Забота.
Глава XVI

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Забота. Глава XVI (старая орфография)

XVI

Зима наступила и прошла... Равнина была занесена снегом и снова зазеленела... Ранункулы подняли свои золотистые головки... Можжевельник пустил свои нежные ростки, а с голубого неба неслось щебетание жаворонков.

Только в мрачном домике в равнине не хотела появляться весна. Правда, Павлу удалось добыть семена для посева и на месте развалин уже возвышалась новая деревянная постройка, но надежда на лучшия времена все не появлялась. Тупо и безрадостно исполнял молодой человек свои обязанности, но все глубже и глубже делались морщины на его лбу. Более чем когда-либо он ушел в самого себя, а воспоминание о данной им ложной присяге тяжелым гнетом лежало у него на душе.

Прошли месяцы, прежде чем Павлу стало ясно, что его печаль - не что иное, как праздная фантазия, возникшая в его тревожном педантическом мозгу. Он подробно перебирал вопросы, предложенные ему тогда председателем, и решил, что иначе он не мог-бы ответить. В сущности, он, действительно, в первый раз проник в густой сад. Что произошло однажды в чудную лунную ночь по ту сторону забора, вовсе не касалось судей.

"Нет, я - не клятвопреступник," - говорил себе Павел, - я - только трус, пешка, со страхом отступающий даже пред тенью деяния. Не должен-ли я был с радостью и гордостью дать ложную клятву ради Лизы? Тогда я был-бы чем-нибудь, тогда я имел-бы за собой кое-какие дела; теперь-же я тупо и трусливо прозябаю, как батрак и большие ничего."

И в мозгу этого "образцового мальчика" возникало жгучее желание быть великим преступником, только в силу жажды проявить себя в чем-нибудь. Время, которое он провел на крыше горящого дома и пред судейским столом, представлялось ему сущностью земного удовлетворения, и, чем больше он работал и хозяйничал, тем бездеятельнее и безполезнее казался сам себе.

Отец все еще был прикован к своему креслу, которое он, по всей вероятности, уж никогда не был в состоянии покинут, так как сломанная нога дурно сросталась. Хмурый и праздный, сидел он в своем углу, тупо перелистывая старый календарь, и бранил каждого, который приходил с ним в соприкосновение. Только Павлу он выказывал, как-бы против воли, известное уважение; он ворчал про себя, когда видел сына, но не решался открыто выступать против него.

А мать...

Немного более усталой казалась она, немного более тихой, чем прежде; кроме этого, в ней наблюдалось мало перемены. Но обладающий более чутким ухом мог уловить в воздухе какой-то шелест, точно летая взад и вперед над домом коршун, висе более и более суживая круги, чтоб в один злополучный день спуститься на свою добычу.

Она сама, конечно, слышала этот шелест и знала также, что он обозначает, но она молчала, как молчала всю свою жизнь.

А счастье все еще не приходило...

В начале апреля она слегла. "Всеобщая слабость" - так определил её болезнь врач и посоветовал ей ехать брать ванны из железистой воды. Она улыбнулась и попросила его никому ничего не говорить о железистых ваннах, так как она знала, что Павел измучит себя работой, чтоб сделать для нея возможным лечение, течение, которое, по её твердому убеждению, не привело-бы ни к чему.

Она знала, чего ей недостает: солнечного света.

Слишком густ был мрачный покров, распростертый над ней Заботой, чтоб хоть один луч мог проникнуть в её душу.

На сестрах-близнецах лежала теперь забота о домашнем хозяйстве. И надо сказать, оне бойко справлялись с работой - в этом должен был признаться и сам Павел. Когда оне что-нибудь разбивали, оне смеялись, а когда оне должны были отказаться от прогулки оне плакали; но слезы быстро переходили в смех, а стол никогда так скоро не накрывался, молочная посуда никогда не сверкала такой белизной, как теперь, при их работе.

Мать все это видела из своего окна и говорила:

- Хорошо, что я покидаю землю. Я уже ни к чему не была более годна на этом свете.

К Пасхе у нея пропал сон и появилась лихорадка.

- Ах, как дорог хинин! - вздыхал Павел, когда слуга ехал верхом в аптеку, и, как-бы ища помощи, он смотрел на "Черную Зузу"; но она не трогалась с места, а, между тем, часто приостанавливались полевые работы, чтобы нарезкой торфа добыть несколько грошей на хозяйство.

