Забота.
Глава VIII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Забота. Глава VIII (старая орфография)

VIII

Павел начал заниматься хозяйством. Он добросовестно исполнял клятву, которую дал себе в день причастия. Он работал, как самый усердный рабочий, и когда мать просила его поберечь себя, он целовал её руки и говорил:

- Ты, ведь, знаешь, что нам нужно многое поправить.

По вечерам, когда рабочие отправлялись на покой, а сестры-близнецы засыпали, мать и сын сидели целыми часами вдвоем, составляя планы и считая. Когда они приходили к какому-нибудь решению и луч надежды улыбался им, они часто вдруг вздрагивали и с глубоким вздохом опускали головы; но никто из них не говорил о том, что удручает его сердце.

К этому времени Елизавета начала сильно стареть. Длинные узкия морщины потянулись вдоль её щек, подбородок выдвинулся сильно вперед и волосы заблестели серебряными нитями. Только по темным, глубоким печальным глазам можно было судит о том, как она была красива когда-то.

- Видишь, я уж стала совсем старухой, - сказала она раз сыну, расчесывая пред зеркалом волосы, - а счастье до сих пор не приходит.

- Будь покойна, мама, для чего-же я здесь! - ответил он, хотя в душе у него вовсе не было таких радужных надежд.

Она печально улыбнулась, погладила его люб и щеки и заметила:

- У тебя такой вид, точно ты поймал счастье за крылья... Впрочем, я не должна жаловаться, - прибавила она, - что-бы я делала, если-бы не имела тебя?

Но такие моменты проявления любви выпадали не часто. Иногда проходили целые месяцы и мать с сыном не обменивались ни одним выражением нежности, - так сильно были удручены их сердца.

Сестры-близнецы росли круглощекими! сорванцами, для которых не существовало ни слишком высоких деревьев, ни слишком глубоких рвов.

Темные вьющиеся волосы тысячью непокорных завитков обрамляли их лица и из-под них смотрели шаловливые глаза, блиставшие одновременно отвагой и пугливостью, точно солнечные лучи, заблудившиеся ночью в лесной чаще.

Их смех раздавался с утра до поздней ночи по уединенному дому, и тем заметнее была его удручающая тишина, когда девочки были в школе или бегали где-нибудь далеко от дома.

Для сестер-близнецов все было безразлично. Была ли в доме буря, или сияла в нем радость, их головы были полны шалостями, а когда беснование отца делалось слишком сильным, так что оне находили нужным спрятаться для безопасности за печь, оне вознаграждали себя тем, что щипали друг друга за ноги.

Павла оне любили безгранично, что не мешало им таскать лучшие куски с его тарелки, белую бумагу из его портфеля, блестящия пуговицы с его костюма; оне были вороваты, точно сороки, и не стесняясь объявляли все своей собственностью.

Павел очень безпокоился за них, так как боялся, что с годами оне еще более одичают, ввиду того, что мать уставала все больше, делаясь все апатичнее, предоставляя воспитание девочек на волю судьбы. Но его педагогические опыты были неудачны и безрезультатны. Однажды во время самого строжайшого выговора одна из сестер внезапно вскочила к нему на колени, схватила его за нос и крикнула другой сестре:

- Смотри, у него растут усы!

Тогда и другая последовала примеру сестры и обе наперерыв старались их вырвать.

Когда Павел серьезно разсердился, оне начали бодать его головами и заявили:

- Фу, какой! Мы не хотим больше с тобой разговаривать. 

* * *

Он слышал, что ее отвезли в город, чтобы дать ей "светскую выправку".

Это выражение пронзило, точно кинжалом, сердце Павла; он едва-ли знал его значение, но почувствовал, что Лиза отходит от него все дальше и дальше.

В один из дней пред Пасхой Павлу пришлось работать на куске пашни, лежавшей на границе с другим имением, на опушке леса.

Он сам сеял, а рабочий с двумя лошадьми бороновал за ним следом. На плече у него была большая белая простыня, с которой он сыпал семена, с тихим удовольствием смотря, как зерна падали на землю, подобно золотому водопаду.

Вдруг ему показалось, что между темными стволами деревьев, в лесу, он видит что-то светлое, качающееся в воздухе, подобно колыбели. Но у него не было времени разсмотреть это явление получше, так как сеяние - работа, требующая особого внимания.

Наступило время перерыва для завтрака. Работник уселся на мешке с зерном, а сам Павел пошел в лес искать тени.

Он бросил беглый взгляд на качающуюся колыбель и подумал:

"Это, должно быт, - гамак!"

Кто лежал в гамаке, для него было безразлично.

Вдруг он услышал, как кто-то звал его:

- Павел, Павел!

Голос звучал ласково и доверчиво, был ясный, мягкий, хорошо ему знакомый.

Юноша испуганно оглянулся.

- Павел, иди-же сюда! - позвал его этот голос еще раз.

Его бросило в жар и холод, так как он узнал теперь, кому принадлежал этот голос. Он бросим сконфуженный взгляд на свое рабочее платье и хотел развязать узел покрывавшей его простыни; но узел оказался сзади, так что Павел никак не мог его достать.

