Забота.
Глава XV

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Забота. Глава XV (старая орфография)

XV

Несказанные бедствия обрушились на дом Мейгеферов. В комнате лежал отец на своем одре болезни и стонал, и бранился, и проклинал день своего рождения, В минуты нежности он схватывал руку жены, со слезами просил у нея прощения в том, что соединил её судьбу со своей погибшей жизнью, и обещал ей в будущем сделать ее богатой и счастливой... богатой - прежде всего.

Но все это было слишком поздно. Его нежные слова не производили впечатления на Елизавету; её измученное страхом сердце слышало уже гневные, бранные речи, которые всегда следовали за этими излияниями. С поблекшими щеками и потухшими глазами она тихонько бродила, вдвойне достойная сожаления в своем молчании, так как никто никогда не слыхал от нея ни звука жалобы.

Но к ней никто не имел сострадания, даже Бог и вечная судьба. День ото дня она более уставала, на её бледном с синими жилками лбу, казалось, уже горела печать смерти, и счастье, которого она ждала всю жизнь, было теперь дальше, чем когда-либо.

Единственный, кто-бы мог помочь ей, был Павел, но и он прокрадывался около нея, как преступник, он едва смел при утреннем приветствии подать ей руку и, когда она смотрела на него, он опускал глаза. Еслибы она была менее подавлена и убита горем, она должна была-бы из его странного поведения вывести какое-нибудь заключение; но единственное, что она могла понять в своем жалком положении, было то, что сын более не утешал её.

Однажды, в сумерки, когда Павел, по обыкновению, во время отдыха, бродил около места пожарища, она пошла за ним, села возле него на разрушенный фундамент и пробовала заговорить с ним; но он уклонился от этого, как всегда.

- Павел, не будь таким жестоким со мной! - стала просить мать, и её глаза наполнились слезами.

- Ведь, я не делаю тебе никакого зла, мама, - сказал он и стиснул зубы.

- Павел, ты что-то имеешь против меня!

- Нет, мама!

- Неужели ты думаешь, что я - виновница пожара?

Тогда Павел громко вскрикнул, обнял её колени и заплакал, как ребенок; но, когда мать захотела погладит его волосы - единственная ласка, которая допускалась между ними, он вскочил, оттолкнул ее и воскликнул:

- Не прикасайся ко мне, мама, я этого не стою!

Затем он отвернулся от нея и направился к равнине.

С того момента, когда Павел проснулся в первый раз после пожара, им овладела одна мысль, которая не давала ему больше покоя, мысль, что он, он один виновен во всем.

"Если-б я не рыскал по окрестностям, - говорил он себе, - а сторожил-бы дом, исполняя свою обязанность, то несчастье никогда не случилось-бы!"

Все его душевное настроение казалось ему теперь преступлением, которое он совершил против родного дома. Как Иисус в Гефсиманском саду, Павел боролася со своим сердцем, стараясь найти в нем примирение и прощение. Но страх нигде не давал ему покоя. Постоянно пламя стояло у него в глазах. И, когда он вечером ложился в постель и, подавленный, пристально смотрел в темноту, ему казалось, что изо всех щелей и нему тянулись огненные языки, что вместо теней ночи его обволакивают черные тучи густого дыма.

О виновнике пожара Павел еще вовсе не думал и заботы, снова легшия на него всею тяжестью, были так велики, что он не мог найти времени для чувства мести. В доме нуждались в самом необходимом, едва хватало денег на аптеку. Павел соображал и расчитывал и днем, и ночью. Он изощрялся в способах, что оба добыть необходимое количество наличных денег.

Между прочим, Павел написал своим братьям, прося их, не могут-ли они, благодаря своему влиянию, достать ему у кого-нибудь за умеренные проценты несколько сот талеров. Они прислали в ответ глубокопечальное письмо, в котором говорилось, что они сами так обременены долгами, что им немыслимо еще расчитывать на какой-либо кредит. Готфрид, учитель, незадолго до этого обручился с состоятельной молодой девицей. Павел был убежден, что брату нетрудно будет уговорить семейство невесты дать ему взаймы небольшую сумму. Но брат настаивал на том, что этой просьбой он мог повредить себе в своем положении. "Мне надо было остерегаться, - писал он, - компрометтировиать себя в глазах своего будущого тестя, раскрывая ему раньше времени настоящее положение наших семейных дел". Счастье еще, что весь урожай рапса {Видоизменение брюквы, лишенной корневого мясистого вздутия; ценится, главным образом, масло из него, находящее большое употребление в технике. при таких условиях о постройке нового амбара?

