Забота.
Глава III

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Забота. Глава III (старая орфография)

III

К этому же времени в голове Павлуши возник план отправиться в "белый дом" одному, на свой страх. Но он отложил шое намерение до весны; когда-же наступила весна, он не нашел в себе прежнего мужества. Он отложил дело до лета, но и тогда появились всевозможные препятствия. Однажды он увидел собаку, бегающую взад и вперед по лугу. Кто мог знать? Быт может, она была бешеная. В другой раз он встретил идущого на него быка с опущенными рогами.

- Да, когда я буду большим, как братья, - утешал он себя, - и буду ходит в школу, тогда я возьму палку и убью бешеную собаку, а быка схвачу за рота, и он мне ничего не сделает.

И мальчик отложил свое дело до будущого года, так как тогда он должен был начат ходит в школу, совсем, как старшие братья.

Старшие братья были предметом поклонения Павла. Быть, как они, казалось ему конечной целью человеческих желаний. Ездит верхом на больших, настоящих, не деревянных, лошадях, кататься на коньках, плавать совсем без пузырей и без доски, носит манишки белые, накрахмаленные, которые прикрепляются вокруг тела тесемками... Ах, счастлив был тот, кто все это мог!

"Но для этого надо прежде всего сделаться большим," - утешал себя Павел.

Эти мысли он оставлял только про себя; матери он не решился-бы их высказать и даже братьям.

О, эти последние очень мало обращали на него внимания. В их глазах он был таким малышом! А когда мать заставляла их брать его куда-нибудь с собой, они делали это очень неохотно, так как приходилось наблюдать за ним и из-за его глупости отказываться от самых интересных забав.

Павел прекрасно замечал это и, во избежание злых лиц и еще более злых пинков братьев, он большею частью оставался дома, несмотря на горе, испытываемое им при этом. Тогда он садился на качалку и, пока тихо двигался взад и вперед, он мечтал о времени, когда он будет делать то-же, что и братья.

И насчет ученья дело обстояло так-же. А это было очень важно, так как оба - Макс и Готфрид - были первыми учениками в своей школе и к праздникам приносили домой прекрасные отметки. Насколько эти отметки были прекрасны, видно из того, что за них братья награждались от отца серебряной монетой, от матери - медовой тартинкой.

В один из таких торжественных дней Павел услышал, как отец говорил:

- Да, если-бы я мог отдать двух старших в хорошую школу, из них вышел-бы толк; они совсем наследовали мой живой ум. Но такие нищие, как мы, могут только воспитать из детей таких-же нищих.

Павел много думал над этими словами, так как знал наверное, что Макс рожден быть фельдмаршалом, а Готфрид - фельдцейхмейстером.

Однажды в доме случайно появились картинки с портретами австрийских офицеров, и в этот день все три брата дружно играли вместе. Оба старшие решили поделит между собой генеральския должности, а младшему предоставить чин подпоручика. Но вскоре все-таки наступил период, когда один почувствовал в себе призвание быть траппистом {Трапписты - монашеский орден, основанный аббатом монастыря Ла-Трапп во французском департаменте Орн, близ Мортани (в 1636 г.)}, другой - индейским вождем. А мысли Павла оставались прикованными к тому золотом шитому мундиру, с которым деревянные копья и из тряпок сшитые сандалии, употребляемые братьями при игре, не выдерживали никакого сравнения. И почему они впоследствии еще желали сделаться естествоиспытателями и главноуправляющими - было ему непонятно. Лучше всего были все-таки картинки офицеров.

В это-же время сестры-двойни стали учиться ходит. Катя, старшая - она появилась на свет на три четверти часа ранее сестры, - сделала начало, а Грета последовала её примеру три дня спустя.

Это событие было полным значения переломом в жизни Павла. Внезапно он почувствовал себя заключенным в круг обязанностей, от которых ему не так-то скоро пришлось освободиться.

Никто не поручал ему охранять первые шаги маленьких сестер, но выходило все как-то само собой. Естественным казалось, что по вечерам он чистил свои башмаки вместе с сапогами братьев, что он складывал четыреугольником свое платье и клал его у изголовья вместе с накрест сложенными чулками и что он никогда не делал пятна на скатерти, за что заслуживал одобрение отца каждый раз, как в этом провинялись братья. Так-же естественным вышло и то, что с этих пор он должен был взять на себя надзор за сестрами и в своей не по летам разумной заботливости следить за их безумно смелыми упражнениями при стоянии и при хождении.

Павлуша настолько проникся своей новой обязанностью, что даже стремление к школе стало ослабевать, и, если-бы к тому-же он еще научился свистать, он был-бы совершенно доволен.