Мать стала бояться оставаться ночью одна и настойчиво просила, чтоб кто-нибудь сидел возле нея. Но сестры, до устали наработавшияся в течение всего дня, засыпали около больной и часто даже падали поперек постели, так что старой, слабой женщине приходилось еще выносит на себе тяжесть их юных, цветущих тел.

Павел отправлял сестер спать, а сам принимал на себя обязанность дежурить около больной.

Но он оставался.

И в майския ночи, когда на дворе, в саду начинали цвести деревья, кусты и травы и запах сирени врывался через щели, они сидели вдвоем по целым часам, взявшись за руки, и смотрели друг на друга, точно Бог знает что хотели сообщить один другому. Так было всегда между матерью и сыном. Полнота их любви стремилась вылиться в словах, но Забота похитила у них дар речи.

Поутру, когда солнце показывалось на горизонте, Павел освежал голову ледяной водой и отправлялся на работу.

Его присутствие так успокоительно действовало на мать, что она иногда засыпала. Тогда он на цыпочках пробирался в свою комнату и приносил оттуда книги по физике, где непонятно и по ученому было описано устройство паровых машин. Его голова, утомленная от сидения по ночам и непривыкшая к умственному труду, только с большим усилием схватывала значение темных слов. Но у него было время, и он неустанно продолжал свою работу, от страницы до страницы, как земледелец, пашущий на каменистой почве.

Когда мать открывала глаза, она спрашивала:

- До какого места ты дошел, сын мой?

- Я учусь делать золото.

- Мой бедный мальчик! - возражала она и гладила его по руке.

Однажды ночью, сейчас-же после праздника Пасхи, она снова никак не могла уснуть.

- Прочти мне что-нибудь из ученых книг! - сказала она, - оне так забавно скучны. Быт может, у меня сами собой закроются глаза.

Павел исполнил её просьбу, но по прошествии часа заметил, что она смотрела на него большими, блестящими от лихорадки, глазами и, казалось, была дальше от сна, чем когда-либо.

- И из этого ты хочешь делать золото? - спросила она.

- Ты увидишь, - сказал он по обыкновению.

Но на этот раз она не удовольствовалась его ответом.

- Лучше скажи мне это, мой мальчик, - просила она, - скажи мне это сейчас... Кто знает, что может случиться?... Я хотела-бы, по крайней мере, иметь хот маленькое утешение, прежде чем я засну навеки.

- Мама! - воскликнул он, испуганный.

- Успокойся, мой мальчик, - сказала она, - это ничего. Но разскажи мне, разскажи!

Она молила с возрастающей боязнью, точно в следующую минуту могло быть уже поздно.

С прерывающимся дыханием, в сбивчивых выражениях Павел рассказал о своих мечтах, о том, как он хотел пробудить к жизни "Черную Зузу", чтоб можно было проникнут в болото до самых тайных его глубин. Но во время своей речи он был охвачен таким страхом, что, рыдая, бросился на колени пред постелью и спрятал лицо на груди матери.

Она заставила его встать и сказала:

оно не вывалится у тебя из рук. Я желала-бы только дожить до того.

Таким образом тихо и незаметно, она снова вдохнула в Павла мужество, так как ей самой не на что уже было надеяться.

В другую ночь, когда Павел, усталый, заснул в кресле, она позвала его по имени.

- Что тебе, мама? - спросил он, вскочив.

- Ничего, - сказала она. - Прости меня, я должна была-бы дать тебе покой. Но, кто знает, долго-ли нам еще придется говорит друг с другом? Мне хотелось-бы не терять времени.

На этот раз он был слишком объят сном, чтоб понят смысл её слов. Он сел ближе к ней и взял её руку, но его веки тотчас-же опустились. Мать думала, что он не спит, и начала говорит:

- Я была когда-то очень веселым, юным существом, таким-же, как твои сестры... Мое сердце готово было выпрыгнут от великой радости, а глаза всегда смотрели в даль, точно оттуда должно было появиться нечто необычайно-прекрасное - какой-нибудь принц, или что-нибудь в этом роде. Один раз я даже принялась любит - той, другой любовью, великой, небесной, которая приходит к человеку, как его судьба. Но он отверг меня. Он был строен, белокур и имел бородавку на подбородке. Бородавку мне всегда хотелось поцеловать, но мне это так и не удалось... Он заметил мою любовь и однажды, когда был в особенно хорошем настроении, обнял меня, стал ласкать, а затем снова отпустил... Я же сияла и радовалась, что он все-таки хот раз держал меня в своих объятиях.

