Забота.
Глава XVII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Забота. Глава XVII (старая орфография)

XVII

Лето прошло; осень со своим туманным облачением подкралась к равнине. Красные солнечные лучи вяло тянулись вдоль лесной опушки и полевые астры склоняли свои пурпурные головки. В это время из усадьбы, ставшей еще молчаливее прежнего, стали доноситься странные звуки. Походили они и на удары молота, и на колокольный звон, разносясь по полям в строгом ритме, то резче, то глуше, но всегда с мелодическим гулом, замиравшим в воздухе.

Деревенские жители прислушивались к этому с изумлением, толпясь на улице. Один спрашивал:

- Что это творится там, у Мейгефера?

Другой отвечал:

- Похоже на то, что он кузницу себе выстроил.

- Все равно, счастья себе не выкует, - замечал третий, и они расходились со смехом.

Отец, сердитый, сидя и позевывая в своем углу, как обыкновенно, взволновался, заслышав первый звук и позвал к себе дочерей, требуя объяснит ему то, что происходило. Но и оне знали только, что рано утром прибыл мастер из города с досками, молотами и разными инструментами. Павел долго толковал с ним, разсматривая какие-то планы и чертежи. Оне побежали посмотреть, что-же там делается, и увидали...

За сараем стояла "Черная Зуза", окруженная деревянным помостом, точно дама в кринолине, и по этой пристройке лазал Павел с рабочим, постукивая, поглядывая и подстругивая щели.

Сестры с удивлением смотрели на все это, догадываясь, что тут подготовляется что-то большое, но оне не сочли нужным докладывать об этом отцу. Оне вспомнили, что им следовало еще послать поскорее и втайне служанку на почту с двумя письмецами, которые оне написали.

Между тем, Павел стоял на окруженной досками "Черной Зузе", прислонясь к стройной трубе, и с страстным ожиданием смотрел на торфяное болото, как Колумб, жаждущий открыт новый свет.

Первый приступ к смелому пути был сделан. В длинные безсонные ночи, провидимые им после смерти матери, когда горе терзало его душу своими железными когтями, он старался заглушать его, углубясь в свои книги. Как крот, прорывал он себе дорогу через темные для него теории, и, когда голова у него кружилась, тело немело от умственного переутомления, он говорил себе:

"Ея последняя надежда не должна рушиться..."

И его члены оживлялись, мозг озарялся блеском новой энергии, и из хаоса загадочных предположений выработался гармонический план, в котором каждый рычаг уподобился мускулу, каждая труба - жиле в человеческом теле, оживленном волею Вечного Творца.

Недели и месяцы протекли в этой работе. Все помыслы Павла были так поглощены жаждою знания и стремлением создать, что все, занимавшее его до тех пор, отошло от него вдаль, исчезая как призрак. Образ матери стал смягчаться, смотря на него умиротворенно, как-бы с улыбкою. Жатва собиралась в житницах, точно вносимая невидимыми духами, и когда, наконец, в овин сбросили последний сноп овса, Павел ударил себя по лбу, как очнувшийся от сна, и сказал:

- А мне чудится, что я лишь вчера еще только увидал первый колос!

Но, чем более расширялись и созревали его познания, тем сильнее боялся он за успех. Когда он пригласил к себе мастера, сердце билось у него, как у студента пред экзаменом. Он скрывал свои действия, как проступок, страшась быть осмеянным, и его намерения обнаружил лишь первый удар молоитка.

Приезжий мастер должен был обедать за господским столом, но отец ясно выразил ему свое неудовольствие, не приветствуя его и ворча что-то про дураков и лизоблюдов. Однако, это было оставлено без внимания и работа продолжалась.

По указаниям Павла машина была разобрана и изследована в своих мельчайших частях. Те погрешности, которые были-бы сразу усмотрены заправским техником, были найдены этими двумя людьми лишь после трудного и тщательного осмотра и взаимного выяснения, Часто возникали тут, по целым часам, горячие споры точно в совещательных собраниях. Мастер спросил однажды:

- Зачем, чорт возьми, не послали вы этой штуки в какую-нибудь специальную мастерскую для осмотра?