Да, уметь свистать, как слуга Джон или хотя как старшие братья! Это было целью его мечтаний, предметом постоянного изучения. Но, как Павел ни вытягивал рта, как ни смачивал губ, чтобы сделать их более гибкими, звук все-таки не появлялся. Да, когда он вбирал в себя воздух, тогда выходило еще кое-что - однажды даже удалось воспроизвести первые четыре тона песни "Упал в воду еврей". Но каждый хороший свистун знает, что воздух должен быт выталкиваем по направлению к губам, и это было как раз то, что ему не давалось.

Но и в этом случае Павел также утешал себя мыслью:

"Когда я буду большим".

Рождество этого года принесло с собой большую радость для всех. От "доброй тети" из города, одной из сестер матери, был прислан ящик со всевозможными прекрасными и полезными вещами: книгами и рубашками для братьев, платьицами для сестер, а для него, Павла, был прислан бархатный костюм, настоящий бархатный костюм с гусарскими шнурами и большими блестящими пуговицами Все были в восторге. Но самый прекрасный подарок заключался в письме, которое растроганная мать прочла со слезами радости. Добрая тетя писала;, что она поняла из последняго письма Елизаветы, как горячо желал её муж дать своим двум старшим мальчикам лучшее школьное образование, и вследствие этого она решила взять этих последних к себе в дом и дать им возможность пройти гимназический курс на её счет.

Братья ликовали, мать плакала, отец быстро ходил взад и вперед по комнате, ерошил свои волосы и бормотал возбужденные слова.

Мать подошла к нему, спрятала свое лицо в его волосах и сказала:

- Будет-ли тебе когда-нибудь так-же хорошо, мой мальчик?

- Ах, этот! - сказал отец, - ведь, он ничего не понимает.

- Он так молод! - возразила мать, поглаживая щеки Павлуши, а затем она надела на него красивый бархатный костюм.

По случаю праздника мальчик мог не снимать его до самого вечера.

И братья также подошли к нему и целовали его, отчасти потому, что их сердца были переполнены радостью, отчасти вследствие бархатного костюма. Такими ласковыми они еще никогда не были с ним.

Да, это было настоящее Рождество! 

* * *

Когда приблизилась весна, в доме началось великое шитье и вязание для приданого братьям. Павел помогал при кройке, он держал аршин и подавал ножницы, а сестры-близнецы лежали на полу и рылись в белом полотне.

Братья были наделены всем, как два принца. Ничто не было забыто. Они получили даже галстухи, которые мать выкроила из старой шелковой мантильи.

Братья были в это время страшно горды. Они разыгрывали из себя взрослых мужчин, каждый на свой манер.

Макс скручивал себе папиросы, пользуясь отцовским табаком; он насыпал его в маленькия бумажные воронки, а затем подносил папиросы к огню широким концом.

Готфрид надевал очки, которые он приобрел в школе за шесть медных пуговиц.

- Нравлюсь я тебе таким? - спрашивал он, важно расхаживая пред Павлом, а так как этот последний говорил "да", то его целовали; сказал-бы он "нет", он получил-бы пощечину.

Сейчас-же после Пасхи оба брата уехали. Это вызвало обильные слезы во всем доме. Когда-же экипаж выехал из ворот, мать прижала орошенное слезами лицо к щеке Павла и прошептала:

- Ты долго был в пренебрежении, мое бедное дитя; теперь мы опять остались вдвоем, как прежде.

- Мама! - закричала маленькая Катя, простирая ручки, и её сестра повторила её движение.

- Да, и вы также еще с нами! - воскликнула мать, и яркий радостный луч осветил её бледное лицо.

Тогда она взяла каждую из девочек на руки, подошла с ними к окну и долго смотрела по направлению к "белому дому".

Павел просунул голову между складками её платья и также стал смотреть.

Мать взглянула на него, но, когда её взор встретился с его детскими, старчески-умными глазами, она немного покраснела и улыбнулась. Но никто из них не сказал ни слова.

Когда отец вернулся из города, он стал требовать, чтобы Павел начал ходит в школу.

Мать огорчилась и просила оставить мальчика дома еще на полгода, чтоб облегчит ей разлуку с двумя старшими. Она заявила, что сама будет учить сына, и он с ней сделает большие успехи, чем с учителем в школе. Но отец ничего не хотел слышать и выбранил ее плаксой.

Павлу стало страшно. Страстное желание ходить в школу, наполнявшее прежде все его существо, теперь совсем исчезло. Правда, не было братьев, которым он стремился во всем подражать.

На другой день отец взял его за руку и повел в село, первые дома которого отстояли почти на две тысячи шагов от мейгеферского владения.

Школа представляла собой низенькое, покрытое соломой отроение, немногим отличавшееся от остальных сельских долов; только возле нея возвышались всевозможные длинные шесты с лестницами и перекладинами.

- Здесь вешают ленивых детей, - пояснил отец.