Среди печальных груд обуглившихся балок и разрушенных стен возвышалась со своим закоптелым телом и длинной шеей "Черная Зуза", единственная вещь, кроме нескольких хозяйственных упряжек, спасенная во время пожара.

Сестры, которые в это печальное время потеряли значительную долю своей веселости и только в таинственных уголках развлекались и хихикали, ходили вокруг локомобиля с некоторым страхом. Когда-же отец, в первый раз вставший с постели, увидел в окно черное чудовище, он всплеснул руками и воскликнул:

- Зачем не дали сгореть этой дряни?

Павлу-же "Черная Зуза" сделалась еще дороже.

"Теперь пришло время, и ты снова оживешь", - говорил он, трогая колесо и заглядывая во внутрь котла.

По вечерам он стал вырезывать из липового дерева маленькия модели и однажды написал Готфриду:

"Пришли мне из вашей школьной библиотеки несколько книг по вопросу об устройстве паровых машин. Мне кажется, что нашему дому это могло-бы принести большую пользу".

Готфрид заставил себя тщетно просить. Во-первых, это противоречило его принципам - брать из библиотеки книги, которых он сам лично не употреблял, во-вторых, эти книги не принесли-бы ему, Павлу, никакой пользы, так как он теоретически незнаком с физикой.

Тогда Павел обратился к Максу. Тот с первой почтой прислал ему пакет в десять фунтов с совершенно новыми книгами, при которых был приложен счет на пятьдесят марок. Павел решил книги оставит, а пятьдесят марок скопить понемногу.

"Для "Черной Зузы" ничего не дорого!" - думал он. 

* * *

Но вскоре у него явилась новая причина для тревоги.

Однажды утром на двор въехал экипаж, в котором вместе с жандармом сидели два незнакомых господина. Один из них, видный мужчина лет сорока, с золотым пенснэ на носу, представился, как судебный следователь.

Павел испугался, так как чувствовал, что ему было кое-что скрывать.

Судебный следователь прежде всего осмотрел место пожарища, снял рисунок с фундамента и спросил, где находились ворота и окна. Затем он велел созвать всех слуг, которых подверг самому тщательному допросу относительно того, что они делали за день и до самого момента начала пожара.

Павел, бледный и дрожащий, стоял около, а когда следователь отпустил слуг и обратился к нему, Павлу казалось, что наступило светопреставление.

- Были-ли вы в амбаре в день пожара? - спросил следователь.

- Да.

- Курите вы?

- Нет.

- Вспомните, не приходилось-ли вам, при каких-бы то ни было обстоятельствах, иметь в то время дело с огнем, со спичками или другими подобными предметами?

- Когда вы были в последний раз в амбаре?

- В восемь часов вечера.

- Что вы там делали?

- Я делал мой ежедневный вечерний обход до того, как я закрываю ворота.

- Вы сами закрываете ворота?

- Да, всегда.

- Заметили-ли вы что-нибудь в означенный вечер?

- Нет!

- Не видели-ли вы кого-нибудь бродящим в окрестностях?

Как молнией, озарило Павла. В этот момент только вспомнил он о тени, которая в начале пожара выплыла пред ним в лесу. Но, ведь, это не было в ближайшей окрестности дома! И, глубоко вздохнув, он ответил:

- Нет!

"Теперь все кончено! - думал он, - следующий вопрос уже выведет на свет мое ночное странствование, откроет тайну, которую я так долго скрывал в самой глубине своей души".

Но нет. Судебный следователь внезапно прервал свой допрос и сказал после маленькой паузы:

- Недавно у вас был в услужении работник по имени Раудзус?

- Да, - ответил Павел и посмотрел на следователя удивленными глазами.

Так вот на кого падало подозрение! на Михаила Раудзуса!

- Почему вы отказали ему от места?

Павел последовательно рассказал о том ужасном происшествии, но при этом старался, чтобы предыдущая сцена с Дугласом оставалась как можно более в тени. И только, когда он устранил эту первую опасность, он успокоился.

Протоколист усердно записывал показания, а судебный следователь поднял брови кверху с таким видом, точно для него теперь все было ясно. Выслушав Павла до конца, он сделал знак жандарму; тот молча повернулся и направился по дороге к Елененталю.

