Забота.
Глава VII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Забота. Глава VII (старая орфография)

VII

Когда Павлу исполнилось четырнадцать лет, отец решил послать его к пастору для приготовления к конфирмации {Конфирмацией у католиков называется таинство миропомазания, совершаемое не при крещении, а в юношеские годы. У протестантов конфирмация состоит из исповедания веры конфирмуемым, нравоучительной речи к нему пастора и молитвы о нем, прочитываемой пастором, после чего следует причащение.}.

- В школе он ничему путному не научится, - говорил отец, - и это только пустая трата времени и денег. Пускай поскорей конфирмуется, чтобы потом быть полезным в хозяйстве; из него все равно не выйдет ничего, кроме простого крестьянина.

Павел был этим очень доволен, так как ему давно хотелось взять на себя часть забот, лежавших тяжким бременем на матери. Он мечтал сделаться как-бы управляющим, который во всякое время может заменит отсутствующого хозяина и показать работникам хороший пример. Он ожидал, что с началом его деятельности наступит новое, благословенное время, и когда он ночью лежал в постели, то ему снились волнующияся нивы и новые, громадные амбары. В нем все больше крепло решение употребить все свои силы на то, чтобы возстановит запущенное имение, чтобы его братья могли потом сказать о нем:

- И он тоже был на что-нибудь годен, хоть и не мог последовать за нами на нашем блестящем поприще.

Да, братья, как они выросли в это время и какими важными стали! Один был на филологическом факультете, а другой поступил учеником в одну известную банкирскую контору. Несмотря на помощь доброй тетки, им нужны были деньги, много денег, гораздо больше, чем мог им посылать отец.

И для них Павел видел начало новой беззаботной жизни в своем вступлении в хозяйство. Все лишния деньги будут посылаться им, а он, о, он уж будет беречь деньги и заботиться о том, чтобы братья без нужды и стеснения могли идти дальше к своим возвышенным целям.

С такими благочестивыми мыслями Павел отправился на первый урок Закона Божьяго.

Было прекрасное весеннее солнечное утро в начале апреля. Молодая трава на лугу сияла зеленым светом, можжевельник и вереск пускали мелкие молодые побеги, а на лесной опушке цвели анемоны и ранункулы.

Над полем навстречу Павлу дул теплый ветерок; ему хотелось кричать от радости и его сердце было переполнено восторгом.

- Наверно, случится что-нибудь печальное, - сказал он себе, потому что, по его убеждению, таким счастливым, каким он был в это утро, нельзя себя чувствовать на земле.

Пред садом пастора стоял целый ряд различных экипажей, из которых Павлу были знакомы лишь немногие. Среди них виднелись также богатые кареты. Кучера в своих блестящих ливреях, гордо улыбаясь, сидели на козлах и бросали презрительные взгляды по сторонам.

В саду собралась большая толпа детей - мальчики отдельно от девочек. Среди мальчиков были также те два брата, от которых Павлу так доставалось прежде и которые уже год как перестали посещать школу. Они очень приветливо подошли к нему, но в то время, как один протягивал емиу руку, другой подставил ему сзади ножку.

Некоторые из девочек гуляли под руку по аллеям сада, другия обнялись за талию и хихикали между собой. Большинство из них было незнакомо Павлу; некоторые казались особенно важными; на них были красивые серые ватерпруфы и шляпы с перьями. Им, должно быть, принадлежали коляски, стоявшия у ворот.

Он посмотрел на свою курточку, чтобы убедиться, что ему нечего стыдиться. Она была из тонкого черного сукна и сшита из старого фрака, принадлежавшого брату-студенту, и казалась совсем новой, только швы её немного блестели. Но все-таки ему нечего было совеститься.

Зазвучал колокол, призывавший готовившихся к конфирмации в церковь.

Когда Павла окутал торжественный полумрак храма, он почувствовал себя свободным и благочестивым. Он больше не думал о своей куртке, фигуры окружавших его мальчиков расплылись и как-бы превратились в тени.

По обе стороны алтаря были поставлены скамейки, направо должны были сесть мальчики, а налево - девочки.

Павла оттеснили в задний ряд, где сидели самые маленькие и бедные. Он сел между двумя босоногими деревенскими мальчиками, одетыми в грубые дырявые куртки. Через плечи сидевших впереди он видел, как разсаживались девочки, богатые вперед, а бедно одетые сзади.

