Изгнанники.
Часть первая.
Глава XI. В королевском кабинете.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Изгнанники. Часть первая. Глава XI. В королевском кабинете. (старая орфография)

ГЛАВА XI.
В королевском кабинете.

В тот вечер король сидел один у себя в кабинете. Над его головою четыре крылатых хрустальных фигуры, спускаясь с потолка на золотых цепях, поддерживали душистую лампу, которая заливала всю комнату ярким светом, многократно отражавшимся в зеркалах. Мебель из черного дерева с серебром, нежных цветов ковер, чудные шелковые ткани, вышивки из гобеленов, золотые изделия и хрупкий севрский фарфор, - все лучшее, что могла произнести французская промышленность, было собрано в этих стенах. За этот порог проникали только вещи, представлявшияся верхом совершенства в своем роде. И среди всего этого великолепия сидел его хозяин, опершись подбородком на руку, а локтями на стол, безучастно уставившись глазами в стену, печальный и угрюмый.

Хотя его темные глаза были устремлены на стену, но видел он совсем другое. Перед ним тянулась длинная перспектива прожитой уже жизни, начиная с той далекой поры, когда сны и действительность сливаются друг с другом, как в тумане. Не во сне ли он видел этих двух мужчин, склонявшихся над его люлькой: одного в темном кафтане и со звездою на груди, которого его учили звать отцом, а другого в длинном красном платье и с маленькими сверкающими глазами? Даже сейчас, более чем через сорок лет, ему ясно рисовалось это злое, хитрое, властное лицо, и перед ним оживал старый кардинал Ришелье, великий правитель Франции. А за ним - и другой кардинал, долговязый и тощий, который отнимал у него карманные деньги, жалел для него пищи и одевал его в старые платья. Как живо он помнил день, когда Мазарини нарумянился в последний раз, и весь двор заплясал от радости при вести, что его нет в живых! А какая у него была мать! Какая властная! И какая красавица! Он хорошо помнит, как храбро она вела себя во время той войны, которая сломила силу французской знати, а также и то, как умирая, она просила священников не запачкать мѵром завязок её чепца!

Потом он начал думать о том, что сделал сам: как он устранял всех своих выдающихся подданных, пока, вместо того, чтобы походить на дерево, окруженное побегами, не остался одиноким, высоко над всеми, покрывая своею тенью всю страну. Вспомнил он и свои войны, и договоры, и законодательство. Его стараниями Франция раздвинула свои границы и на север, и на восток, зато внутри была так сжата, что имела лишь один голос - его собственный. Затем перед ним выплыли лица, игравшия роль в его частной жизни. Скольких он мучил, скольких обижал! Некоторые уже умерли, некоторые были в монастырях. Вспомнил молоденькую и кроткую жену свою, для которой он был плохим мужем. И что вышло изо всей его мятежной, полной настойчивых стремлений жизни? Он стоял на пороге старости; утратил вкус к юношеским развлечениям; подагра и головокружение все чаще напоминали ему, что над своим собственным телом он не властен. И в столько лет он не нажил ни одного верного друга, ни в семье, ни при дворе, ни во всем королевстве, за исключением той единственной жинщины, на которой собирался жениться в эту ночь! Как она была терпелива, добра, возвышенна! С нею он мог надеяться загладить истинно славными деяниями грядущих лет все грехи и безумства прошлого. Пусть бы приехал архиепископ, пусть бы связал их узами, которые нерасторжимы на всю жизнь!

Послышалсй стук в дверь. Он живо вскочил, полагая, что прибыл архипастырь; но увидел только своего камердинера, пришедшого доложить, что Лувуа просит о свиданьи. Непосредственно за ним явился и сам министр, со своим большим носом и обвисшим подбородком, неся в руках две кожаных сумки.

- Государь, - сказал он, когда Бонтан удалился, -- надеюсь, я вам не помешал?