Мать остановилась. Её глаза светились, щеки покрыл розоватый, почти девический румянец. Она чудесным образом помолодела. Тогда она заметила, что Павел уснул, и печально замолкла.

Когда Павел проснулся, он сказал:

- Мне казалось, мама, что ты мне что-то рассказываешь.

- Ты это, конечно, видел во сне, - сказала мать и улыбнулась, но её мысли, между тем, шли все дальше и дальше, через всю её жизнь, и изо всех уголков вытаскивали те крохи радости, которые изредка туда проскальзывали.

- В сущности, я не знаю, - говорила она, - почему всю свою жизнь я была такой печальной. Когда я думаю о прошлом, я вижу, что большого несчастья со мной все-таки не случалось. Конечно, невесело было, когда мы были принуждены покинуть Еленентал, а когда я увидела комнату в ярко-красном свете во время пожара, страх пронизал меня всю до самого мозга костей. Но в общем мне все-таки хорошо жилось. Вас, детей, я всех вырастила, и ни одного из вас смерть не отняла у меня; есть и пить нам всегда было на что. Правда, отец иногда ворчал, но в супружестве иначе не бывает; ты сам это когда-нибудь испытаешь... Вы, дети, всегда меня любили. Из вас, мальчиков, вышли дельные люди, а девочки сделаются дельными женщинами, если Бог захочет и ты не оставишь их без надзора. Чего-же мне еще желать?

И так терзала себя эта бедная, обреченная мучениями на смерть женщина, допытываясь, что именно обрекло ее на смерть. Забота медленно освобождала её голову от своего покрова, открывая лицо дуновению смерти.

И в один из вечеров она умерла... Глаза закрылись... она сама не знала как...

Доктор, которого опять вызвали, стал говорить об истощении сил, об анемии; только чуткие сердцем говорят в подобных случаях:

- Она умерла, надломленная горем.

С горьким плачем опустились сестры на колени пред постелью матери. Отец, внесенный в комнату в своем кресле, громко рыдал и хотел силой вернуть покойную к жизни.

Павел стоял у изголовья кровати.

"Я все-же был прав, - думал он, кусая себе губы, - она умерла прежде, чем появилось счастье. Голодной встала она из-за стола на жизненном пиру, совсем, как я говорил,"

Он удивился, что, несмотря на ожидание, он не испытывал большого горя. Только безпорядочные мысли о всевозможных пустяках, метавшияся в его голове, как летучия мыши в сумерках, указывали ему на настроение его духа.

Пробила полночь, и отец сказал:

Он обнял сестер, потряс руку Павла и велел снести себя в свою комнату.

"Как добр сегодня отец! - подумал Павел, - когда она была жива, он никогда не был таким!"

Сестры с рыданием обхватили шею Павла и требовали, чтобы он не оставлял их. Оне сильно боялись.

Павел, утешая, уговаривал их, проводил их в спальню и обещал через час придти навестит.

Когда-же в назначенное время, со свечей в руке, Павел тихонько подошел к их постели, он нашел их крепко спящими. Оне тесно прижались друг к другу, а на красных щеках еще виднелись слезы.

Затем Павел направился к двери отцовской комнаты, чтобы прислушаться; но, так как и здесь он не уловил никакого звука, он тихонько, на цыпочках, пробрался в помещение, где лежала покойница. Он хотел в последний раз просидеть около нея ночь.

Сестры, отправляясь спать, покрыли голову почившей белым платком. Павел отбросил его, сложил руки и стал смотреть, как колеблющиеся лучи свечи играли на восковых чертах лица матери. Она мало изменилась, только синия жилки на висках выступали резче и веки бросали более темные тени на исхудалые щеки.

Павел зажег ночничек, горевший по ночам во время болезни матери у постели, сел в кресло, в котором он постоянно сидел, и готовился мысленно произнести молитву за усопшую.

Но вдруг он вспомнил, что забыл послать за столяром, который должен был во-время снят мерку. Гроб будет гладкий из соснового дерева, выкрашенный в черную краску, а кругом гирлянда из ветвей вереска, так как покойная больше всех других любила это скромное, нежное растение.

"Сколько будет стоить гроб?" - продолжал Павел свои думы, и вдруг страх проник до глубины его души: у него не было достаточно денег, чтобы похоронить покойницу.

Он начал считать и расчитывать, но не мог придти ни к какому заключению.