Он подумал о том, будет-ли на небе соблюдаться такая-же очередь, и ему пришли на ум слова: "унижающий себя возвысится".

Это был приятный человек с двойным подбородком и белокурыми бакенбардами. Его верхняя губа так и блестела от постоянного бритья. Он был не в рясе, а в обыкновенном черном сюртуке, но имел очень торжественный и почтенный вид.

Сначала он сказал длинную проповедь на текст: "Не возбраняйте детям приходит ко Мне" и прибавил к этому наставление, что нужно смотреть на наступающий год, как на священное время, не танцовать, не возиться, так как это не соответствует достоинству подготовляющагося к конфирмации.

"Я никогда не танцовал и не возился," - подумал Павел и преисполнился на минуту гордостью своего благочестивого поведения. - Но все-таки жалко, - прибавил он потом.

Затем пастор стал восхвалять высшую христианскую добродетель - смирение. Никто из детей не должен был считать себя выше другого потому, что его родители богаче или знатнее родителей товарища или подруги, так как пред престолом Всевышняго все равны.

"Ага! Вот вам!" - подумал Павел и с любовию схватил за руку своего соседа.

Тот подумал, что Павел хочет его ущипнуть, и сказал;

- Ай, не надо!

Тут пастор вынул из кармана лист бумаги и сказал:

- Теперь я прочту вам, в каком порядке вы впредь будете сидеть.

"Зачем-же этот порядок, если пред престолом Всевышняго все равны?" - подумал Павел.

Пастор продолжал;

- Сначала идут девочки, а потом мальчики, - и начал читать.

Первое-же имя поразило Павла, так как оно было "Елизавета Дуглас". Он увидел, как поднялась и пошла на первое место высокая бледная девочка, с просто зачесанными белокурыми волосами и набожным лицом.

"Так вот ты какая! - подумал Павел, - мы будем вместе конфирмоваться - сердце у него забилось от радости и страха, так как он боялся, что покажется Лизе слишком ничтожным. - Но, может быть, она меня совсем не помнит больше?" - думал он дальше.

Он наблюдал за тем, как девочка, опустив глаза, села на свое место и приветливо улыбнулась.

"Нет, она не гордая!" - сказал про себя Павел, но для большей уверенности еще раз осмотрел свою куртку.

Затем стали вызывать мальчиков.

Прежде всех шли братья Эрдманны, которые уж и без того разселись на первых местах; затем Павел услышал свое собственное имя.

В этот момент Елизавета Дуглас сделала тоже, что и он пред этим. Она быстро подняла голову и стала всматриваться в ряды мальчиков.

Когда Павел сел на свое место, то также стал смотреть в землю, так как хотел подражать ей в смирении; но когда он снова поднял глаза, то увидел, что её взгляд с любопытством устремлен на него. Он покраснел и стал снимать какую-то пушинку с рукава своей куртки.

Первой отвечала Елизавета; она немного подняла голову и спокойно, без смущения ответила свой текст.

- Чорт возьми, смелая девченка! - пробормотал младший Эрдманн, сидевший налево от Павла.

Павел почувствовал, что им внезапно овладел гнев, он готов был отколотить своего соседа среди церкви.

"Если он еще раз скажет "девченка", то я его отдую!" - торжественно обещал он себе.

Но младший Эрдманн не думал больше о Елизавете и занимался тем, что колол булавкою икры своих товарищей.

Когда урок кончился, девочки первые вышли попарно из церкви, и только тогда, когда оне были уже на дворе, за ними могли последовать мальчики.

На площадке Павлуша встретил Елизавету, которая шла к своему экипажу. Оба искоса посмотрели друг на друга и разошлись.

Около её экипажа стояла пожилая дама с седыми локонами, с персидской шалью на плечах; эта дама, вероятно, ждала Елизавету в доме пастора. Она поцеловала ее в лоб и обе сели в экипаж, который был самым красивым из всех; у кучера была черная меховая шапка с красной кисточкой, а воротник и обшлага были обшиты блестящим галуном.

Как раз в тот момент, когда экипаж тронулся, на Павла напали братья Эрдманны и немного поколотили его.

- Стыдитесь, двое на одного! - сказал он.

Тогда они его отпустили.

Павел довольный пошел домой.