- Нет, нет, Лувуа. Мои собственные мысли, поистине, доставляли мне мало удовольствия, и я рад от них отвлечься.

- Я уверен, что мысли Вашего Величества всегда могут быть лишь самыми приятными, - ответил придворный. - Но я принес вам нечто, чем надеюсь еще более развлечь вас.

- Да? Что же это такое?

- Когда такое множество наших молодых дворян отправились в Германию и Венгрию, вам благоугодно было, в мудрости вашей, высказать, что вы желали бы взглянуть на письма, которые они станут писать домой, а также на ответы, которые будут ими получаться.

- Да.

- Ну, вот они все здесь, - все, что привез почтарь, и все, что собрано для отправки, - в этих двух мешках. Сургуч размягчен спиртом, а заклейка - паром, и теперь все письма распечатаны.

Король захватил пригоршню писем и посмотрел на адреса.

- Мне, право, хочется почитать в сердцах этих людей, - сказал он. - Только так я могу узнать истинные мысли тех, кто гнется и льстит в моем присутствии. Полагаю, - глаза его вдруг сверкнули подозрением - что сами вы их не просматривали?

- О, государь, я лучше бы умер!

- Вы в этом клянетесь?

- Клянусь надеждою на спасение.

- Гм! Здесь, вижу, есть письмо вашего сына.

Лувуа переменился в лице и, взглянув на конверт, пролепетал:

- Ваше Величество увидите, что он так-же предан вам заглаза, как из глаза; иначе он мне не сын!

- Так вот, с него и начнем. А! да оно и не длинно: "Милый Ахилл, с каким нетерпением я жду, чтобы ты вернулся! Без тебя при дворе скука, точно в монастыре. Мой потешный отец попрежнему топорщится, как индюк, хотя все его медали и кресты ничуть не меняют того факта, что он - всего только главный лакей, имеющий не более настоящей власти, чем, например, я. Он выуживает у короля немало, но не понимаю, куда девает, ибо мне перепадают сущие пустяки. Я еще не уплатил тех десяти тысяч ливров, что занимал на Ювелирной улице. Если мне не повезет в ландскнехт {Карточная игра.}, то как бы не пришлось в скором времени присоединиться к тебе." Гм! я напрасно обидел вас, Лувуа. Вижу, что вы не

Пока читалось это послание, министр сидел красный, как свекла, и глаза вылезали у него из головы. Когда чтение окончилось, он почувствовал облегчение, потому что в письме не оказалось ничего, что могло бы серьезно повредить ему в глазах короля; но все в нем дрожало от бешенства, когда он слушал, как отзывался о нем его молодой повеса.

- Змееныш! - воскликнул он. - Ох, подколодный змееныш! Я заставлю его проклясть день своего рождения!

- Ну, Лувуа! - возразил король. - Вы человек, много видавший в жизни, и должны бы отнестись к этому спокойнее. Горячая юность часто говорит, не подумавши. Забудьте об этом деле. А что ж у нас дальше? Письмо от моей милой девочки к её супругу, принцу де-Конде. Я узнаю её почерк из тысячи. Ах, моя душечка, она и не подозревает, что её безхитростная болтовня попадет мне на глаза! Да что и читать, когда мне без того открыто все её невинное сердечко!

Он развернул листок душистой розовой бумаги с улыбкою любви, но не успел взглянуть на страницу, как улыбка исчезла, и он вскочил с гневным ворчанием, прижавши руку к сердцу и все-таки не отрывая глаз от письма.

- Дрянь! - воскликнул он, задыхаясь. - Дерзкая, безсердечная, дрянная девчонка! Лувуа, вы знаете, что я сделал для принцессы! Вы знаете, что она была зеницей глаз моих! Жалел ли я для нея чего нибудь? Отказывал ли ей в чем-либо?

- Вы были олицетворением доброты, Ваше Величество, - сказал Лувуа, чувствуя, что раны его начинают заживать при виде страданий владыки.