- Оставайся так, как ты есть, - снова раздался голос, и теперь он увидел в гамаке верхнюю часть тела кричавшей, которая приподнялась на своем ложе, между тем как книга в красном переплете с золотым обрезом выскользнула из её рук и упала на землю.

Медленно приближался Павел, стараясь незаметно вытерет мхом сапоги, к которым прилип сырой чернозем.

Кричавшая особа заметила также в последнюю минуту, что её ноги в белых чулках высунулись из-под юбки. Она хотела торопливо накрыть их платком, который лежал на её плечах, но ей никак не удавалось вытащить его из-под руки. Тогда она ничего другого не могла придумать, чтобы пособит своему горю, как подобрать под себя ноги, насколько это было возможно, так что стала похожа на наседку, а гамак сильно закачался из стороны в сторону.

Может быть, у нея было сначала намерение импонировать Павлу своей уверенностью, как признаком недавно выученных светских приемов, но случай сделал то, что теперь она была не менее красна и так-же смущенно смотрела на него, как и он на нее.

В течение целой минуты они оба молчали.

- Здравствуй, - сказала, наконец, Лиза с тихим смехом и протянула Павлу правую руку, заметив, что преимущества самообладания на её стороне.

Юноша улыбаясь молчал.

- Помоги мне немного вытащить платок, - сказала она.

Он исполнил приказание.

- Так, теперь повернись спиной.

Он и на это был согласен.

- Ну, вот теперь хорошо!

Лиза снова улеглась, быстро прикрыла ноги платком и шаловливо смотрела на Павла сквозь петли гамака.

- Это, действительно, - радость быть снова с тобой, - сказала она, - ты лучше всех. А ты тоже скучал по мне?

- Нет, - ответил он со свойственной ему правдивостью.

- Ну, убирайся! - обиженно сказала она и хотела повернуться к нему спиной, но гамак так сильно закачался, что она не исполнила своего намерения и расхохоталась.

Павел в душе удивлялся, что она так весела. Кроме своих сестер-близнецов, он никого не видел, ктобы так смеялся, но, ведь, то были дети!

Этот смех утвердил его в том, что он инстинктивно чувствовал - насколько он в это время стал старше, чем Лиза.

- Тебе все это время жилось хорошо? - спросил Павел.

- Да, слава Богу! - ответила она, - вот только мама прихварывает немного.

Тень пробежала по её лицу, но в следующее мгновение она исчезла и Лиза продолжала свою болтовню:

- Я была в городе... Ах, если-бы ты знал, что я там проделывала. Это я должна тебе при случае рассказать. Я брала уроки танцев. Поклонники у меня были - этому уж ты можешь поверит! Под моими окнами прогуливались, мне анонимно посылались букеты цветов и стихотворения - собственные стихотворения. Среди поклонников был студент в сюртуке с белыми шнурками и в зелено-бело-красной шапке - тот знал это дело! Чего-чего только он не умел наговорит! Вслед затем он обручился с Бетти Ширмахер - моей подругой, конечно, тайно; кроме меня, об этом никто не знает.

Павел облегченно вздохнул, так как от слова "студент" у него начала кружиться голова.

- За что?

- За то, что он изменил тебе!

- Нет, мы стоим выше этого! - возразила она, пожимая плечами, - ты знаешь, они все - зеленые юнцы в сравнении с тобой!

Его обуял ужас при мысли, что студента можно было назвать зеленым юнцом и еще сравнивать с ним.

- Мой брат - не зеленый юнец! - заметил он.

- Я не знаю твоего брата! - с философским спокойствием заявила Лиза, - может быть, он и не такой!... Да, я стала гораздо, гораздо старше, - продолжала она. - Я брала уроки литературы, и тут я узнала много хорошого.

Мучительная зависть проснулась в Павле.

В это время девушка сказала:

- Подыми-ка мою книгу!

Он поднял.

- Ты это знаешь? - спросила Лиза.

Он прочел на красной крышке оттиснутые золотом слова "Книга песен, Гейне" и печально и отрицательно покачал головой.

- Ах, тогда ты ничего не знаешь! Что только тут написано! Я должна дать тебе эту книгу. Читая ее, можно кое-чему научиться. И когда в нее вчитаешься, то большей частью хочется плакат.

- Разве она такая печальная? - спросил юноша и посмотрел на красную крышку с грустным любопытством.

- Да, очень печальная, так прекрасна и так печальна, как... как... В ней только о любви идет речь, больше ни о чем, и все-таки чувствуешь, как тебя охватывает тоска, как хотелось-бы полететь в ту страну, где цветет лотос и где... - она остановилась, звонко засмеялась и проговорила: - ах, это слишком глупо, не правда-ли?

- Что?

- То, что я болтаю.

- Нет, я хотел-бы всю свою жизнь слушать тебя.

- Да, ты этого хотел-бы? Мне так хорошо здесь. Я чувствую себя в полной безопасности, когда ты со мной.

