Забота.
Глава IV

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Забота. Глава IV (старая орфография)

IV

Наступившее лето принесло дому Мейгеферов заботу, горе и нужду. Прежний владелец пожелал выкупа своей закладной и не было никакой надежды, чтобы кто-нибудь одолжил необходимую сумму.

Сам Мейгефер каждую неделю, три или четыре раза, ездил в город и поздним вечером, пьяный, возвращался домой. Иногда он оставался там ночевать.

В эти ночи Елизавета сидела, выпрямившись, на своей постели и пристально смотрела в темноту.

Часто Павел просыпался, слыша её тихий плач. И он лежал некоторое время притаившись, как мышь, не желая показать, что он не спит, но, в конце концов, он и сам начинал плакать. Тогда мать затихала, а если он не переставал плакать, она вставала, целовала его, гладила но щекам или говорила:

- Иди ко мне, мой мальчик!

Павлуша быстро вскакивал, пробирался в постель матери и, обняв ее за шею, снова засыпал.

Отец часто колотил его. Он редко знал, за что, но мирился с побоями, как с чем-то неизбежным.

Однажды Павел услышал, как отец бранил мать.

- Не реви, плакса! - говорил он, - ты точно создана для того, чтобы увеличивать мое несчастье.

- Но, Макс, - тихо отвечала мать, - неужели ты хочешь запретит своим близким делить с тобой твое горе? Разве мы не должны еще больше стоять друг за друга, когда нам плохо живется?

Тогда отец смягчился, назвал ее своей верной женой и стал осыпать самоию себя резкими, бранными словами.

Елизавета пыталась успокоить его, молила его иметь доверие к ней и быт смелым.

- Да, быт смелым, смелым быть! - кричал он, вновь впадая в гнев, - вам, бабам, хорошо разсуждать! Вы сидите дома и покорно подставляете передник, чтобы вам на колени упало счастье или несчастье - как милое небо что присудит. Мы-же, мужчины, должны прямо вступать во враждебную нам жизнь, должны бороться, стремиться вперед и со всяким сбродом вступать в сношения. Подите от меня с вашими советами! Быть смелым, да, да, смелым быть!

Затем он шумно вышел из комнаты и велел заложит экипаж, чтоб отправиться в свое обычное путешествие.

Когда он вернулся и проспал свой хмель, он сказал:

- Теперь и последняя надежда потеряна. Проклятый жид, который хотел дать мне деньги за двадцать пят процентов, объявил, что он больше не желает иметь со мной никакого дела. Ну, пуст... Плевать мне на него... А к Михайлову дню мы можем отправиться с сумой, так как на этот раз у нас не остается даже столько, сколько грязи под ногтями. Но одно я знаю наверное - этот последний удар я уже не вынесу!... Честный человек должен отвечать за себя, и если вы однажды, в одно прекрасное утро, увидите меня качающимся на стропилах, не удивляйтесь...

Мать испустила отчаянный крик и обвила руками его шею.

- Ну, ну, - успокаивал он ее, - я не хотел пугать тебя! Вы, женщины, - уж слишком чувствительные существа... Одно пустое слово, и вы падаете в обморок.

Мать робко отошла от него, но, когда он вышел из дома, она села у окна и, полная страха, смотрела ему вслед, точно он уж теперь должен был сделать что-нибудь над собой.

От времени до времени она вздрагивала всем телом, как-будто ей было очень холодно...

"белый дом". Был яркий лунный свет - быть может, она, действительно, смотрела туда. Два часа сидела она неподвижно и ивсие смотрела.

Павел не двигался, но, когда мать, с началом разсвета, отошла от окна и подошла к кроватям своих детей, он закрыл глаза, притворяясь спящим. Сначала она поцеловала сестер, которые, обнявшись, спали друг возле друга, затем подошла к Павлуше, и, когда она наклонилась над ним, он слышал, как она прошептала:

- Боже, пошли мне силы! Я должна это сделать!

Тогда он понял, что приготовляется что-то необыкновенное.

Когда Павел на следующий день вернулся домой из школы, он увидел мать в шляпе и накидке, в воскресном одеянии, сидевшею в беседке. Её щеки были еще бледнее, чем обыкновенно, руки, лежавшия на коленях, дрожали.

Она, казалось, ждала Павлушу, так как, увидя его, облегченно вздохнула.