Полуденное солнце сияло над широким полем, а в туманной дали пред ним ехал экипаж, который становился все меньше и меньше и превратился, наконец, в черную точку, которая исчезла за сосновым лесом.

Когда Павел вернулся домой, мать поцеловала его в обе щеки и спросила:

- Ну, как?

- Ничего, - ответил он, - и знаешь, мама, Лиза из "белого дома" тоже была там.

Тогда мать вся покраснела от радости и стала спрашивать, как выглядит девочка, похорошела-ли и о чем она с ним говорила.

- Ни о чем, - со стыдом ответил Павел и, когда мать в ответ на это изумленно взглянула на него, он горячо добавил: - знаешь, она совсем не гордая...

В следующий понедельник, когда он вошел в церковь, то Лиза уже сидела на своем месте. Она держала на коленях раскрытую библию и учила заданные тексты.

В церкви было еще не много детей и, когда Павел сел на свое место, девочка сделала движение, как-бы желая встать и подойти к нему, но затем опять села и принялась снова учиться.

решить, как обратиться к Лизе - на "ты" или на "вы". "Ты" было-бы проще, мать, как казалось, считала это само собой разумеющимся, но "вы" было вежливее и звучало, как у взрослых.

Он также взял свою библию и оба, опираясь локтями в колени, стали учиться наперегонку.

Павлу это не принесло большой пользы, и, когда потом во время урока пастор обратился к нему с вопросом, он ничего больше не помнил.

Произошло неловкое молчание; мальчики Эрдманны злорадно улыбались, а Павлуша, весь красный от стыда, должен был снова сесть на свое место. Он не смел больше поднять глаза вверх и, когда при выходе из церкви он увидел Лизу, которая как-бы чего-то ждала, он опустил глаза и хотел поскорее проскользнуть мимо нея. Однако, она сделала шаг вперед и заговорила с ним:

- Моя мама поручила мне спросить, как поживает твоя мать?

Он ответил, что хорошо.

- Она еще просила очень ей кланяться, - продолжала Лиза.

- Моя мать тоже просила очень кланяться твоей матери, - ответил он, вертя в руках библию и молитвенник, - и я тоже должен спросить, как она поживает.

- Мама просила сказать, - продолжала Лиза так, как-будто отвечала выученный урок, - что она часто хворает и ей много приходится сидеть в комнатах, но теперь, весной, ей лучше; а еще мама сказала, не хочешь-ли ты доезжать в нашем экипаже до твоего дома; она велела мне это тебе предложит.

- Смотри-ка, как Мейгефер любезничает! - воскликнул старший Эрдманн, спрятавшийся за дверь церкви, чтобы щекотать своих товарищей через щелку тростинкой.

Лиза и Павел изумленно посмотрели друг на друга, потому что не поняли смысла его слов, но так как они оба почувствовали, что тут кроется что-то нехорошее, то покраснели и разстались.

Павел посмотрел, как она садилась в экипаж и уехала. Этот раз пожилая дама не ожидала её; как он слышал, это была её гувернантка. Да, Лиза была так богата, что у нея была даже гувернантка!

"А Эрдманна я отколочу!" - закончил Павел свои размышления. 

* * *

Недели проходили, но Павел больше не разговаривал с Лизой. Когда он входил в церковь, она обыкновенно уже сидела на своем месте и приветливо кивала ему головой, и это было все.

Но вот в один понедельник оказалось, что экипаж не ждал её. Павел это заметил тотчас, как только пришел на площадку пред церковью, и облегченно вздохнул, так как важный кучер в меховой шапке, которой тот не снимал даже летом, действовал на него удручающим образом. Ему стоило вспомнить о кучере, когда он сидел против Лизы, и тотчас-же ему начинало казаться, что она - существо из другого мира.

Сегодня он отважился прямо ей поклониться и ему показалось, что Лиза ответила на его поклон приветливее, чем обыкновенно.

Когда урок кончился, она сама подошла к нему и сказала:

- Я должна сегодня идти домой пешком, так как все наши лошади в поле; мама сказала, что ты мог-бы пойти со мной; ведь, нам по дороге.

Павел почувствовал себя совсем счастливым, но не посмел идти рядом с ней, пока они шли по деревне. От времени до времени он боязливо оглядывался кругом, не поджидают-ли его где-нибудь Эрдманны со своими насмешками.