пришлют "Черную Зузу" обратно, как невозможную уже к поправке.

Когда стемнело и мастер зашабашил вместе со слугами, Павел пробыл еще с часок на постройке, без цели и надобности, единственно потому, что не мог решиться оставит "Черную Зузу". Он охотно простоял-бы у нея до утра, как ночной сторож, и взяв с собою только пару книг или чертежей, - точно так-же без цели, потому что было слишком темно для занятий. Ему просто хотелось иметь все тут с собой. И все это делалось тайком, потому что из всех считавших Павла совершенным глупцом, самым убежденным в этом был он сам. 

* * *

Однажды вечером, когда Павел искал в темноте книгу, которую хотел взять с собой, ему попалось в руку, в самой глубине ящика, что-то длинное, круглое завернутое в шелковую бумагу.

Он почувствовал в темноте, что краснеет. Это была флейта Лизы! Было-ли возможно, что он так редко вспоминал о ней и о той, которая ее подарила! Мрачное горе заслонило пред ним светлый образ девушки, виденной им в последний раз в самые скорбные для него дни.

В первую минуту Павел не мог даже возстановит в своей памяти её черты и лишь мало-по-малу выяснился ему снова её облик. Он взял с собой, вместо книги, эту флейту, потихоньку вышел и уселся на паровом котле. Перебирая пальцами клапаны, он поднес инструмент к своим губам, но не посмел издать ни одного звука, не желая нарушать чей-либо сон.

"Было-бы приятно наигрывать хорошенькия мелодии и в то-же время мечтать о Лизе, - думал он. - Я выразил-бы музыкой свои чувства и знал-бы, что существую в мире сколько-нибудь и для самого себя!.. Но для самого-ли себя? - продолжал он, тронув один вал. - Подобно тому, как этот вал вертится и вертится, не зная зачем, и сам по себе представляет лишь мертвый кусок железа, так и я должен вращаться, не спрашивая, зачем?.. На свете живут люди, которые имеют право жить для себя и устраивать свет по-своему, но они не таковы, как я; они прекрасны, горды и смелы, и их всегда озаряет солнце. Они могут дозволят себе счастье иметь сердце и действовать согласно его внушениям. Но я... о, Боже мой!.."

Он умолк и стал уныло смотреть на флейту, клапаны которой смутно мерцали в полумраке.

"Будь я одним из таких людей, - продолжал он мечтать после некоторого перерыва, - я стал-бы знаменитым артистом, потому что - я чувствую это - во мне роятся мелодии, которых не создавал еще никто... Я мог-бы жениться на Лизе... и отец стал-бы богат... и мать была-бы счастлива... Но теперь матери уже нет... отец - жалкий калека... Лиза выйдет за другого... а я гляжу на флейту и не смею извлекать звуки из нея!"

Он громко разсмеялся, потом бросился вперед к трубе, погладил ее и проговорил:

- Но эту флейточку я научу играть... и на-диво!

Сидя тут, Павел заслышал какой-то шопот и хихиканье в саду. Он стал прислушиваться внимательнее: сомнения не было, там сидела любовная парочка... может быт, и не одна даже, потому что слышалось целое щебетанье, точно в воробьиной стае.

"Девы зазывают сюда своих любезных, - решил он. - Надо разогнать их."

Он взял бич, висевший на гвозде у конюшни, тихонько перелез через задний забор сада, чтобы отрезать пут чужакам, но вдруг остановился, как вкопанный, потому что узнал голоса своих сестер. Бич задрожал у него в руках; он прислонился к дереву и стал слушать.

- Ну, что? он оставляет вас теперь в покое? - спросил шопотом мужской голос.

- Ему теперь не до нас, он так занят своею машиной, - отвечала девушка, в которой Павел узнал Грету. - Избавил нас от своих кислых проповедей...

- Да вы их, кажется, в особенное внимание и не принимали...