- Позвольте мне справиться, - ответил Павел и пошел в комнату больного.

Он нашел отца в сидячем положении на постели. Старик весь выпрямился. Его глаза сверкали, а на лице лежал отпечаток тщательно скрываемой ярости.

- Пусть они войдут! - закричал он навстречу Павлу, - все это - сущая ерунда; ведь, до истины они не посмеют добраться, но пусть они войдут...

И он также рассказал судебному следователю о сцене спора, но то, о чем Павел стыдливо умолчал - о ссоре с Дугласом и о натравливании собаки, - он изложил с хвастливой словоохотливостью.

Следователь глубокомысленно почесал себе голову, а его письмоводитель стал усердно записывать.

Когда Мейгефер дошел до того момента, когда ему приходилось описывать вмешательство своего сына, он вдруг замолчал. В его взоре, направленном на Павла, блеснул луч, в котором мимолетно загорелся и потух огонек упорства и злобы.

- Что-же дальше? - спросил следователь.

- Я - старый человек, - пробормотал сквозь зубы Мейгефер, - не заставляйте меня сознаваться в своем собственном позоре!

Следователь удовлетворился этим ответом. Но, когда он стал разспрашивать старика, не являлось-ли у него еще ранее подозрение на Михаила Раудзуса, тот таинственно разсмеялся про себя и пробормотал:

- Орудием, несчастным орудием он мог послужить, конечно, но... - он остановился.

- Но?

- Жал, господин следователь, что правосудие носит повязку на глазах, - ответил Мейгефер с язвительной усмешкой, - я, со своей стороны, сказал все.

Следователь и письмоводитель переглянулись и покачали головами; затем допрос был окончен.

- Будет-ли задержан Михаил Раудзус? - спросил Павел у уезжавшого следователя.

- Я надеюсь, что он уже арестован, - был ответ. - В трактире, в пьяном виде, он сделал уже несколько подозрительных разоблачений; то, что мы узнали от вас, уже более чем достаточно, чтобы начать против него следствие. Конечно, на многое еще надо пролить свет...

С этими словами они уехали.

Долго смотрел Павел вслед экипажу.

Последния слова следователя снова пробудили в нем страх. 

* * *

Пока протекали недели, и следствие велось в законном порядке, Павел сидел дома в страхе и тревоге, точно решение суда должно было погубить его, его одного.

Павел с матерью и сестрами получил повестки с приглашением явиться в суд присяжных. Только отцу разрешалось быть приведенным к присяге и допрошенным в последний раз у себя на дому. Но он объявил, что предпочитает умереть в зале суда, чем сидеть дома в то время, как истребитель его достояния будет выпущен на свободу. Кого он подразумевал в своих речах, он не договаривал, но что это был не подозреваемый работник, было для всех ясно.

Этот экипаж был весьма печальным механизмом для передвиженья, и ему суждено было доставит семейство Мейгефер в город, так как лучшие экипажи, все без исключения, сгорели. Решетку Павел велел снять, а вместо нея укрепил деревянный ящик; сверх соломенных пучков, служивших сиденьем, он постлал потертые и выцветшия старые лошадиные попоны. Среди этого убожества на дне ящика лежал старик, испуская стоны и проклятия, над ним, на возвышении, помещалась его жена, бледная, жалкая, опечаленная, как-будто она олицетворяла собой гения упадка; затем вечно цветущая юность, преуспевающая даже и в самой жалкой обстановке, радостно светилась из двух пар лукавых глаз, а впереди, как возничий этой печальной повозки, сидел Павел и озабоченно смотрел пред собой, пристыженный тем, что при первом выезде своих на такое далекое разстояние он не мог предоставить им более роскошный экипаж.

На бледно-желтой равнине покоились усталые лучи ноябрьского солнца, безпорядочно торчали пучки вереска среди желтых тощих трав; кое-где блестели ложбины, наполненные дождевой водой, а на кривых откосах дороги висели, как мертвые летния птицы, разрозненные поблекшие листочки.

- Помнишь-ли ты еще, как двадцать один год тому назад мы ехали по этой самой дороге? - сказала Елизавета своему мужу и бросила взгляд на Павла, которого она тогда держала у груди.