Особенное чувство давно неиспытанного счастья и покоя охватило Павла.

- Зачем ты смотришь в сторону? - спросила она.

- Я не смотрю в сторону.

- Нет, смотришь! Ты должен смотреть только на меня, это доставляет мне удовольствие. У тебя честные, преданные глаза... Ах, теперь я знаю, с чем можно сравнит эти стихи!

- Ну, с чем?

- С твоим насвистыванием. Оно так... так... ну, да ты знаешь, как!... Ты и теперь насвистываешь что-нибудь?

- Редко.

- И на флейте ты тоже, верно, не учился играть?

- Нет!

- Как жаль! Если ты меня любишь, то будешь учиться. Я в следующий раз подарю тебе хорошую флейту.

- Мне нечем будет отдарить тебя!

- Как нечем? Ты подаришь мне те песни, которые будешь играть... А когда у тебя очень затоскует сердце... тогда почитай только эту книгу... в ней все есть.

Павел осмотрел книгу и подумал:

"Что это за редкостная книга!"

- Ну, теперь разскажи мне о себе! - сказала Лиза. - Что ты делаешь? Чем занимаешься? Как поживает твоя милая мама?

Павел с благодарностью взглянул на нее. Он чувствовал, что сегодня он мог-бы говорить обо всем, что было у него на душе, но вдруг вспомнил, что время перерыва давно окончилось, что работник с дошадьми ждал его. Он должен был окончить работу до обеда, так как после обеда телеги с торфом, который он тайно нарезал, нужно было отправит в город.

- Мне нужно работать! - пробормотал он.

- Ах, как жаль! А когда ты окончишь ее?

- К полудню.

красиво выходит, когда ты то подымаешь, то опускаешь свой белоснежный платок и зерна сверкают вокруг тебя.

Павел молча подал ей руку и ушел.

- Книгу я оставлю здесь! - крикнула она ему вслед, - возьми ее, когда будешь свободен.

Работник хитро улыбнулся, увидев возвращающагося Павла, а Павел еле осмеливался поднят на него_: глаза.

Каждый раз, когда ему, работая, приходилось проходить мимо того места, где в лесу лежала Лиза, она наполовину приподнималась и махала ему носовым платком.

Около двенадцати часов она свернула гамак, подошла к опушке леса и послала ему своей худенькой рукой прощальный привет.

Павел в знак признателъноости снял шапку, а работник посвистывая смотрел в сторону, как-бы ничего не замечая. 

* * *

Во время обеда в тот день мать не спускала глаз со своего сына, а, когда они остались одни, она подошла к нему и, взяв обеими руками его голову, спросила:

- Что с тобой случилось, мой мальчик?

- Почему ты это спрашиваешь? - смущенно спросил он.

- Твои глаза так предательски блестят.

Он громко засмеялся и убежал.

За ужином, когда мать продолжала смотреть на него вопросительно и печально, ему стало больно, что он не выказал ей доверия; он пошел за ней и признался ей в том, что с ним случилось.

Точно солнечный луч осветил её печальное лицо, и, когда юноша, с пылающими от застенчивости щеками, вышел от нея, она провожала его влажным взглядом и сложила руки, точно собираясь молиться.

Павел сидел до полуночи в своей комнате, подперев голову руками. Таинственная книга лежала на его коленях, но он не мог ее читать, так как отец запретил ему жечь по вечерам свечи. Он должен был ждать до воскресенья.

Он думал о том, как Лиза изменилась. Если-бы только она не так часто смеялась!

Её веселый нрав отчуждал его. Та полная радостная жизнь, которой она жила, отдаляла ее далеко-далеко от него; она была в том дальнем краю, где суждено жить счастливым. И хотя по ласке и доброте она была все той-же, все-таки она не могла не презирать его, почти мужика, к тому-же глупого, неловкого и скучного.

В голове Павла поднимались противоречивые мысли, смесь счастья, стыда и укоров, которые он делал сам себе, находя, что мог-бы быть в своем обращении гораздо более достойным и приличным. Ко всему этому присоединялась еще какая-то загадочная тревога, почти душившая его, это напрасное искание в своей душе того, кого-бы она могла найти достойным себя.

На следующее утро он увидел со двора, где укреплял забор, что-то белое на опушке леса, качавшееся со стороны в стороны. Он стиснул зубы от боли и злобы, но у него нехватило духа бросить работу.

В воскресенье утром он достал книгу стихотворений из своего сундука и пошел с ней в лес; к обеду он вернулся, а вечером его нашли сестры-близнецы, которые бегали и ловили друг друга в лесу. Павел лежал и насвистывал под кустами можжевельника, а слезы текли по его лицу.

Он переводил "Книгу песней" на свой язык.

Вскоре после этого юноша услышал, что врачи посылают госпожу Дуглас на продолжительное время на юг, куда вместе с ней едет и Лиза.

"Это очень хорошо! - подумал Павел, - тогда она не будет так много занимать мои мысли".

он успокоился.