Грета захихикала, говоря:

- Как он ни величается, а все-же глуп. А о любви он и понятия не имеет. С тех пор, как я себя помню, он все вертится около Лизы Дуглас, а поверишь-ли, до сих пор не смеет и взглянуть на нее хорошенько! Та, конечно, позадумается прельститься такой тряпкой... у нея есть кузен Лео... тот совсем иного склада.

Сердце замерло у Павла, но он продолжал слушать.

- Я вообще не понимаю, почему вы ему угождаете, - сказал тот-же мужчина. - Мы его всегда колотили, потом отпускали и в благодарность за это он у нас-же прощенья просил. Такому трусишке надо просто давать трепку.

Но Грета живо возразила:

- Перестань! Этого он от нас не заслуживает. Он так любит нас, что нам, собственно, надо стыдиться того, что мы его обманываем. Он во всем нам угождает и я готова поклясться, что если он все так грустен, то это из любви к нам. И мы должны потешить его хотя выслушиванием его нравоучений... особенно если мы их и в грош не ставим.

"Хорошо, что я узнал это!" - сказал себе Павел, приближаясь полукругом к древесной беседке, в которой сидела другая пара.

Там было тише, только повременам звучал поцелуй или тихий смех. Но вот раздался голос Кати:

- А зачем ты так долго плясал с Матильдою в прошлое воскресенье?

- Это - подлая клевета! - возразил другой Эрдманн. - Что за поганая рожа насплетничала тебе на меня?

- Мне передала это пасторова Гедвига.

- Это мне в отплату... Она просто завидует тебе, вот и вся история. Если-бы ты видела, как она поглядывала на меня в прошлое воскресенье... Я боялся, что у меня волосы загорятся.

- Ах, она, лицемерка!

- Ну, не огорчайся! Все вы лицемерите!.. Но, птичка моя, светик мой, шалунья... приляг ко мне на грудь... я тебя побаюкаю...

- Вот так... хорошо?

- Нет, ты давишь мне на часовую цепочку... Теперь ладно. Спой мне что-нибудь.

- Про что-же спеть?

- Про любовь, разумеется.

- А ты заслужи ее прежде... волокита!

Наступила небольшая пауза, а потом Катя запела: 

- Пой дальше!

- Ах, нет! Там уже слишком неприлично...

- Зачем-же ты и начала тогда?

Девушка только захихикала, но промолчала.

- Ну, пропой что-нибудь другое!

- А ты поцелуй меня, прежде чем запою!

Наступила какая-то борьба, затем опят мужской возглас:

- Что-же это? Сперва хочешь, а потом не хочешь. Ах, ты, кошечка!.. Где ты?

- Я здесь!

- Ну, не цепляйся так... Да что ты это? Царапаться?..

- Если ты влюбишься в другую, я глаза тебе выцарапаю.

- Еще что?

- А еще то, что я лягу под кустом терновника и заморю себя голодом. А ты должен будешь придти на мои похороны. Чудесно будет! Но послушай стишок:

- Не правда-ли, хорошенькие стихи?

- Очень хорошенькие! Откуда ты взяла их, кошечка?

- Они попались мне в одной нотной тетради, которая принадлежала еще матери. Мне думается, что она сама их сочинила.

Павел слушал весь этот разговор в каком-то мучительном оцепенении, но при имени матери его охватило бешенство и он щелкнул бичом над головами влюбленных так, что вялые листья беседки осыпали их.

Все поднялись с мест с громким криком. Узнав Павла, Эрдманны хотели убежать, но девушки уцепились за них, ища защиты от родного брата.

- Сюда! - крикнул он им.

Тогда оне отошли от своих любовников и прижались одна к другой. Мужчины хотели уйти, но Павел закричал и им:

- Ни с места!

- Что тебе от нас нужно? - спросил старший брат, успев вернут себе обычную наглость.

- Вы должны дать мне ответ!

- Так ты знаешь, где нас найти! - сказал младший, дергая своего брата за рукав, чтобы уйти.

- За мною, в дом!

- Ну, нет! - возразил Ульрих.

- Да чего ты хочешь от нас? - проговорил Фриц, побаивавшийся железных тисков, в которых держал его Павел. - Мы любим твоих сестер, а до тебя нам и дела нет вовсе.