- Ты собираешься идти, мама? - удивленно спросил Павлуша.

- Да, мой мальчик... - её голос дрогнул... - не в село... Надень свой праздничный костюм! бархатная куртка испорчена, но из серой я вывела все пятна, она вполне годится... И сапоги надо почистит... Но живей!

- Куда-же мы пойдем, мама?

Она обняла его и тихо сказала:

- В "белый дом"...

Павел почувствовал, как сильный трепет охватил все его существо; радость, переполнившая его сердце, почти душила его; он вскочил на колени матери и стал бурно целовать ее.

- Но ты никому не должен об этом говорить, - шепнула мать, - никому! Понимаешь ты?

Павлуша серьезно кивнул головой. Ведь, он были умен, как взрослый. Он понял, на что мать намекала.

- А теперь переодевайся... живо! - произнесла мать.

Павел опрометью бросился по лестнице в уборную - и вдруг - на какой ступени это было, он впоследствии никогда не мог вспомнит - пронзительный, резкий звук вылетел из его рта. Не было больше никакого сомнения - он умел свистать. Павел повторил опыт во второй, в третий раз - выходило отлично.

Когда Павел в полном параде вернулся к матери, он радостно закричал ей навстречу: "Мама, я умею свистать", - и удивился, что она так равнодушно отнеслась к его искусству именно сегодня. Она только привела немного в порядок его воротник и сказала при этом:

- Счастливые вы, дети!

Затем она взяла Павлушу за руку, и странствие началось. 

* * *

Когда они достигли темного хвойного леса, в котором жили волки и лешие, Павел только что справился с мотивом "Птичка прилетела", а когда они снова вышли в вольное поле, он был убежден, что исполнение гимна не оставляло желать ничего лучшого.

Мать смотрела на него с печальной улыбкой. При каждом резком звуке она слегка вздрагивала, но ничего не говорила.

"Белый дом" был теперь совсем близко от них.

Павел не думал уже больше о своем новом искусстве. Он был весь поглощен зрелищем.

Сначала появилась высокая красная кирпичная стена с воротами, на столбах которых виднелись две каменные шишки, затем большой поросший травой двор, уставленный экипажами и ограниченный громадным четыреугольником из хозяйственных построек. Посреди двора находилось нечто вроде пруда, который был окружен низкой дерновой изгородью и в котором плавала стая крякавших уток.

- А где-же "белый дом", мама? - спросил Павел, которому все это совсем не нравилось.

- За садом, - ответила мать.

Её голос принял какой-то странный, хриплый оттенок, а рука так крепко сжала руку Павла, что тот чуть не вскрикнул.

Они обогнули угол садового забора, и глазам Павла представился простой двухъэтажный дом, густо обсаженный липовыми деревьями и имевший мало чего, или даже скорей совсем не имевший ничего замечательного. И совсем не таким белым он был, каким казался издали.

- Это - "белый дом"? - спросил Павел, вполне разочарованный.

- Да! - ответила мать.

- А где-же стеклянные шары и солнечные часы? - спросил он.

Он чуть не плакал. Он представлял себе все в тысячу раз прекрасней. Если-бы его обманули еще и насчет стеклянных шаров и солнечных часов, это уже не удивило-бы его.

В это мгновение два совершенно черных ньюфаундленда с глухим лаем бросились на них. Павел спрятался за юбку матери и стал кричать.

- "Каро", "Неро"! - раздался тоненький детский голосок из-за входной двери, и оба неприятеля с радостным визгом умчались по направлению зова.

Маленькая девочка, еще меньше Павла, в платьице с розовыми цветочками, опоясанная шотландским кушаком, появилась на площадке пред домом. У нея были длинные золотистые локоны, подобранные со лба полукруглой гребенкой, и тонкий узкий носик, который она держала немного вверх.

- Вы желаете видеть маму? - спросила девочка нежным, мягким голосом и улыбнулась.

- Тебя зовут Елизаветой, дитя мое? - ответила мать вопросом.

- Да, меня зовут Елизаветой.

Мать сделала движение, точно хотела обнят этого чужого ребенка, но овладела собой и сказала:

- Проводи нас к твоей маме!

- Мама в саду, она теперь пьет кофе, - сказала девочка серьезно, - только я провожу вас с другого хода, так как если мы откроем дверь с солнечной стороны, то в комнаты влетит множество мух.