"В первый раз приходится тратит лично на нее," - тихо сказал он про себя и подумал о выцветшем платье, которое мать долго-долго носила из года в год.

Он подсчитал, сколько он спешно мог собрать наличных денег, но сумма была мала и не могла покрыть расходы, необходимые для погребения. Даже те три воза торфа, которые он мог завтра и послезавтра отправит в город, мало облегчали дела.

Тогда он взял листок бумаги и стал считать расходы: 

Гроб - 15 талеров.

Место на кладбище - 10 талеров.

Причетнику - 5 талеров.

Одежда покойнице - 5 талеров.

Затем поминальное угощение, которое отец, по всей вероятности, захочет устроить возможно роскошнее.

10 бутылок портвейна - 10 талеров.

Четверть бочки пива - 2 талера.

Провизия для сладкого пирога... Мука, конечно, была в доме, но сахар, изюм, миндаль, розовая вода и т. д. - все это надо было купит. Сколько придется истратит?

Павел начал считать, но у него ничего не выходило.

"Мама, наверное, знает," - подумал он и хотел обратиться к ней за советом.

Тут он увидел, что она мертва.

Он сильно испугался. Только теперь, когда его фантазия снова представила ее живой, он понял, что она была для него потеряна навсегда. Он хотел громко вскрикнут от боли, но сдержал себя, так как должен был продолжат считать.

- Прости мне, мама! - сказал он, правой рукой гладя её холодные щеки, - я не могу предаться скорби о тебе, я должен прежде похоронить тебя. 

* * *

Три дня спустя должно было состояться погребение. Как Павел предугадал, отец решил устроит торжественные похороны. Всем своим друзьям в городе он разослал приглашения на прекрасной, глянцевитой бумаге с широким траурным кантом. Свое горе он изобразил в прекрасных, избранных выражениях и нигде не позабыл украсить свою подпись широкими росчерками.

Вечером накануне погребения, когда тело было только что убрано, приехали оба брата. Они уже много лет не были в родительском доме, и Павел почти не узнал их.

Готфрид, учитель гимназии, почтенный господин со строгим выражением лица и с наростающим брюшком, вел под руку молодую, одетую в траур, даму - свою невесту. Она удивленными взорами окидывала низкия, убогия комнаты и старалась придать своему лицу приветливое и сочувствующее выражение, так как её положение требовало и того, и другого...

Макс, купец, следовал за ними. Он имел вид немного легкомысленный; его непокорные усы тщетно принуждали себя войти в печальное настроение сына, только что потерявшого свою мать, а его траур обнаруживался более в скуке, чем в страдании.

Оба брата торжественно обняли отца, а невеста Готфрида наклонилась над ним, поцеловала ему сначала руку, а затем лоб. Потом они поздоровались с сестрами, которые в своих траурных платьях казались еще свежее и миловиднее, чем всегда. Павла, стоявшого в дверях и смущенно вертевшого свою фуражку, они сначала не заметили.

Наконец, Готфрид спросил:

- Где-же наш брат?

Тогда Павел робко подошел к ним и протянул руку.

Три пары глаз испытующе уставились на нето.

"Как-бы мне уйти отсюда?" - подумал Павел и, как только это стало возможным, он отправился по делам в конюшню.

Готфрид последовал за ним. Когда Павел увидел его, он испугался, так как не знал даже, о чем говорить с таким знатным господином.

- Милый брат, - сказал тот, - у меня есть к тебе просьба. Не можешь-ли ты предоставить моей невесте более уютное помещение? Ей немного тесно в комнате девочек.

- Я уступлю ей свою комнату, - сказал Павел.

- Бедные! - сказал он, - вам пришлось пережить много неприятностей. Но постарался-ли ты облегчить, насколько возможно, последния минуты нашей покойной матери?

Павел стал уверять, что сделал все, что было в его силах.

- Это радует меня, - возразил брат строгим тоном, - на тебя пала-бы тяжелая ответственность, еслибы ты не исполнил своего долга. А теперь пойдем, соберемся все около тела просветленной, пусть она видит с неба нас всех вместе.

Он предложил Павлу руку и повлек его в комнату, в которой мирно, между свечами и цветами, покоилась мать и где собрались уже все остальные.

Павел, смущенный, остался стоят в дверях.

Он дорого-бы дал, чтоб остаться на минуту одному с покойной; но так как это было невозможно, он тихо вышел и стал смотреть со двора через окно, у которого стояли чужие зеваки из села, точно он принадлежал к их компании...