Страх Павла еще увеличился, но, когда учитель, приветливый старичек с белой щетиной на подбородке и с залитым жиром жилетом, посадил его к себе на колени и показал ему красивую книгу с раскрашенными картинками, Павлуша снова успокоился. Только глядевшия на него со скамеек посторонния лица не предвещали ему ничего хорошого.

Ему велели занять последнее место, и он должен был в течение двух часов чертить палочки на аспидной доске.

и должно быть. При возвращении домой мальчики поколотили его, и один из них запихал ему крапиву за воротник. Павлуша подумал, что и это в порядке вещей, так как он был самый маленький.

Но, когда он оставил за собой все дома и остался одиноким на залитой солнцем равнине, он начал плакат. Он бросился на землю, под можжевельник, и стал смотреть в высоту на голубое небо, где ласточки носились взад и вперед.

"Ах, если-б я мог так летать!" - подумал он.

Тут он вспомнил о "белом доме".

Павлуша встал и начал искать его глазами.

"белый дом". Окна блестели, как драгоценные камни, а зеленый кустарник обволакивал его вокруг, как вековая колючая ограда.

К страданию мальчика примешивалось чувство гордости и сознание собственного достоинства.

- Теперь ты большой, - сказал он себе, - так как ты ходишь уже в школу. И если теперь ты задумаешь отправиться в путь, никто не может ничего иметь против этого.

Тогда Павлушей снова овладел страх. Злой дух и бешеные собаки - кто может знать? Он решил обдумать все хорошенько до следующого воскресенья.

Но с этих пор "белый дом" не давал Павлуше покоя. Каждый раз он шел через равнину, он спрашивал себя, чем та дорога опаснее дороги в школу. Правда, дорога проезжая, но она проложена через темный сосновый лес, а в таких лесах водятся всевозможные гномы и ведьмы; даже волки там встречаются нередко, как говорится в сказке о Красной Шапочке; но если он пойдет прямо через луг, тогда отцовский дом будет все время у него пред глазами и он, наверное, благополучно вернется назад.

"большим". А когда страх снова просыпался в нем, он бранил себя трусишкой. Это слово считалось в школе самым оскорбительным.

Когда наступило воскресенье, мальчик решил привести в исполнение свой план. Он прокрался мимо забора и побежал, как мог быстрее, через отцовские луга по направлению к "белому дому".

На пути Паивлуше встретился забор, который он довольно легко перелез, затем чужое владение, где он еще никогда не был. Но и здесь не было ничего опасного. Трава блестела в солнечном сиянии, поблеклые полевые цветы шелестели у него под ногами, теплый ветер дул ему в лицо.

Павел попробовал свистать, но он все еще должен был втягивать в себя воздух, чтоб получит какой-нибудь тон. Этого он стыдился, и чувство уныния овладело им.

Затем встретилось торфяное болото, тоже принадлежавшее отцу Павла. Отец часто говорил об этом болоте, о своем намерении извлекать из него торф, но он хотел начат дело в широких размерах, а на это нехватало денег.

"береги их, мой мальчик, я купила их на сбережения с молока". И красивый бархатный костюм был на нем, так как было воскресенье. Он осмотрел блестящие шелковые шнурки и один момент колебался, не вернуться-ли ему обратно, не из-за бархатного костюма, нет, а только дли того, чтобы не огорчить матери.

"А, быть может, я все-таки пройду невредимым", - утешал он себя и побежал дальше.

Почва колебалась под его ногами и при каждом шаге раздавался плещущий звук, напоминающий момент, когда вытягивают поршень из маслобойки.

Затем он подошел к черной стоячей воде, у краев которой цвели беловолосые анемоны и на которой плавали блестящие зеленоватые кружки ржавчины.

Он осторожно обошел воду и чуть не провалился в болото, но, в конце концов, опят вышел на сухое место. Сапоги были в невозможном виде, но, быть может, можно было тайно вымыть их у насоса.

"белый дом", тем тяжелее становилось у него на душе. Уж он мог различить нечто вроде вала, окружавшого деревья, и в одном из просветов в листве он увидел длинное низкое отроение, которого он издали никогда не замечал, позади еще одно, а в большом черном пространстве высокое пламя, которое колебалось во все стороны. Это была, вероятно, кузница, но почему-же в ней работали в воскресенье?

Необъяснимая потребность поплакать охватила Павла, и, пока он наугад бежал дальше, слезы хлынули у него из глаз.

Вдруг он увидел пред собой широкую канаву, до краев наполненную водой. Он знал, что ему не перепрыгнуть через нее, но упрямство заставило его решиться на прыжок; в следующее мгновение густая, грязная вода обхватила его всего.

Промокший до костей, со слоем тины и порослей на одежде он выбрался на сухое место.

Павлуша попробовал высушит платье, сел на траву и стал смотреть на "белый дом". Он совсем потерял мужество, и, когда ему стало уже очень холодно, он тихо и печально пошел домой.