Забота.
Глава V

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Забота. Глава V (старая орфография)

V

Годы проходили.

Павел стал тихим, скромным мальчиком с застенчивым взглядом и неловкими манерами.

Обыкновенно он был предоставлен самому себе, а когда смотрел за сестрами-близнецами, то мог сидеть часами, вырезая что-нибудь из дерева и не произнося ни одного звука. Это был характер, обращающий внимание на мелочи, точный до педантизма, необщительный и сосредоточенный в себе.

Он не сходился ни с одним из своих сверстников, даже в школе. Это происходило не от того, чтобы он избегал их; напротив, он охотно помогал им и многие из них списывали у него утром пред молитвой задачу или сочинение; но у них не было общих интересов, а потому он не мог с ними подружиться.

Колотили Павла изрядно. В особенности отличались братья Эрдманны, два бойких мальчика с дерзкими глазами, которых любили и боялись, как самых сильных и смелых. От них ему доставалось очень часто. Они были неистощимы в изобретении проказ, которые отравляли жизнь Павлу. Они забрасывали его тетради на печку, набивали ранец песком, втыкали в его фуражку палку в виде мачты и спускали ее по реке.

Обыкновенно Павел терпеливо сносил эти обиды, только раз или два им овладевала слепая ярость. Тогда он, как бешеный, кусал и царапал всех кругом, так что даже самые сильные из его товарищей спешили убраться по-добру, по-здорову. В первый раз один из мальчиков назвал его отца "пьяницей", а в другой раз его хотели запереть вместе с одной маленькой девочкой в темном коровнике.

Потом Павлу становилось стыдно и он сам шел просит прощения; тогда его подымали на смех и он снова терял уважение, только что приобретенное.

Учение давалось ему с большим трудом. С уроком, на который его товарищи не употребляли и пятнадцати минут, он возился час и два. Зато его письмо было как-то выгравировано, а в задачах никогда не бывало ошибок.

При этом Павел всегда считал свою работу не достаточно хорошо исполненной, и очень часто мать заставала его ночью, когда он потихоньку вставал, потому что боялся, что не довольно хорошо помнит заученный наизусть урок.

О том, чтобы он поступил в высшую школу, подобно братьям, нечего было и думать. Некоторое время мать лелеяла мечту, чтобы Павел последовал примеру старших, когда те сдадут свои выпускные экзамены, так как её материнскому сердцу было больно, что он будет отставать от других; но под конец она покорилась этому.

Да так было и лучше. Павел сам никогда не ждал другого. Он всегда считал себя, по сравнению с братьями, существом низшим и давно отказался от мысли когда-нибудь с ними сравняться. Когда они приезжали на каникулы в бархатных шапках на волнистых волосах и с пестрыми лентами через плечо (они принадлежали к запрещенному школьному союзу), то Павел смотрел на них, как на существа из высших сфер. Он жадно прислушивался, когда они разговаривали между собой о Саллюстии, Цицероне и драмах Эсхила, а они охотно говорили об этом, чтобы поважничать пред братом. Предметом его величайшого восхищения была толстая книга, на обложке которой стояло "Таблицы логарифмов" и в которой от первой страницы до последней не было ничего, кроме цифр, длинных, тесных рядов цифр, при взгляде на которые у Павла начинала кружиться голова.

"Каким ученым должен быть тот, у кого все это в голове!" - говорил он себе, поглаживая переплет книги, так как он воображал, что все эти цифры нужно выучить наизусть.

Братья были необыкновенно ласковы и снисходительны к нему. Когда у них являлись какие-нибудь желания, когда им хотелось иметь верховую лошадь или стакан особенно крепкого грога, они всегда доверчиво обращались к Павлу и он был очень польщен, что мог оказать им помощь.

Ведь, в хозяйстве он знал так хорошо, как-будто сам был хозяином дома; вокруг этого хозяйства вращались все его стремления и страхи.

Что заставило Павла так рано созреть? Может быть, то была безпомощность одинокой матери, которая рано посвятила его во все свои горести? Может быт, присущая ему мечтательность и стремление заглядывать в будущее?

Очень часто, когда он сидел задумавшись, опираясь локтями на стол - у него были манеры взрослого человека, - мать проводила по его лбу и щекам своей жесткой, рабочей рукой и говорила:

- Сделай веселое лицо, мой мальчик, будь доволен, что у тебя еще нет забот!

О, у него их было довольно! Заботы сроднились с ним, как его плот и кров! Найдется-ли завтра курица, которая сегодня пропала, поможет-ли буланому маз от шпата {Лошадиная болезнь.

Обо всем этом ему надо было подумать. Забота была в его натуре; только о себе он никогда не заботился.

Чем старше и умнее становился Павел, тем яснее он видел, как запустил хозяйство его отец, а потому из его груди часто вырывался вздох: "Хот-бы мне быть большим!" Страх пред вспышками отцовского гнева не позволял ему громко высказывать свои мысли; когда он осмеливался говорить о них матери, она боязливо оглядывалась кругом и удрученно восклицала:

- Молчи!

Однако, отец прекрасно видел, куда были направлены мысли сына. Он дал ему прозвище "горшкогляда" и дразнил его всякий раз, как только Павел попадался ему на глаза. Само собой разумеется, что это было в хорошия минуты; в злые он колотил его аршином, кнутом, ремнем, всем, что попадало под руку. Но больше всего Павел боялся его руки, которая была больнее всех палок на свете. У отца была особенная манера давать пощечины; он ударял по лицу, повернув руку ладонью вверх, так что ногти и суставы оставляли, кровоподтеки на щеках. Свои пощечины он называл "утешительницами щек", и когда он намеревался отколотить Павла, то говорил ему самым ласковым тоном:

Получив положенное число пощечин, мальчик, дрожа от стыда и боли, бежал в поле. Чтобы сдержать слезы, он строил различные гримасы, барабанил кулаками и что-нибудь насвистывал.

Свистом Павел выражал всю свою тоску, свои детския грезы, а также гнев и негодование. Ощущения, для которых его малоподвижный характер не находил выражения, для которых у него нехватало слов и даже мыслей, смело и неудержимо выливались у него в одиночестве в этом свисте. Его робкая, приниженная душа находила себе тут простор. Он исполнял целые симфонии, причем начинал их обыкновенно громко и резко, затем оне становились все нежнее и постепенно совсем замирали, заглушенные тоской и отчаянием.

слезами, когда он, не заметив её, тихонько насвистывал про себя, мальчик никогда не свистел, если она была поблизости. Он думал, что ей это неприятно; он и не подозревал, какая сила скрывалась у него в этих звуках.

Всякий раз, как Павлуша смотрел в сторону "белого дома", он испытывал гордость, что научился-тиаки свистеть и, когда ему особенно удавалась какая-нибудь мелодия, он думал:

"Кто знает, может быт, вы и не стали-бы надо мной смеяться, если-бы услышали это!"

Но никогда он не встречал никого из обитателей "белого дома".