Мейгефер что-то проворчал про себя, так как он не любил воспоминаний, таких воспоминаний. А Елизавета сложила руки и задумалась; её думы, наверное, не были печальными, так как она при этом улыбалась,

Чем ближе экипаж подъезжал к месту назначения, тем тяжелее делалось на душе у Павла. Он безпокойно двигался на своем сиденьи и дрожь охватывала все его тело. С ужасающей ясностью представлялась ему страшная ночь пожара и, среди испытываемой им боязни стоят пред чужими людьми и говорить, его переполняло чувство счастья, при мысли о том, как он в дыму и пламени стоял высоко на покатой крыше, повелевая и распоряжаясь, как единственный человек, которому все повиновались, единственный, который среди всеобщей суматохи не потерял способности соображать положение.

"Быть может, я мог-бы постоять за себя, если-бы представился случай", - говорил он себе в утешение.

Но эта мысль заставила его еще больше углубиться в созерцание своего печального, угнетенного, безсильного и безцветного существования.

"Никогда ничего не переменится, может быть только хуже из года в год", - сказал он.

И в это время он услышал позади себя вздох матери, и тогда все, что он только что думал, стало ему казаться постыдным, безсердечным себялюбием,

- Все это меня не касается, - пробормотал он.

Повозка въехала в городския ворота.

Пред красным зданием суда, с высокими каменными лестницами и сводчатыми окнами, экипаж остановился. Немного дальше стояла знакомая коляска, а у кучера на шляпе была еще та самая кисточка, которая однажды произвела такое сильное впечатление на Павла, когда он еще приготовлялся к конфирмации.

Когда отца высадили из повозки, он также обратил внимание на коляску.

- Каналья уже тоже здесь, - воскликнул он, - посмотрю, в состоянии-ли он будет вынести мой взгляд!

Затем Павел, с помощью служителя в суде, внес отца по лестнице в комнату свидетелей. Мать и сестры следовали за ними, а любопытные остановились и смотрели на эту печальную процессию.

Комната для свидетелей была полна людей, большею частью служащих в Еленентале. В углу стояла кучка нищих, в центре - женщина с распухшим лицом, с повязанным вокруг тела красным пестрым платком, в котором спал грудной ребенок. За складки её платья держалась несколько оборванных детей, чесавших себе головы и исподтишка толкавших друг друга. Это было семейство подсудимого, которое должно было свидетельствовать, что отец в эту ночь был дома.

Мейгефер выпрямлялся, вытягивался в своем кресле и бросал вокруг себя испытующие взгляды. Сегодня он казался себе еще более, чем когда-либо, великим человеком, героем и мучеником в то-же время.

Дверь отворилась, и на пороге появился Дуглас с Лизой.

Мейгефер бросил в его сторону ядовитый взор и стал язвительно посмеиваться. Дуглас не обратил на него внимания и сел в противоположный угол, поместив рядом Лизу. Она казалась бледной, разстроенной, держала себя как-то робко, боязливо, что могло происходить от чуждой ей, неприятной обстановки.

Он опустил свой взор, так как не мог вынести этот взгляд.

Maть сделала движение, желая подойти к Лизе, но Мейгефер схватил ее за платье и сказал громче, чем это надо было:

- Не смей!

Павел словно онемел. Его колени тряслись, голову давила какая-то тупая боль, отнимавшая у него способность мыслить.

"Ты навлечешь на нее срам!" - твердил он себе, сам не отдавая себе отчета в своих словах.

А там, в зале суда, между тем, начался допрос свидетелей. Вызывали одного за другим.

Сначала, поочереди, были вызваны поденщики, затем хозяин трактира, в котором Михаил Раудзусь делал свои разоблачения, затем нищее семейство из угла. Комната начала пустеть.

В это время было произнесено имя Дугласа. Он прошептал на-ухо своей дочери несколько слов, которые должны были относиться к Мейгеферам, а затем большими шагами вышел из комнаты.

Со сложенными на коленях руками Лиза сидела теперь одиноко у стены. Густая краска возбуждения горела на её щеках, придавая ей миловидный и смущенный вид, а её простая, искренняя душа отражалась в каждой черте. её лица.

Мать Павла не спускала с нея глаз; время от времени она смотрела также на сына и улыбалась при этом, точно во сне.

Через четверть часа была вызвана Лиза. Она еще раз бросила дружеский взгляд в сторону Елизаветы и исчезла за дверью. Её допрос продолжался недолго.