- А если вы их любите, то разве вы не знаете, где дверь, в которую можно войти, чтобы за них посвататься? Нет, разбойники - вы, вот что!

Ульриху удалось освободит брата из рук Павла во время этой речи и, прежде чем тот успел опомниться, оба они пустились опрометью бежать, перескочили через забор и исчезли в темноте.

Павел обратился к сестрам, прижавшимся к стволу дерева.

- Идите! - сказал он им, указывая на дом. Оне повиновались, рыдая. - Сюда! - сказал он им, - отворяя дверь гостиной, когда оне хотели проскользнуть в свою комнату.

Оне вошли и забились в уголок, не зная, какое наложит он на них наказание.

Он зажег свечу, взял фамильный альбом и вынул из него одну карточку.

- А теперь пойдемте в вашу комнату, - сказал он.

Раскаявшимися овечками последовали сестры за ним.

- Это кто? - строго спросил Павел, показывая им карточку - старый портрет матери, снятый еще в её молодости и почти выцветший от времени.

Но оне узнали ее тотчас, упали на колени пред постелью и спрятали лицо в подушки, жалобно заливаясь слезами.

И оне признались Павлу во всем. Дело было хуже, чем он мог ожидать...

- Слава Богу, что ты умерла, мама! - произнес он, складывая руки.

Сестры зарыдали еще громче, подползли к нему на коленях и хотели целовать ему руки, но он погладил их по голове. Сильна была его любовь к ним!

- Дети, дети! - прошептал он, безпомощно опускаясь на стул.

- Ругай нас, Павел, мы заслужили это! - сказала Катя сквозь слезы.

- Прибей! Прибей! - повторяла Грета.

- Как могло случиться? - шептал он. - Худо наблюдал я за вами?

- Они говорили... они обещают на нас жениться, - с трудом промолвила Катя.

- Лишь только... лишь только пройдет траурный год, они сыграют и свадьбу, - добавила Грета.

- Так оно и будет! - сказал Павел, сам стараясь себя утешить. - Но не стойте предо мною на коленях, склоняйтесь пред Богом, это вам нужно... Карточка будет с этих пор стоять на вашем ночном столике. Достанет-ли у вас духа идти при ней путем стыда? Ну, покойной ночи!

Он ушел на свой чердачек, а наутро позвал к себе мастера для расчета. Честный работник посмотрел на него с испугом, говоря:

- Но, господин Мейгефер, теперь, когда все налажено так отлично?..

- Да, все налажено отлично, - повторил Павел в раздумье. - Мастер прав... Но этот позор... Вот что, - продолжал он, - случилось кое-что, отбившее у меня на время охоту работать... Но потом я приглашу вас опят.

Отец жаловался на ночное безпокойство.

- Что это был за шум у тебя в саду? - спрашивал он. - Я различил твой голос.

- Забрались воришки за яблоками, - ответил он.

У сестер были заплаканные глаза и оне не смели стоять не потупясь.

"Такими бывают лишь виноватые," - подумал Павел, давая себе слово наблюдать за ними, как тюремный смотритель. Но, когда оне, при первом его окрике на них, взглянули на него полными раскаяния глазами, он обнял их и сказал:

- Ну, успокойтесь, деточки, все пойдет по-хорошему. 

* * *

Павел был уверен, что Эрдманны придут свататься на другой-же день. "Совесть их пригонит," - думал он и был так убежден в этом, что даже заставил своего отца приодеться, говоря, что ждет одних важных гостей.

Старик повиновался ворча, вдвойне недовольный, узнав о том, что большая работа была затеяна понапрасну.

Но Эрдманны не явились.

"Придут завтра, - думал Павел, ложась спать. - Сегодня у них, верно, духа не хватило."

Но они не показались и на другой день, и так прошла целая неделя. Павел все поджидал их, выбегал каждые десять минут к воротам и смотрел на равнину, так что батраки начинали уже и посмеиваться.