Но, когда они дошли до поля, как-то само собой оказалось, что оини пошли рядом.

Стояло солнечное июньское утро. Белый песок дорожек блестел на солнце, кругом цвели золотисто-желтые лютики и "слезы Богородицы" развевались от дуновения теплого ветерка... Из деревни доносился звон колокола... кругом в поле не было видно ни души, как-будто все вымерло.

- Тебе будет жарко, - сказал Павел, но она немного посмеялась над ним, и он также сорвал свою фуражку с головы и подбросил ее высоко в воздух.

- Да ты совсем веселый малый! - сказала она, сочувственно кивая головой.

Павлуша покачал головой и его лоб опят покрылся морщинами, которые его всегда старили.

- Ах, нет, - ответил он, - я не веселый.

- Почему-же нет? - спросила она.

- Потому что мне приходится обо многом думать, - возразил он, - и когда я захочу быт веселым, то мне всегда что-нибудь помешает.

- О чем-же ты все думаешь? - спросила она.

Он подумал немного, но ему ничего не пришло в голову.

- Ах, все о пустяках, умных мыслей у меня никогда не бывает! - воскликнул он.

Тут он рассказал ей о братьях, о толстых книгах, которые все заполнены цифрами (название их он забыл) и которые они уже знали наизусть, когда им было столько-же лет, сколько ему теперь.

- Отчего-же ты не учишься, если это тебе нравится? - спросила Лиза.

- Мне это совсем не нравится, у меня такая глупая голова.

- Но что-нибудь ты тоже знаешь? - продолжала она спрашивать.

- Ничего не умею, - печально ответил Павел, - отец говорит, что я очень глуп.

- Ну, ты на это не смотри, - утешала она, - моя гувернантка, мадемуазель Ратмайер, тоже всегда находит во мне разные недостатки, но я... гм... я... - она замолчала, сорвала стебель щавеля и начала его жевать.

- У твоего отца все такие-же блестящие глаза? - спросил он.

Лиза кивнула головой и её лицо просветлело.

- Ты, наверно, очень любишь своего отца?

Девочка с изумлением посмотрела на Павла, как-бы не понимая это вопроса, а потом ответила:

- О, да, очень люблю.

- Ну да!

Павел тоже сорвал себе стебель щавеля и тяжело вздохнул.

- О чем ты вздыхаешь? - спросила она.

- Мне случайно пришла в голову одна мысль, - ответил он и потом смеясь спросил, берет-ли ее еще отец и, а колени, как тогда, когда он был в "белом доме".

Лиза тоже засмеялась и ответила, что она уже большая и что он не должен задавать такие глупые вопросы; но потом оказалось, что она и теперь иногда сидит на коленях у отца.

- Конечно, только не верхом, - добавила она, смеясь.

- Да, это был хороший день, - сказал Павел, - а я сидел у него на другом колене. Какие мы, должно быт, были маленькие тогда!

- А глупые-то какие, Боже упаси! - возразила она, - вспомнить только, как ты хотел засвистеть и не мог.

- Ты это помнишь? - спросил он, и его глаза засверкали от сознания своего теперешняго искусства.

- Конечно, - сказала она, - а уходя, ты еще раз вернулся и помнишь?..

Он прекрасно помнил.

- Теперь ты, вероятно, умеешь свистеть, - засмеялась Лиза, - в наши годы это - уж не подвиг, даже я умею! - и она пресмешно сложила губы.

Павлу было больно, что она так презрительно говорит о его искусстве, и он подумал, не бросить-ли ему отныне совсем это занятие.

- Отчего ты такой молчаливый? - спросила она, - ты тоже устал?

- Нет, а ты?

Да, путешествие пешком, по песку в жару ее утомило.

- Так зайди к нам и отдохни, - воскликнул Павел, и при мысли, как обрадуется мать, увидев Лизу, глаза его засверкали.

Но она поблагодарила, а затем сказала:

- Мама говорила, что твой отец нехорошо отзывается о нас, а потому и вы не ходите к нам в Елененталь. Твой отец, может быт, выгонит меня вон.

Павлуша весь вспыхнул и воскликнул:

Лиза бросила взгляд на их усадьбу, до которой не было и трехсот шагов от дорога. Красный забор блестел при свете солнца и даже серые развалившиеся сараи смотрели приветливее обыкновенного.