Мать улыбнулась. Павел удивился, что ему никогда дома не приходило в голову такое соображение.

"Она гораздо умнее меня", - подумал он.

Они вошли в сад. Он был несравненно красивее и больше их сада в Мусюайнене, но солнечных часов не видно было нигде. Павел имел о них неопределенное представление, они рисовались ему в виде большой золотой башни, на которой сверкающий солнечный круг составлял циферблат.

- Где-же солнечные часы, мама? - спросил он.

- Я тебе их покажу потом, - быстро сказала маленькая девочка.

Из беседки вышла высокая, стройная дама с бледным, болезненным лицом, на котором светилась невыразимо кроткая улыбка.

Мать вскрикнула и с громким плачем бросилась к ней на груд.

- Слава Богу, что я, наконец, вижу вас у себя! - и сказала чужая дама и поцеловала мать в лоб и в щеки.

- Поверьте мне, теперь все будет хорошо. Вы будете говорит мне, что вас печалит, и у меня, я надеюсь, всегда найдется для вас дружеский совет.

Мать вытерла глаза и улыбнулась.

- О, эти слезы только от радости, - сказала она, - я чувствую уже себя так свободно, так легко в вашей близости! Я так тосковала от разлуки с вами.

- И вы так-таки не могли придти?

Мать грустно покачала головой.

- Бедная вы! - сказала хозяйка, и обе женщины долгим взором посмотрели друг другу в глаза.

- А это, быт может, - мой крестник? - воскликнула хозяйка, указывая на Павла, державшагося за платье матери, и сосавшого свой палец.

- Вынь палец изо рта! - сказала мать, а прекрасная приветливая женщина посадила его на колени и дала ему чайную ложку меда на закуску.

Затем она стала разспрашивать его о сестрах-близнецах, о школе и о различных обыденных вещах, на что отвечать было вовсе не трудно, и он, в конце-концов, стал чувствовать себя очень хорошо.

- А что-же ты умеешь делать, маленький мужчина? - спросила она в заключение.

- Я умею свистать, - гордо ответил Павлуша.

Ласковая дама громко засмеялась и сказала:

- В таком случае, покажи нам свое искусство!

Павлуша вытянул губы и попробовал засвистать, но ничего не вышло. Он снова позабыл.

а мать строго сказала:

- Ты дурно ведешь себя, Павел!

Он пошел за беседку и плакал, пока маленькая девочка не подошла к нему и не сказала:

- Ах, перестань-же, ты не должен плакать! Бог не любит непослушных детей.

Павлуше стало снова стыдно, и он насухо руками вытер себе глаза.

- А теперь я покажу тебе солнечные часы, - продолжала девочка.

- Ах, да, и стеклянные шары, - сказал он.

- Они все давно уже разбиты, - ответила девочка: - в один еще прошлой весной я нечаянно попала камнем, а другой ветром во время бури сбросило на землю.

И она показала ему места, где находились оба шара.

- А вот и солнечные часы, - продолжала она.

- Где? - спросил Павел, удивленно оглядываясь.

Они стояли пред серым, невзрачным столбом, на котором было прикреплено нечто вроде деревянной доски. Девочка засмеялась и объявила, что это именно и есть солнечные часы.

- Ах, полно! - с досадой возразил Павлуша, - ты просто дурачишь меня.

- Зачем мне дурачить тебя? - спросила она, - ты мне не сделал ничего дурного.

И она еще раз стала уверять его, что это - именно солнечные часы, а не что-либо другое. Она указала ему на стрелку - жалкий, заржавленный кусок жести, выступавший из середины круглой доски и бросавший свою тень как раз на число шесть, изображенное вместе с другими числами на циферблате.

Солнечные часы в саду "белого дома" были первым серьезным разочарованием в жизни Павла.

Когда он со своим новым другом вернулся к беседке, он нашел там еще большого широкоплечого господина с двумя густыми бакенбардами. Он был в серо-зеленой охотничьей куртке, а его глаза, казалось, метали искры.

- Кто это? - со страхом спросил Павел, прячась за своего друга.

Девочка засмеялась и сказала:

- Это - мой папа; тебе нечего его бояться.

И она с радостным криком прыгнула большому господину на колени.

А человек в охотничьей куртке ласкал своего ребенка, целовал его в обе щеки и позволил ему поехать верхом на своих коленях.