"Как досадно, что я так неопытен в любовных делах! - говорил себе Павел. - Вот и не знаю, как мне следует тут поступать."

"Надо мне облегчить им дело," - сказал он себе однажды поутру, велел заложить соломенный шарабан, который недавно купил на аукционе, и поехал в Лоткейм, поместье Эрдманнов, хозяйничавших в нем после смерти своих родителей.

Сердце сжималось у него от стыда и скорби при мысли о том, что он является каким-то просителем к тем, которые причинили уже столько зла в его жизни. Он едва не повернул от въезда назад, но натянул вожжи еще сильнее, прошептав:

- Тебе это не годится.

Проехав поросший травою двор, местами покрытый колючим кустарником я занятый обширными, но очень обветшалыми уже хозяйственными постройками, Павел остановился у жилого дома, на ставнях которого были нарисованы черные и белые круги, из чего можно было заключить, что эти доски служили когда-то мишенями.

"Нет особой чести ввести сюда своих сестер, но требовать большой чести оне теперь и не могут," - подумал Павел, привязывая сам лошадь к перилам лестницы, потому что ни души не было видно, и только из отдаленного овина раздавался равномерный стук цепов.

В ту минуту, когда Павел ступил на порог дома, ему как-бы послышался тихий говор, за которым последовал звук отворившейся и опят затворившейся задней двери. Потом все снова стихло.

Он вошел в гостиную; на столе виднелись еще остатки завтрака; в воздухе пахло недавно курившимися сигарами. Павел постоял несколько минут в ожидании; потом дверь соседней комнаты отворилась и из нея показалась старая, костлявая фигура, которая проговорила со смущенной улыбкой, не дожидаясь вопроса:

- А господ дома нет. С утра еще уехали и вернутся не скоро.

- Ничего, я подожду.

Старуха принялась доказывать, что ждать безполезно; они никогда не назначают времени своего возвращения, порою и не ночуют дома.

Среди её болтовни на дворе послышался звук как-бы уезжавшого экипажа. Павел вскочил в испуге, думая, что его лошадь сорвалась с привязи и убежала, но она стояла на том-же месте. Он заподозрел тогда весь обман, которому не хотел еще верить с минуту тому назад.

Старая ключница не смела прямо его прогнать, и он, все еще надеясь, просидел тут до вечера, без еды и питья, пока, наконец, когда уже смерклось, решился отправиться домой.

На следующее утро он снова поехал... и снова напрасно. На третий день он нашел ворота запертыми накрепко. На засове висел совершенно новый замок, купленный, повидимому, нарочно для него. Не было сомнения в том, что братья его избегали.

"Им стыдно показаться мне на глаза, - думал Павел. - Я им напишу."

Но, взяв в руки перо, чтобы написать ласковое, примирительное письмо, он почувствовал такое отвращение к своему лишенному достоинства поведению, что ударил кулаком по столу и зашагал со стоном по комнате.

- Надо мне собраться с силами сначала, - сказал он себе и тихо прошел в комнату сестер.

Оне сидели у окна, бледные, и смотрели в даль. Потом одна из них положила головку на плечо другой и уныло проговорила:

- Не придут они более!

- Боятся его, - со вздохом ответила ей сестра,

"Да, - подумал Павел, с трудом переводя дух и незаметно возвращаясь к себе, - я знал, что это мне поможет..."

Он взял новый лист и написал хорошее письмо, в котором ясно выражал, что не сердится более на Эрдманнов и простит им все, если они возстановят поруганную честь его сестер.

"Они явятся завтра-же," - думал он, опуская со вздохом облегчения свое письмо в почтовый ящик.

Остаток дня он провел одиноко блуждая по полю, потому что ему было совестно смотреть в глаза людям.

Но Эрдманны не показались и на другой день. 

* * *

Был рождественский сочельник. Смеркалось. Равнина лежала под густым снежным покровом, а с серого неба все падали еще новые хлопья снега. Павел увидал, что сестры, закутавшись в плащи и шапки, хотели тайком уйти из дома через заднюю дверь. Он бросился за ними и спросил:

- Куда вы?