- Господин Мейгефер старший! - выкрикнул служитель и поспешил, чтоб помочь Павлу нести кресло.

Старик приподнялся и надул щеки, затем снова опустился с легким вздохом, внутренне ликуя от возможности играть такую эффектную роль.

Обширный зал суда расплылся пред глазами Павла в красноватый туман; неясно видел он густую массу лиц, внимательно смотревших на него или на отца; затем он снова должен был удалиться в другую комнату.

Сестры, до этой минуты с любопытством смотревшия вокруг себя, начали бояться. Чтоб заглушить страх, оне начали есть привезенные с собой буттерброды. Павел старался поддержать их мужество, но отказался от колбасы, которую оне великодушно предлагали ему. Мать поместилась в угол, слегка дрожала и время от времени думала про себя;

"Чего они от меня хотят?"

- Господин Мейгефер младший, - раздалось у двери.

В следующий момент Павел стоял в высоком, переполненном людьми зале, пред поставленным на возвышении столом, за которым сидело несколько человек со строгими, серьезными лицами; только один, сидевший немного подальше, все посмеивался. Это был прокурор, которого все боялись. На правой стороне зала, тоже на возвышенных местах, помещались кучка достойных граждан; они имели очень скучающий вид и старались развлекать себя перочинными ножами, бумажными обрезками и т. д. То были присяжные. Налево, на огороженной скамейке, сидел подсудимый. Он перемигивался с сидевшими в местах для публики и имел такое выражение лица, точно дело шло о ком угодно, только не о нем. Таким веселым Павел еще никогда не видел мрачного работника.

- Вас зовут Павлом Мейгефер, вы родились тогда-то, вероисповедания лютеранского я т. д., - спрашивал средний из судей, человек с гладко остриженной головой и тонким носом, причем он вычитывал числа из большой тетради.

- Приступая к вашему допросу, господин Мейгефер младший, я должен обратить ваше внимание на то, что ваши показания должны быть подкреплены присягой.

Павел пришел в ужас. Слово "присяга", как ножом, кольнуло его в сердце. Ему казалось, что он должен упасть и скрыт свое лицо от жадных глаз, смотревших на него. Затем он почувствовал постепенно происшедшую в нем замечательную перемену. Любопытствующие глаза исчезли, зал потонул в тумане и, чем дальше отчетливый, резкий голос судьи обращался к нему, чем настойчивее Павел грозил себе небесными я земными карами, тем яснее представлялось ему, что он один с этим человеком во всем обширном зале, и все его помыслы клонились к тому, чтоб в его ответах не упоминалось имени Лизы.

"Теперь наступило время... теперь покажи себя мужчиной", - говорил в нем внутренний голос.

Чувство, охватившее Павла, напоминало то, которое он испытал тогда, когда сидел там, на крыше своего горящого дома. Его ум получил необыкновенную остроту, и тупая боль, давившая голову, спала с него, точно сняли цепи, опутывавшия его. Павел в спокойных, ясных выражениях изложил то, что знал о подсудимом, и обрисовал его внутренне родственным с собой.

При этих словах свидетели по залу пронесся шопот, присяжные бросили заниматься бумажными обрезками и два или три перочинных ножа с шумом закрылись.

- Что произошло, когда господин Дуглас вступил в спор с вашим отцом? - спросил председатель суда.

- Это я не могу сказать, - ответил он твердым волосом.

- Почему?

- Мне пришлось-бы дурно говорить о моем отце.

- Что вы подразумеваете под словом "дурно"? - опросил председатель. - Не хотите-ли вы этим сказать, что вы боитесь подвергнут вашего отца преследованию за наказуемое законом деяние?

- Да, - тихо произнес Павел.

Снова по залу пронесся шопот, а за своей спиной он услышал злобный голос отца:. "Ах, пособник!" Но Павел не смутился этим.

- Закон разрешает вам в подобном случае отказаться от дачи показаний, - продолжал председатель. - Но как произошло нападение вашего отца на Михаила Раудзуса?

Павел плавно рассказал о происшествии, но только, когда он должен был признаться, как он внес отца в дом, его голос дрогнул я он обернулся, точно хотел просит у того прощения.

Старик сжал кулаки и стиснул зубы. Он был принужден переживать, как его собственный сын срывал с его головы венец героя.