- Посмотри, у Лизы новый товарищ для игр, - сказала чужая ласковая дама и показала на Павла, который из-за листвы боязливо смотрел в беседку.

- Беги скорей сюда, мальчуган! - радостно воскликнул отец Лизы и щелкнул пальцами.

- Иди, здесь есть еще место для тебя, - закричала девочка, а когда Павел, с вопрошающим взглядом, боязливо прокрался ближе к матери, чужой господин схватил его и посадил к себе на другое колено.

Тогда качалась бешеная скачка.

У Павлуши пропал весь страх, а когда на стол подали свеже-испеченные блинчики, он смело принялся за их истребление.

Мать гладила его по головке и советовала не портить себе желудка. Она говорила очень тихо и безпрестанно смотрела пред собой вниз на землю. Затем детям разрешили пойти в кусты крыжовника собирать ягоды.

- Тебя в самом деле зовут Лизой? - спросил Павлуша свою приятельницу, а когда та подтвердила это, он выразил свое удивление, что ее зовут так-же, как и его мать.

- Зачем-же она тебя не поцеловала? - спросил он.

- Я не знаю, - печально сказала Лиза, - может быть, она меня не любит.

Но что у матери не хватало мужества это сделать, никому из двух не пришло в голову. 

* * *

Становилось уже темно, когда детей позвали обратно.

- Мы должны идти домой, - сказала мать.

Павлуша огорчился, так как теперь только ему здесь начинало нравиться.

Мать поправила ему воротник и сказала:

- Теперь поцелуй руку и поблагодари!

Мальчик исполнил приказание; ласковая женщина поцеловала его в лоб, а господин в охотничьей куртке приподнял его на воздух так высоко, что ему казалось, точно он мог летать.

Тогда мать взяла Лизу на руки, поцеловала ее несколько раз в губы и в щеки и сказала:

- Пусть небо когда-нибудь вознаградит тебя, дитя мое, за то, что твои родители сделали твоей крестной матери!

Казалось, большая тяжесть свалилась с её души, она дышала свободнее и её глаза блестели.

ее и сказал, что вся эта история не заслуживает ни разговоров, ни благодарности.

А ласковая женщина сердечно поцеловала мать и очень просила придти еще, или, по крайней мере, прислать детей.

Мать печально улыбнулась и промолчала.

Девочке позволено было проводить их еще немного; затем она распрощалась, сделав книксен.

Павлу стало грустно, он чувствовал, что ему надо еще что-то сказать Лизе; он побежал за ней, а когда догнал, шепнул на ухо:

- А я все-таки умею свистать. 

* * *

Когда мать и сын ступили в лес, наступила ночь; их окружала полнейшая тьма, но Павлуша нисколько не боялся. Если-бы теперь волк появился на их пути, он проучил-бы его.

Мать не говорила ни слова; рука, державшая его руку, горела, а из груди вырывалось громкое, как вздох, дыхание.

А когда они оба вышли на равнину, луна, бледная и полная, выступила на горизонте. Голубоватый туман разстилался над далью. Тимьян и можжевельник благоухали. Здесь и там чирикали птички.

Мать присела у края канавы и стала смотреть на свое печальное жилище, стоившее ей стольких забот.

Мрачно выступали в ночном воздухе очертания строений. Из кухни одиноко светился огонек.

Вдруг мать простерла руки вперед и воскликнула, как-бы взывая к тихой равнине:

- Ах, я счастлива!

Павел испуганно прижался к ней, так как никогда еще он не слыхал от нея подобного восклицания.

Он так привык видеть мать в горе и в слезах, что это радостное настроение показалось ему странным.

И при этом он подумал:

"Что скажет отец, когда он узнает, где мы были? Не будет-ли он бранит маму и сердиться ни нее более, чем всегда?"

Глухое чувство негодования овладело мальчиком; он стиснул свой зубы, затем желая утешить мать, стал гладить и целовать её руки и шептал ей:

- Он не посмеет обидеть тебя.

- Отец! - тихо и нерешительно сказал Павлуша.

Серая женщина перебежала через дорогу матери и испортила ей минуту радости, единственную, которую судьба дарила еще Елизавете.

На следующий день произошла бурная сцена между Елизаветой и её супругом. Он бранил ее за то, что она забыла честь и долг, что своим попрошайничеством она присоединила еще и позор к их бедности.