Через некоторое время к нему подошел Макс и дружески отвел его в сторону.

- У меня просьба к тебе, милый мой, - сказал он. - Горло мое совсем пересохло от дорожной пыли и плача. Не можешь-ли ты дат мне глоток пива?

Павел ответил, что тут два полных боченка, но что они припасены на завтра дли похоронной трапезы.

- Ты дай мне все-же отвертку, - возразил Макс. - Я это дело разумею. Пиво в боченке будет завтра так-же свежо, как сегодня.

Лишь только Павел исполнил его просьбу, Макс повернулся спиною к нему и ушел.

В одиннадцать часов свечи у гроба были погашены и все разошлись на покой. Для Павла не оставалось свободной постели и он взобрался на сеновал, где и просидел в грустном раздумье всю ночь. 

* * *

В десять часов утра прибыли первые поезжане и именно такие, которые вовсе не давали знать, что будут и которых даже не ожидали. При виде их первою мыслью Павла было: "хватит-ли у меня на всех еды и питья?" И, чем более людей наезжало, чем более протягивалось к нему рук в черных перчатках этих совершенно незнакомых ему гостей, тем сильнее росла его тревога и громче звучало у него в ушах: "никак не хватит!"

Для отца наступил снова день величия: он сидел в своем переносном кресле, как на троне, с обоими старшими сыновьями по бокам, как с вассалами, и предоставлял всем умиляться его горестью.

При появлении каждого нового гостя он пожимал ему руку обеими своими руками, как-будто ему самому приходилось выражать соболезнование, грустно поникал головою я произносил прерывающимся от горя голосом отрывистые фразы вроде:

- Да, её нет более!.. Там она!.. Для сердечных ран не существует бальзама!.. Да вознаградит ее небо за то, что не успела доставить ей земля!

И между этими изречениями он покрикивал на Павла:

- Сынок, что-же ты не позаботишься о вине?.. Сынок, господину Вегману надо сигару!.. Сынок, старайся-же угостит всех!

Павел метался от одного к другому, как лакей, с безпокойством считал бутылки, число которых быстро сокращалось, и завидовал сестрам, которые сидели в своих красивых траурных платьях отдельно в уголке, где могли наплакаться вволю, между тем как чужая им особа, невестка, старалась их утешат. Сам Павел при своих расчетах не подумал о трауре для семьи и хорошо было еще, что купец отпустил все, что было нужно для этого, в долг, иначе сестрам нельзя было-бы и показаться.

Сам он в своем поношенном сером костюме не походил на участника траура, и большинство гостей, не знавших его лично, проходили спокойно мимо него. Он обращал на себя их внимание лишь тогда, когда потчевал их вином или сигарами.

- Павел, сынок мой, ступай и пригласи этих женщин в дом траура!

Павел исполнил приказание, но колеблясь, так как не знал, в какой форме выразит приглашение. Выступив на порог, он увидел прежде всех Лизу, которая, в простом траурном платье, стояла среди деревенских женщин, держа в руках венок из белых роз. При взгляде на Павла её глаза наполнились слезами.

В первую минуту ему захотелось броситься к ней и выплакать свое горе на её груди, но тут стояли посторонние и смотрели на него. Он неловко поклонился и проговорил:

- Мой отец приглашает всех, кто пожелает взглянут на покойницу...

Женщины медленно двинулись в дом. Лиза еще колебалась.

- Ты не войдешь? - спросил он.

- Бедный мой, дорогой Павел! - воскликнула она.

Он закрыл глаза и, шатаясь, отступил на два шага, но скоро оправился и проговорил:

- Войди, взгляни на нее; она тебя всегда любила...

- Павел, сынок, где-же ты? - раздался из дома новый окрик отца.

- Павел, - произнесла девушка, задыхаясь от лившихся слез, - ты должен не падать духом... есть и другие, любящие тебя.

- О, да, я знаю, - ответил он, - но иди-же; я должен угощать там вином.

Она глубоко вздохнула, робко пошла за ним и вмешалась там в толпу чужих женщин.

- Павел, подойди! - подозвал его отец, мнивший себя в этот день в своем прежнем величии. - Что это? - шепнул он на-ухо сыну, когда тот нагнулся к нему, - я слышу, что вино уже все... Ты хочешь нас осрамит?

- Кажется, есть еще две бутылки, - ответил Павел.

- Смотри, чтобы их достало до прихода пастора. Но этим женщинам надо все-же поднести... Слышишь?