- У вас очень хорошо, - сказала ока, приложив левую руку в виде зонтика к глазам.

- О, да, - возразил он, причем его сердце преисполнилось гордостью, - на воротах одного сарая приколочена сова... Но у нас будет еще гораздо, гораздо лучше, - через мгновение прибавил он серьезно, - вот когда я возьму дело в свои руки.

И он стал излагать ей свои планы на будущее.

Лиза внимательно слушала его, но, когда он окончил, она снова повторила:

- Я устала, мне надо отдохнуть.

И она сделала движение, чтобы сесть на край канавы.

- Нет, не тут на солнцепеке, - сказал он, - пойдем и отыщем какой-нибудь куст можжевельника.

Она протянула ему руку, и он потащил ее по полю, усеянному кротовыми кучками, подобно волнующемуся озеру. У опушки леса на этом поле росли отдельные можжевеловые кусты, возвышавшиеся на гладкой равнине, как толпа черных гномов.

Лиза опустилась на землю под первым из этих кустов, так что вся её нежная, стройная фигурка была окутана его тенью.

- Тут еще осталось место для твоей головы, - сказала она, указывая на кротовую кучку, находившуюся в тени куста.

Павел растянулся на траве, положив голову на кротовую кучку и покрыв себе лоб краем платья Лизы.

Она устало откинулась в чащу куста, желая найти опору в его ветвях.

- Иглы совсем не колются, - сказала она, - оне к нам благоволят и, я думаю, мы могли-бы попасть во дворец Спящей царевны.

- Ты, но не я, - возразил он, подымая на нее глаза, - меня колет всякая колючка, я - не сказочный принц и даже не бедный Иванушка-дурачок.

- Все это еще придет, - утешала она, - у тебя не должно быть таких печальных мыслей.

Павел хотел что-то возразить, но не находил подходящих слов. Он стал задумчиво смотреть вверх и в это время в голубом небе пролетела ласточка. Он невольно свистнул, как-бы желая ее приманить, но птица не возвращалась и он свистнул во второй и в третий раз.

Лиза засмеялась, но мальчик продолжал свистеть, сам не зная как и не думая о том зачем. Но, когда звуки один за другим слетали с его губ, ему казалось, что он внезапно сделался очень красноречивым и что он таким способом может высказать все, что накопилось у него на сердце и что он никогда не решилюя-бы выразить словами... Тут выливалось все, что его печалило и тяготило.

Павлуша закрыл глаза и прислушивался к тому, что говорили за него звуки. Ему казалось, что Сам Господ Бог говорил вместо него и высказывает все то, что его касалось, что ему самому еще не было вполне ясно.

Когда он открыл глаза, то не мог сообразить, сколько времени он так лежал и свистел, но увидел, что Лиза плачет.

Она ничего не ответила, вытерла глаза платком и поднялась с места.

Некоторое время они шли молча. Когда они подошли к густому и темному лесу, Лиза остановилась и спросила:

- Кто тебя этому выучил?

- Никто, - сказал он, - это пришло так само собой.

- Ты умеешь играть на флейте? - продолжала она.

Нет, он не умел и даже никогда не слыхал, как играют; он знал только, что это было любимым занятием "старого Фрица" {"Старый Фрица" - прозвище, данное Фридриху II Великому, королю прусскому (1740--1786 гг.) любившими его подданными. Это был один из самых видных деятелей в истории XVIII века, прославившийся, как государь и писатель, как полководец и дипломат. Пруссия обязана ему своим возвышением на степень великой державы. В международной политике своего времени она играла первенствующую роль. С его времени Гогенцоллерны, как царствующая в Пруссии династия, являются представителями национальных стремлений немецкого народа.}.

- Ты должен этому научиться! - воскликнула Лиза.

Он ответил, что это, вероятно, слишком трудно для него,

- Тебе надо все-таки попробовать, - сказала она, - ты должен сделаться артистом, великим артистом.

Павел испугался её слов и не смел даже развить её мысль.

Дойдя до противоположной стороны леса, они разстались. Лиза пошла дальше по направлению к "белому дому", а он повернул назад.

Когда он снова увидел можжевельник, под которым они сидели, ему показалось, что все это было сон, и это впечатление у него осталось навсегда.