Оне заплакали и Катя проговорила:

- Прошу тебя, прошу, не спрашивай!..

Но он в ужасе схватил их за руки и сказал:

- Я пойду за вами, если вы не признаетесь.

Тогда Грета, рыдая, прошептала:

- Мы идем на могилу матери.

Павлу было тяжело при мысли, что оне, недостойные, посетят священное место, но он не высказал своего чувства и только ласково возразил:

- Нет, милые, я не позволю вам идти туда, это вас слишком разстроит. Притом и снег так глубок, да и скоро стемнеет.

- Но кому-нибудь надо-же там побывать, - сказала Катя, продолжая плакать. - Ведь, сегодня сочельник!

- Ты права, сестра, - ответил Павел, - и я пойду, а вы останьтесь при отце, зажгите ему пару свечек. Я вернусь, принеся вам, даст Бог, утешение.

Оне послушались и вернулись к себе. Павел-же оделся потеплее и вышел, говоря:

- Заприте ворота сегодня...

Ему казалось почему-то, что он вернется поздно.

стороны.

Павел пробирался с трудом, ноги уходили у него по щиколодку в снег. В воздухе одиноко пролетали вороны, тяжело борясь с метелью.

Не было видно ни дороги, ни следа. Три сосны, высившияся вдалеке, как привидения, служили Павлу единственными указателями пути. Золотистая полоса, блиставшая повременам на краю горизонта, погасла совсем, мрак усилился, и когда Павел дошел до кладбищенской насыпи, поднявшейся пред ним фантастичной стеною, стало уже совершенно темно; однако, свежевыпавший снег распространял какой-то отсвет, благодаря которому Павел надеялся легко найти могилу матери.

Но всхода не было видно: все так занесло снегом, что Павел был вынужден искать его ощупью вдоль изгороди, пока, наконец, его руки, исцарапанные колючими ветками, не ушли в пустое пространство среди снега. Здесь, значит, был вход.

При виде однообразного снежного покрова, разстилавшагося по могилам, Павла охватил страх. Он боялся не отыскать того места, где лежала его мать. Креста над её могилою он еще не поставил по неимению денег на это и теперь, бояс не найти её, он мучился, как-будто теряя и последнее, что было у него на свете.

Он дрожащими руками стал разрывать снег, переходя от одного холмика к другому, руководясь в полутьме то выдававшимся крестом, то знакомым деревцом, и узнавая поименно почти всех, кто здесь лежал.

Наконец, в его руку попалось что-то стеклянное... несомненно, обломок банки, той, в которой Грета принесла ранней осенью сюда астры. Да, это была банка... в ней торчали еще кое-какие замерзшие стебельки... Вот и венок, принесенный тогда-же на могилу самим Павлом и ставший теперь окаменелым от мороза.

Павел опустился на колени пред снеговым сугробом, скрывавшим то, что было ему дороже всего на свете, и приник пылающим лицом к мягкому покрову могилы.

- Я виноват во всем, мать моя! - проговорил он. - Я не досмотрел, я допустил их до этого. Не осуждай их, оне не ведали, что творили!.. Но научи меня, как мне поступить? Скажи мне из гроба одно слово... Я молю тебя, укажи мне пут!

Ему показалось вдруг, что он сам недостоин стоять здесь, как виновный в позоре, постигшем его сестер. Он укорял себя в эгоизме, безхарактерности и трусости, не позволявшей ему принять крайния меры.

- Нет, я сделаю это, мать моя, сделаю в эту-же ночь! - воскликнул он возбужденно. - Я пожертвую последним остатком гордости для спасения сестер!

Он произнес эту клятву, воздев руки к небу, и бросился бежать в поле.

После трех часов утомительной ходьбы по снежной равнине, он добрался до Лоткейма. Ворота усадьбы были на запоре, но Павел пролез в подворотню... как это делают собаки.

Окна хозяйского дома были ярко освещены, но видеть что-нибудь через них было нельзя, потому что шторы были опущены. Слышались только короткий смех и отрывистое пение.