- Послушайте, что она пишет про меня: "Старый Папенька-Ворчунок таков же, как обыкновенно; только в коленках что-то неладно. Помнишь, как мы бывало хохочем над его фокусами и жвхманством? Ну, теперь он это бросил, и хотя все еще топчется на своих высочайших каблуках, точно на ходулях, но платья его совем слиняли. Весь двор, конечно, следует его примеру; так можешь себе представить, какая получается картина! Совершенно, как ночной кошмар! Потом, эта женщина все еще в милости, и её платья такия же затрапезные, как Ворчунковы кафтаны. Вот, когда ты приедешь, давай уедем в деревню, и я буду ходить в голубом шелке, а ты в красном бархате; у нас будет свой маленький, пестренький двор на зло моему величественному папаше".

Людовик закрыл лицо руками.

- Вы слышите, как она отзывается обо мне, Лувуа?

- Это возмутительно, Ваше Величество, возмутительно!

- Она дает мне прозвища, - мне, Лувуа!

- Отвратительно!

- А о коленях! Можно подумать, что я старик!

- Непростительно! Но, Ваше Величество, позвольте мне заметить, что именно в этом случае надо спокойнее смотреть на вещи. Горячая юность часто говорит не подумавши. Забудьте об этом.

- Вы говорите, как дурак, Лувуа. Дитя, которое я любил, обращается против меня, а вы советуете мне забыть! Ах, это еще раз доказывает, что король менее всего должен верить тем, у кого в жилах течет его собственная кровь. Зачем вы принесли мне эти письма, Лувуа? О, зачем вы исполнили мой глупый каприз? Боже мой, неужели на свете нет ни правды, ни чести, ни прямодушия!

Он топнул ногой и потряс над головою свои стиснутые руки в пылу гнева и разочарования.

- Так, может быть, мне унести остальные? - с живостью осведомился Лувуа. Он все время сидел как на иголках, так как не знал, какие открытия могут последовать далее.

- Уберите их, но оставьте у себя сумку.

- Обе сумки?

- Ах, я и забыл про другую. Может быть, хотя я окружен лицемерами, я имею, по крайней мере, честных подданных вдали. Возьмем одно наудачу. От кого это? От герцога де-Ларошфуко. Он всегда казался скромным и почтительным молодым человеком. Что-то он пишет? Гм! Дунай... Белград... Великий визирь... Ах!

Он закричал как будто от удара кинжалом.

- Унесите их, Лувуа, возьмите их! - повторял тот, отталкивая от себя груду бумажек. - Я хотел бы никогда не видать их! Я больше не взгляну на них! Он отрицает даже мое мужество, тогда как я бывал уже в траншеях, когда он лежал еще в люльке. Он пишет: "Эта война не понравилась бы королю, потому что здесь происходят сражения, а нет милых и безопасных осад, столь любезных его сердцу." Ей-Богу, он заплатит мне головой за эту шутку! Лувуа, она дорого ему обойдется! Но унесите их. Я больше не могу их видеть.

Министр укладывал письма в сумку, когда ему вдруг бросился в глаза смелый, четкий почерк г-жи де-Ментенон. Какой-то демон шепнул ему, что этим ему дается в руки оружие для казни той, чьего имени он не мог слышать без зависти и злобы. Стоило ей написать что-нибудь необдуманное - и этого будет довольно, чтобы даже теперь, в последнюю минуту, отвратить от нея сердце короля. Лувуа был хитрый человек; в одну минуту он сообразил эту возможность и ухватился за нее.

- А! - сказал он. - Вот это письмо, пожалуй, не, стоило и распечатывать.

- Которое, Лувуа? Чье именно?

Министр пододвинул к нему письмо, и Людовик вздрогнул при взгляде на него.

- Почерк г-жи де-Ментенон! - выговорил он, задыхаясь.