Два-три дня прошло, прежде чем Павел решился рассказать матери свое приключение, но потом не мог больше выдержат и все ей рассказал.

Мать долго на него смотрела и потом вышла, но с тех пор она постоянно потихоньку прислушивалась, стараясь уловить хоть один звук его свиста. 

* * *

Дети много раз возвращались вместе домой, но такой час, как они провели под можжевеловым кустом, им никогда больше не пришлось пережить.

Когда они проходили мимо него, то смотрели друг на друга и улыбались, но никто из них не решался предложить еще раз посидеть под ним.

Разговор об игре на флейте также больше не возобновлялся между ними, хотя Павел очень часто думал об этом. Игра на флейте представлялась ему чем-то неслыханным, небесным, подобным той науке, которая изучала таблицу логарифмов. О, если-бы он был таким-же умным и способным, как его братья! но он - не более, как глупый, неразвитой мальчик, который должен был радоваться, когда ему позволяли заботиться о других!

Очень часто Павел спрашивал себя, на что может быть похож звук флейты и как выглядят те, которые умеют на ней играть. Он был очень высокого мнения о них и воображал, что в их голове должны быть такия-же возвышенные и святые мысли, какие бывали у него, когда он углублялся в свой свист.

Но настал день, когда ему пришлось лицом к лицу увидеть человека, играющого на флейте.

ушей Павла донеслись какие-то странные звуки, каких он никогда не слышал, но тотчас-же догадался, что это играют на флейте. Прислушиваясь, он остановился у дверей кабачка; его сердце громко билось и он весь дрожал. Звуки напоминали его свист, но были гораздо полнее и мягче.

"Так, вероятно, играют ангелы пред Божьим престолом", - подумал он.

Одно только было непонятно Павлуше, каким образом эта флейта, которая звучит так жалобно и печально, могла попасть в такое скверное место, как кабак. Крики, вопли и звон стаканов, которые раздавались оттуда, причиняли бол его душе и им овладел внезапный гнев; если-бы он был большим и сильным, он ворвался-бы туда и выбросил-бы на улицу всех шумящих и пьющих, чтобы они не оскверняли этих священных звуков.

В эту минуту дверь кабака отворилась, пьяный рабочий прошел шатаясь мимо Павла, из отворенной двери на него пахнуло каким-то скверным чадом... Шум становился все громче... Звуки флейты едва могли его заглушить.

Тут юноша собрался с духом и, прежде чем дверь затворилась, проскользнул в узкую её щель в корчму и встал за пустой бочкой от водки. Никто не обратил на него внимания.

В первую минуту Павел ничего не мог различит... Смрад и шум совсем ошеломили его, а звуки флейты сделались резкими и фальшивыми, так что причиняли боль его ушам.

Среди кричащих и шумящих людей сидел на опрокинутой бочке оборванный человек с прыщавым лицом и жирными черными волосами, вид которого заставил Павла содрогнуться от ужаса... Он-то и играл на флейте.

Юноша смотрел на него, как-бы окаменев от ужаса. Ему казалось, что обвалилось небо и настало светопреставление.

И вот музыкант отложил флейту, прокричал сиплым, глухим голосом несколько ругательств, с жадностью выпил водку, поднесенную ему окружающими, и, ударяя в такт ногами, стал играть какую-то уличную песню, которую слушатели встретили диким ревом.

Тут Павел выскочил из корчмы и побежал, побежал, не чувствуя под собою ног, как-бы боясь опомниться.

Когда он очутился в поле, где бушевала буря и на краю которого блестела желтая полоса вечерней зари, он остановился, закрыл лицо руками и горько заплакал. 

* * *

В следующую затем зиму Павел совершенно перестал свистать, а игра на флейте ему совсем опротивела. Как только он начинал думать о ней, пред ним сейчас-же вставал образ того несчастного, который осквернил его стремления.

Лизы он с этих пор больше не видел. С наступлением холодного времени года занятия Законом Божьим были перенесены из церкви в дом священника, но так как он не мог вместить в себе всех готовящихся к конфирмации, то мальчики и девочки занимались отдельно. Иногда Павел видел экипаж Лизы, проезжавший мимо него, но она сама была так закутана в меха и платки, что нельзя было разобрать её лицо. Он даже не знал, видит-ли она его.