"О, поскорее-бы пришел пастор!" - думал Павел, наливая рюмки лишь до половины.

Наконец, явился и пастор. Все двинулись за ним в ту комнату, в которой лежала покойная. Все помещение было залито солнечным светом и преломляющиеся лучи, пробиваясь сквозь склонявшуюся липовую листву, играли на мраморно-белом лице усопшей.

Но ему не дали опомниться.

- Павел, дитя мое, где-же ты? - крикнул отец.

Молодой человек должен был выйти и занят свое место возле отца, стоя за гробом. По рядам присутствовавших пронесся шопот. Некоторые из них значительно переглянулись, как-бы желая сказать:

"Так это - тоже сын? В таком случае мы поступили неладно."

Пастор, обратив внимание на игру солнечных лучей, избрал их темою для своей речи: "Как ни ярко и весело светит наше земное солнце, но это ничто, это - мрак, по сравнению с сиянием небесным". Затем он воздал хвалу покойнице, превознося и тех, которых она покинула, в особенности верного супруга и двух старших сыновей, служащих гордою опорою дома. И Павлу достались тоже крохи похвалы, как рабу, которого хозяин нашел верным стражем своего добра до смерти.

Жаль было, что тот даже не слышал этой медоточивой речи! Он стоял, смотря вперед совершенно безсознательно. Его взгляд остановился на шелковом банте, украшавшем чепец покойницы и слегка колыхавшемся при движении воздуха, которое вызывал пастор, размахивая руками. Бант походил на белого мотылька, который перебирает крылышками, готовясь вспорхнут.

Пропели хорал и приготовились закрыт гроб. В эту минуту в задних рядах присутствующих раздался душераздирающий вопль:

- Мама!.. Мама!..

Павел понял ее. Она представила себе ту минуту, в которую накроют черною крышкой лицо и её матери, и он поклялся себе, что она найдет в нем тогда опору и утешение. Его отец тоже встрепенулся и на его лице ясно выразился вопрос: "И та тоже здесь?"

Лизу унесли в соседнюю комнату и две женщины остались при ней до приведения её в чувство. Гроб подняли и он заколыхался; потом его спокойно установили на дрогах.

Павел взялся за шапку. Готфрид протиснулся к нему и сунул ему что-то черное, мягкое в руку.

- Повяжи себе, по крайней мере, этот креп на руку, - шепнул он.

- Затем, чтобы не подумали, что ты не хочешь носить траур.

Павел испугался такого предположения и исполнил, что требовалось. Ему было досадно на то, что брат мог его пристыдить, и лишь гораздо позднее понял он, кто из их двух носил более глубокий траур.

Кладбище стояло одиноко среди поля. Его можно было узнать издали по трем возвышавшимся на нем соснам. По краю окружавшей его насыпи тянулась колючая изгородь.

Туда и направилось печальное шествие. Сыновья шли тотчас за гробом; отец с дочерьми-близнецами следовал издали на тележке.

в могилу...

При самом погребении он не чувствовал ничего, кроме какого-то сильного жжения в висках, и, пока пастор произносил напутствие, ему пришло в голову, что он мог-бы отлично потчевать гостей пивом вместо вина. В то-же время ему надо было присматривать за сестрами, которые в своем горе переходили все границы и хотели спрыгнуть вслед за грабом, он взял их в свои объятия, расцеловал и уговорил их склонить свои головки на его плечи. Оне послушались, закрыли глаза и скоро стали спокойно дышат, как во сне.

При первом падении комьев земли на гроб Павел ощутил ужасное чувство в голове: ему чудилось, что там катаются кегельные шары, а когда над могилой возвысился голый земляной холм, он подумал:

"Завтра-же надо обложить этот холм зеленым дерном..."

Толпа стала расходиться, отца отнесли снова к его тележке; три его сына пошли домой пешком. Макс и Готфрид говорили тихим голосом, благоговейно приводя свои ранния воспоминания о покойнице; Павел молчал, думая:

"Благодарю Бога за то, что мне удалось похоронить ее тут."

Его мозг все еще был занят суетливою хлопотливостью, все еще не усваивал, не хотел усвоить свершившееся... Но стоило Павлу войти на родной двор, увидеть его крытые дранкой конюшни и все следы пожара, придававшие ему серый и унылый колорит, и в его уме с быстротою молнии промелькнуло жгучее сознание:

"Матери уже нет!"

Он повернулся, взмахнул руками и упал на землю, как пораженный громом...