- Да. Это - к её племяннику, в Германию.

Людовик взял письмо, потом вдруг бросил его обратно, в общую кучу; но вскоре рука его опять потянулась за ним. Лицо его стало бледным и растерянным, а на лбу выступили капли пота. Если и там окажется то же, что в прочих! Одна эта мысль потрясла его до глубины души. Два раза хотел он взять письмо, и два раза ронял его из дрожащих рук. Наконец, он толкнул его к Лувуа и сказал:

- Прочтите вслух!

Министр развернул письмо и расправил его на столе с лукавыми искорками в глазах, за которые мог бы поплатиться своим положением, еслибы король сумел верно понять их значение.

- "Мой милый племянник", - начал он. - "Исполнить вашу последнюю просьбу мне никак невозможно. Я никогда не злоупотребляла милостью короля настолько, чтобы выпрашивать чего-либо для себя; поэтому считаю равно неудобным просить чинов для моих родственников. Никто не порадуется более меня, когда вы сделаетесь майором в вашем полку; но это должно произойти вследствие вашей храбрости и усердия, а не в силу моей протекции. Служба такому человеку, как король, сама в себе заключает награду, и я уверена, что останетесь ли вы корнетом, или получите более высокий чин, вы все так же ревностно будете исполнять его волю. К несчастию он окружен множеством низких людей. Есть среди них просто дураки, как Лозен; есть негодяи, каким был покойный Фуке: а некоторые кажутся одновременно и дураками, и негодяями, как Лувуа, военный министр"... - Здесь чтец подавился от бешенства и некоторое время только хрипел и барабанил пальцами по столу.

- Продолжайте, Лувуа, продолжайте, - сказал Людовик, улыбаясь в потолок.

- "Эти тучи закрывают солнце, дорогой племянник; но поверьте мне, за ними солнце сияет не менее ярко. Сколько лет я знаю эту благородную натуру, как немногие ее знают, и могу вам сказать, что его добродетели принадлежат ему лично; если же блеск их и помрачается чем либо, то единственно по той. причине, что доброта сердца побуждает его порою подчиняться желаниям окружающих. Надеюсь скоро увидеть вас в Версали, согбенным под тяжестью ваших лавров. А до тех пор примите мой привет и желание скорого повышения, хотя оно и не может быть достигнуто указанным вами путем".

- Ах! - вскричал король, и глаза его засветились любовью. - Как мог я усомниться в ней хоть на минуту!! Но меня так разстроили остальные. Да, Франсуаза чужда фальши и притворства. Не прекрасно ли это письмо, Лувуа?

- Г-жа де-Ментенон - очень умная женщина, - уклончиво отвечал министр.

- А как она читает в сердцах! Как она правильно поняла мой характер!

- Но моего она совсем не поняла, государь.

Послышался стук в дверь, и в комнату заглянул Бонтан: - Архиепископ изволули прибыть, Ваше Величество.

- Очень хорошо, Бонтан. Попроси г-жу де-Ментенон потрудиться пожаловать сгода. И прикажи свидетелям собраться в приемной.

Лакей поспешно удалился, а Людовик обратился к своему министру:

- Я желаю, чтобы вы были одним из свидетелей, Лувуа.

- Моего бракосочетания.

Министр привскочил. - Как, Ваше Величество? Уже?

- Да, сейчас; через пять минут.

- Слушаю, Ваше Величество.

Несчастный царедворец напрягал все силы, чтобы принять более праздничный вид; но этот вечер для него был полон горечи, и вынужденное участие в том акте, благодаря которому эта женщина должна была стать женою короля, - явилось для него последнею каплею, переполнившею чашу.

- Да, Ваше Величество.

- Приготовьте ему полковничий патент и заместите им ближайшую вакансию.

- Полковничий, Ваше Величество? Да ему еще нет двадцати лет!