В то-же время у него было много неприятностей с Эрдманнами, которые умели его ужасно мучит. Предо ними он был совершенно беззащитным, они были вдвое сильнее, чем он, и всегда нападали на него оба сразу; один его держал, а другой в это время колотил. Нельзя сказать, чтобы эти два мальчика были настолько злыми, так как по отношению к другим они умели быть благосклонными и великодушными, но тихий, замкнутый характер Павла был им ненавистен до глубины души Они называли его "мямлей" и "ханжей" и, поколотив, обыкновенно говорили:

- Ну, теперь пойди и пожалуйся на нас, это очень к тебе пойдет!

Гнев Павла против обидчиков возрастал все больше и больше. Очень часто он упрекал себя в том, что у него нет ни чести, ни мужества, и винил себя за низкий и рабский характер.

Однажды, бегая взад и вперед по покрытому снегом двору, он так сердито себя настроил, что решить во что-бы то ни стало отмстить злым братьям. Он побежал в конюшню, где стоял точильный камень, растопил замерзшую в колоде воду и наточил свой карманный нож так, что он прорезал полоску тончайшей бумаги. Но, когда в следующий понедельник его снова избили, у него не хватило духа вытащит нож из кармана и-ему снова пришлось упрекать себя в трусости, Он отложил месть до следующого раза, но дело на том и кончилось. От отца Павлуше также приходилось много терпеть. Тот опять носился с великими планами, а когда это случалось, он чувствовал себя очень важным и особенно плохо относился к Павлу, которого презирал за его мелочность.

- Отчего это на этого мальчишку не перешла ни одна искра моего гения? - говорил он, - какого хорошого помощника я мог-бы сделать себе из него! Но он слишком глуп и из него ни крестом, ни пестом ничего не сделаешь!

Мейгефер намеревался теперь основать акционерную компанию для разработки своего болота, привлечь в нее крупных капиталистов и самому сделаться её директором с несколькими тысячами содержания. Два или три раза в неделю он ездил в город и нередко не возвращался оттуда даже на другой день.

- Дело плохо подвигается, - говорил он, проспавшись после похмелья, - но я уж заставлю этих толстосумов в нем участвовать. Дуглас, этот гордец, должен поплатиться! Если-бы я только знал, как его подцепить. Моя нога никогда больше не будет в Еленентале, уж из-за того, что я не хочу видеть, как его запустил этот негодяй, а в городе я никак не могу его поймать! Если он не запишется на изрядное количество акций, так пусть убирается к чорту!

Его жена с грустью выслушивала все это, не говоря ни слова, а Павел брал потихоньку с полки ключ от сарая, чтобы поделиться своими мечтами с "Черной Зузой"; он верил, что их спасенье совершится через нее. 

* * *

Лиза очень изменилась в течение зимы и имела теперь вид почти взрослой барышни. Она носила полудлинное платье и завивала волосы на лбу.

Павел поклонился ей очень неловко; ему казалось, что он теперь совсем не подходит к нией, - но она встала со своего места, сделала несколько шагов ему навстречу и на глазах у всех дружески пожала ему руку.

Во время следующого урока мальчики стали передавать друг другу листок, который возбуждал всеобщую веселость. На нем с различными завитушками были написаны следующия слова: 

"Павел Мейгефери
и
Елизавета Дугласи
помолвлены".

Почерк был младшого Эрдманна.

Рука Павла стала нащупывать в кармане нож. С минуту ему казалось, что он способен заколоть своего соседа тут-же, среди церкви; он выхватил у него листок из рук и разорвал на клочки.

Лиза удивленно взглянула на него, а пастор призвал к порядку.

Тогда Павел испугался своей смелости. Эрдманны, вероятно, поняли, что на этот счет с ним шутить нельзя, и не пробовали больше дразнить его Елизаветой... 

* * *

добрая тетушка, и обошел спящий двор и росистые поля до самого болота, которое в своем цветочном уборе имело совсем праздничный вид. При виде восходящого солнца Павел сложил руки и произнес горячую молитву.

С этого дня он решил начат новую, лучшую жизнь, простить все обиды, полюбит своих врагов, как повелел Иисус Христос... Тут ему вспомнился нож, который он когда-то наточил для братьев Эрдманнов; Павел выхватил его из кармана и бросил в самую средину болота, где он с громким бульканьем исчез в воде. Из глаз Павла полились горячия слезы. Он казался себе гадким, низким и совсем недостойным предстать пред Божественным алтарем...