- А после того, как вы отказали работнику, видели вы его или слышали что-нибудь о нем? - спросил председатель.

- Нет...

- Когда вы проснулись в ночь пожара, что вы увидели прежде всего? - продолжал председатель допрос.

Наступило долгое молчание. Павел схватился обеими руками за лоб и, пошатываясь, отступил на два шага.

Однако, молчание Павла продолжалось.

- Отвечайте-же, - произнес председатель.

- Я... спал... нет... - пролепетал Павел.

- Вы, значит, еще бодрствовали?... Вы были в вашей спальне, когда заметили первые признаки пожара?

- Нет...

- Где вы были?

Опять наступила длинная пауза. Можно было-бы слышат падение листка на землю, - так тихо было в зале.

- Вы не были у себя, в доме ваших родителей? - снова спросил председатель.

- Нет...

- Где-же вы были в таком случае?

- В... саду... в... Еленентале.

Поднялся глухой шум, превратившийся в общее смятение, когда старый Дуглас, вскочивший со своего места, угрожающим голосом закричал на весь зал:

- Что вам там нужно было?

Старик Мейгефер испустил проклятие, Лиза побледнела и тяжело склонила голову на спинку скамейки.

Председатель суда схватился за звонок.

- Я призываю свидетеля к порядку, - сказал он, - я сам предложу вопросы. При вторичном вмешательстве я обвиню вас удалиться из зала суда. Итак, господин Мейгефер младший, что вы делали в саду Елененталя?

В это время в задних рядах снова поднялся шум, а среди свидетелей образовалась группа около Лизы.

- Что там случилось? - спросил председатель.

Прокурор, от зоркого глаза которого не ускользала ни одна пылинка во всем зале, нагнулся к нему и шепнул с многозначительной усмешкой:

Тогда улыбнулся также и председатель, а за ним и весь состав суда.

Лиза, поддерживаемая отцом, вышла из зала...

Тут поднялся со своего места сидевший пред подсудимым человек небольшого роста, с тонко очерченным лицом, ранее все время игравший оо связкой ключей, и сказал:

- Я прошу господина председатели сделать перерыв заседания на пять минут, так как присутствие прикосновенной к делу свидетельницы очень важно.

Павел бросил в сторону этого человека робкий взгляд, но заседание было прервано.

Пят минут показались вечностью. Павел решился присесть на скамью для свидетелей. Отец гневными глазами недружелюбно посмотрел на него, но не выразил ни малейшого желания заговорить с ним.

Лиза, бледная, как смерть, была снова введена в зал, а Павел вновь предстал пред судьями.

- Напоминаю вам еще раз, - начал председатель, - что даже во всех подробностях вы должны придерживаться только одной истины, так как вы знаете, что каждое слово ваших показаний подкрепляется вашей присягой.

- Я знаю это, - сказал Павел.

- Тем не менее, - продолжал председатель, - вы, как вам известно, имеете право уклониться от ответа, если предполагаете или боитесь, что ваше показание может повлечь за собой кару для вас или близких вам лиц. Желаете-ли вы, как и раньше, воспользоваться этим правом?

- Нет...

Павел произнес это слово твердым, ясным голосом. У него явилось убеждение, что честь Лизы безнадежно пострадает, если он и теперь еще будет молчат.

"А если твоя присяга окажется клятвопреступлением?" - кричал ему голос его совести, но было уже слишком поздно.

- Итак, зачем вы были в саду? - спросил председатель.

- Я хотел исправить то зло, которое было причинено в нашем доме господину Дугласу.

По залу пронесся шопот разочарования и недоверия.

- И с этой целью вы бродили по чужому саду?

- У меня была потребность найти кого-нибудь, пред кем я мог-бы извиниться.

- И для этого вы выбрали ночное время?

- И ваше безпокойное состояние влекло вас туда?

- Да!

- Нашли вы кого-нибудь в саду?

- Нет...

- Были-ли вы когда-нибудь раньше в этом месте в тот-же час?

Наступила длинная пауза, а затем раздалось вторичное "нет", произнесенное на этот раз тихо, с колебанием, словно вырванное в борьбе с совестью...

Возбужденное настроение присутствующих начало спадать, председатель стал перелистывать дело, а Лиза пристально смотрела на Павла своими большими потускневшими глазами.

- Где вы находились в то время, когда вы заметили пожар? - снова спросил Павла председатель.

