, сударыня. Мы даем совет ко благу. Ступайте сейчас к королю. Скажите ему, что вы слышали, как его тревожат по поводу вас; что вы не можете согласиться быть причиною раздоров его с семьею и поэтому возвращаете ему слово, а сами навсегда удаляетесь из дворца.

- Идти теперь, сейчас?

Она накинула на плечи легкую мантилью.

- Я сделаю по вашему, - сказала она, - Я верю, что вы умнее меня. Но что, если он поймает меня на слове?!

- Он не поймает вас на слове.

- Это - ужасный риск.