- Да, да, Лувуа! Скажите пожалуйста, я-ли глава французской армии, или, может быть, вы? Берегитесь! Нуже предостерег вас раз. Говорю вам, что еслибы мне вздумалось сделать бригадными генералами мои ботфорты, то и тогда вы без разсуждений обязаны приготовить бумаги. Тепер ступайте в приемную и ждите там с остальными свидетелями, пока вас не потребуют.

серых глазах. На ней было платье из блестящого белого глазета, подбитое и отделанное серебристой саржей и на вороте и рукавах обшитое дорогим кружевом. Вокруг нея хлопотали три женщины, вставая и приседая, наклоняясь и поправляя то здесь, то там, где собирая, где подкалывая, пока не устроили все по своему вкусу.

- Вот, - сказала главная портниха, в последний раз прижав шелковую розетку, - теперь, кажется, хорошо, Ваше Вел.... т.-е. я хочу сказать: сударыня.

Дама улыбнулась над ловкой обмолвкой придворной портнихи.

- Я не особенно интересуюсь нарядами, - заметила она, - но хотела бы иметь наружность, приличную обстоятельствам.

- Ах, вас нетрудно одевать...

о том, чтобы ей стать достойной той высокой участи, которая так внезапно выпала на долю ей, бедной гувернантке; чтобы среди всякого рода соблазнов и обманов идти прямым путем; чтобы перемена в её жизни принесла благополучие любимому ею человеку и всей стране. Молитва её была прервана тихим стуком в дверь.

- Это Бонтан, сударыня, - сказала мадмуазель Нанон. - Он говорит, что король готов.

- Так не следует заставлять его ждать. Пойдемте, и да благословит Бог наши начинания.

Маленькое общество собралось в королевской приемной и оттуда двинулось в церковь. Впереди шел величественный архиепископ в зеленом облачении, полный сознанием важности своей роли, с требником в руках, вложивши палец в то место книги, где написан был чин веичания. Рядом с ним шагал его приближенный священник и два маленьных придворных служителя, в малиновых подрясниках, с зажжеными свечами. Король и г-жа де-Ментенон шли рядом, она - серьезно и спокойно тихой поступью и с опущенными глазами, он - с румянцем на смуглых щеках и тревожным блеском в глазах, как человек, знающий, что в жизни его совершается великий перелом. За ними в торжественном молчании следовало несколько избранных свидетелей: худой и молчаливый отец Лашез, Лувуа, хмуро глядевший на невесту, маркиз де-Шармарант, Бонтан и мадмуазель Нанон.

Свечи бросали яркий, желтый свет на эту небольшую группу людей, медленно двигавшихся по корридорам и салонам в церковь, и обливали расписные стены и потолки сиянием, которое отражалось на позолоте и в зеркалах; но в углах оставались длинные, дрожащия тени. Король нервно поглядывал на эти черные пятна и полосы и на портреты предков по стенам. Проходя мимо изображения покойной жены своей, Марии Терезии, он остановился, задыхаясь от ужаса.

Г-жа де-Ментенон вложила свою руку в его горячую ладонь.

Её слова возымели на него обычное действие: выражение страха исчезло из его глаз и, взяв ее заруку, он решительно двинулся вперед. Минуту спустя, они стояли перед алтарем, и над ними читались слова, связывавшия их навеки. Когда, по окончании обряда, она повернулась к выходу, с блестящим новым кольцом на патльце, - вокруг раздались поздравления. Один король не сказал ничего, а только взглянул на нее, но так, что она не пожелала никаких слов. Она оставалась спокойною и бледною, но кровь стучала ей в виски, и ей казалось, что в этом стуке повторяются слова: "Ты теперь - королева Франции, королева, королева, королева..."

Но вдруг на нее упала какая-то тень, и тихий голос сказал на ухо: "Помните обещание, данное церкви". Она вздрогнула и, обернувшись, увидела около себя бледное и возбужденное лицо иезуита.