- Почти в двадцати шагах от дома в Еленентале.

- Что вы сделали прежде всего?

- Я был очень испуган и тотчас-же побежал домой.

- Каким путем вы выбрались из сада?

- Я перелез через забор.

- Значит, вы не открывали калитки, ведущей из сада во двор?

- Нет!

- И не проходили около дома?

- Нет!

Снова некоторое волнение овладело слушателями. Маленький человек со связкой ключей поднялся и сказал:

- Я прошу господина председателя допросит еще раз госпожу Дуглас по поводу того, что она слышала в эту ночь.

- Госпожа Дуглас, пожалуйте сюда! - сказал председатель.

- В каком направлении раздавались шаги, которые вы слышали, когда пожар разбудил вас? - спросил председатель Лизу.

- По направлению двора, - ответила она тихо, едва слышно.

- И вы ясно слышали, как щелкнула садовая калитка?

- Да!

- Обдумайте хорошо, не могли-ли вы ошибиться?

- Я не ошиблась, - ответила она тихо, но твердо.

- Благодарю вас. Вы можете сесть.

Неровными шагами Лиза отправилась обратно на свое место. С того многозначительного "нет" Павла её взор был как-бы прикован к молодому человеку. Она, казалось, забыла обо всем остальном.

- Когда вы перелезли через забор, по какой дороге направились вы к дому? - продолжал председатель свой вопрос, обращаясь к Павлу,

- Через равнину.

- Вел-ли ваш путь мимо леса?

- Нет, я пробегал мимо него на разстоянии двухсот-трехсот шагов.

- Встретили-ли вы кого-нибудь на своем пути?

- Я видел тень, которая двигалась по направлению к лесу и при моем приближения быстро исчезла.

Долго сдерживаемое возбуждение пронеслось по залу, подсудимый побледнел и его глаза приняли неподвижное, испуганное выражение. Прокурор внимательно следил за ним.

Председатель сделал еще несколько второстепенных вопросов, и Павлу было разрешено сесть.

Были вызваны мать и сестры; но то, что оне могли сказать, не имело значения. Сестры с любопытством, почти вызывающе оглядывались вокруг. Мать заплакала, когда ей пришлось говорить о минуте пробуждения.

Павел чувствовал себя счастливым и гордым при мысли, что Лиза не была выдана им. Он с улыбкой смотрел вниз пред собой и радовался своему мужеству. Но, когда все свидетели были вызваны для принесения присяги и он должен был поднять руку, ему стало казаться, что его давит пудовая тяжесть, точно тихий, печальный голос шепчет ему на ухо:

"Не присягай!"

Но... он присягнул.

"Ты совершил клятвопреступление!"

Безсознательно Павел поднял голову. Ему показалось, что мимо него скользнула серая тень и легким дуновением коснулась его лба.

Он упрямо сдвинул брови и подумал:

"Что-же, если я даже ложно присягнул, её это не касается!"

На одно мгновение эта мысль наполнила душу Павла безумной радостью, но в следующую-же минуту она тупой тяжестью легла ему на грудь, сдавила ему горло, связала ему руки и ноги и у него явилось ощущение, точно он лишился способности двигаться.

зал:

- А тот свидетель, господа присяжные, прогуливающийся ночной порой весьма таинственным образом по чужим садам и приискивающий искусственные мотивы для оправдания своего ночного романического похождения, можете-ли вы ему верить, когда он утверждает, что видел внезапно всплывшую и исчезнувшую тень?... тень, которая, выражаясь снисходительно, могла зародиться только в его разгоряченном мозгу? Чего он искал в саду, господа присяжные? Я предоставляю разрешение этого вопроса вашей проницательности а вашему жизненному опыту. Что-же касается свидетеля, то это - его дело примирит присягу с его совестью.

Павел чувствовал себя окончательно уничтоженным.

Присяжные произнесли свое "виновен". Михаил Раудзус был приговорен к пяти годам заключения в исправительном доме.

В тот-же самый момент, когда председатель прочел приговор суда, в зале раздался язвительный хохот. Он исходил из уст Мейгефера. Старик приподнялся в своем креоле и протягивал в сторону Дугласа свои искривленные руки, словно хотел схватит того за горло.

- Маленьких поджигателей вешают, а больших оставляют на свободе!

Зловеще прозвучал по большим коридорам хохот безсильного старика.