Он едва решился вернуться домой и только тогда, когда сестры в своих новеньких кисейных платьицах радостно бросились к нему, ему стало легче и свободнее на сердце. Он обнял своих сестер и поклялся себе всегда быт им верным другом.

Тогда пришла мать, одетая в выцветшее шелковое платье; она поцеловала его в лоб и щеки и долго держала его лицо в своих руках, причем пристально смотрела ему в глаза. Она хотела что-то сказать, но могла только проговорит:

- Мой мальчик, мой милый мальчик!

которого, правда, все время преследуют несчастья и разоряет людская злоба, но который никогда не падал духом и непрестанно стремился вверх, к звездам, даже из той злополучной дыры, куда его загнал злой рок. И он нахмурил брови и ерошил рукой свои волосы, в чем выражал возвышенность и величие своего духа.

Павел поцеловал ему обе руки и обещал исполнить все.

В восемь часов он увидел на проезжей дороге, проходившей через поле, коляску, серебряные украшения которой блестели при свете утренних лучей солнца.

Он долго смотрел вслед экипажу. Все ему казалось сном... Он чувствовал себя так бесконечно хорошо, что чуть не задыхался от счастья.

- Чем я заслужил это? - спросил он сам себя и стал раздумывать, какое будет первое горе, которое пресечет его блаженство.

В саду пастора, где цвели жасмин и сирень, а на траве переливались солнечные лучи, стояли две отдельные группы людей - черная и белая; первая состояла из мальчиков, вторая из девочек.

Лиза в своем белоснежном кисейном платьице, с кружевным шарфиком на груди, казалась белой и благоухающей, как цветок терновника.

Её щеки были очень бледны, она все время держала глаза опущенными и играла то молитвенником, то веткой сирени, которые были у нея в руках.

Павел долго смотрел на нее, но она его не видела. Вероятно, она не хотела смущать свое благочестивое настроение никакими мирскими мыслями.

Павел шел за братьями Эрдманнами, которые в своих длинных черных суконных сюртуках имели очень серьезный и почтенный вид. Вдруг сознание своей вины с новой силой овладело Павлом. Он немного наклонился вперед, осторожно толкнул их и прошептал, с влажными от слез глазами:

- Простите меня, я сделал вам много зла!

Они подтолкнули друг друга локтем в бок и плутовато улыбнулись. Один из них наполовину обернулся к нему и со страдальческим лицом, преисполненным сознания непризнанной и угнетенной невинности, прошептал:

- Мы прощаем тебя, сын наш!

Группы детей разместились по обеим сторонам алтаря.

Павел окинул робким взглядом церковь, которая была битком набита народом, но не мог никого узнать.

Шла проповедь. Павел призакрыл глаза, направил свой взор в землю. Все казалось ему сном.

Несколько времени спустя, он почувствовал, что его колени покоятся на мягкой подушке, а рука пастора лежит на его голове... Что тот ему говорил, он не слышал. Он увидел, что Лиза тихо плачет, закрывшись платком, и подумал:

"Плачь, плачь, скоро опят засмеешься!"

А затем он задал себе вопрос: почему все люди так много смеются, когда в общем на земле так мало смешного?

Орган заиграл "Хвалите Господа", хор подхватил слова, глаза Павла поднялись вверх к солнцу, лучи которого, проходя через расписные стекла церковного окна, преломлялись и отливали всеми цветами радуги.

Любуясь игрой красок, юноша вдруг испуганно вздрогнул. По ту сторону креста, венчавшого алтарь, стояла необыкновенно высокая мрачная фигура женщины, одетая во все серое, и смотрела прямо на него большими впавшими глазами. Это была кающаяся Магдалина.

Павел почувствовал, как холод пронизал его.

Блестящее красное и изумрудно-зеленое пламя сверкало вокруг головы серой женщины, как-бы окружая ее ореолом.

Но среди этого великолепия красок она оставалась печальной и пристально смотрела на него своими большими впавшими глазами.

Раздался шумный заключительный аккорд органа. Прихожане весело задвигались, толпа детей поспешила в объятия родных, и взгляд Павла встретился с мокрыми от слез глазами Лизы, дружески приветствовавшими его.