Дверь была не заперта и Павел вошел в сени, но приостановился здесь на минуту, чтобы унять свое сердцебиение. Потом он постучал. Голос Ульриха ответил:

- Войдите!

Братья Эрдманны лежали на диване так, что ноги одного приходились там, где была голова другого. Оба они представляли собой картину полнейшого душевного спокойствия и отсутствия каких-либо угрызений совести. У каждого в руках было по стакану грога и на столе пред ними дымилась пуншевая чаша.

Появление Павла так поразило их, что они забыли даже встать. Они лежали, как окаменелые, и смотрели на него, выпучив глаза.

Ульрих опомнился первый и поднялся, между тем как Фриц уронил стакан на пол и стал особенно старательно подбирать его черепки.

- Вы догадываетесь, без всякого сомнения, зачем я здесь, - произнес Павел медленно подходя к ним, весь занесенный снегом.

- Не можем догадаться, - подтвердил Фриц, благоразумно прячась за спину брата.

- Вы получили-же мое письмо? - спросил Павел.

- Не знаем никакого письма! - возразил Ульрих, дерзко смотря ему в глаза.

- Может быть, оно затерялось на почте, - поспешил прибавить Фриц.

- Припомните: я писал шестнадцатого ноября, - продолжал Павел.

Они ответили, что смутно припоминают.

- Да, действительно, было принесено какое-то письмо... Но мы ничего из него не поняли и бросили его в огонь, - сказал Ульрих.

- Полноте увертываться, - возразил Павел. - Вы отлично понимаете, что от вас требуется.

Они пожали плечами и посмотрели друг на друга, как-будто слушая речь на незнакомом им языке.

- Я явился не для разыгрывания комедий, - сказал Павел. - Вы лишили чести моих сестер и должны ее им возвратить.

Ульрих почесал себе в голове и ответил:

- Любезный Мейгефер, это - неприятная история... и порешить ее так, сразмаха, никак нельзя... Садись и распей с нами стаканчик пунша... мы так скорее столкуемся.

- Да, скорее и дружески, - прибавил Фриц, принося еще два стакана.

- Благодарю вас, мне пить не хочется, - сказал Павел, смутно сознавая, что братья вышучивают его, как делывали это всегда и прежде, и все его члены как-то стыли, точно в железных оковах, при мысли о том, до чего он теперь здесь безпомощен и вял.

- Ну, если ты так относишься к нам, то мы и разговаривать с тобою не станем, - произнес Ульрих, как-бы обиженный. - Мне нет охоты портить себе сочельник твоею беседой...

- И давать пуншу простыть из-за тебя, - добавил Фриц.

Павел смотрел с недоумением то на того, то на другого. Как-же это могло быть, что они, знавшие за собою тяжкую вину, держали себя пред ним так гордо и независимо, а он, совершенно правый, дрожал и смущался, точно преступник?... В то-же время какой-то смятенный внутренний голос шептал ему:

"А если ты воротишься без доброй вести?.. Не раздражай их!.. помни о том, что ты обещал матери!.. Ты должен забывать о себе."

- Что-же, выпьешь с нами или нет? - сердито крикнул Ульрих.

"Ты должен забывать о себе!" Он склонил голову и хрипло проговорил:

- Давайте... прошу вас.

Братья переглянулись с усмешкою; Фриц поднял стакан и произнес:

- За твое здоровье!

- За здоровье! - пробормотал Павел, с отвращением проглатывая горячий напиток, но сидя теперь, как добрый товарищ, за одним столом с теми, к которым должен был явиться, как враг.

во всяком случае, оне столько-же виноваты, как и мы! Любим мы их всем сердцем. Оне - самые милые девушки во всей округе и потерять их нам будет истинно больно, но... ты не можешь-же требовать, чтобы мы женились на них.

Павел бросил на него робкий взгляд и проговорил вполголоса:

- Но это самое меньшее, что...

Он не мог вымолвит более; кровь как-бы застыла у него в жилах.

- Не становись смешным, - заметил Фриц, а Ульрих продолжал:

- У меня нет ничего... - прошептал Павел.

- Вот видишь-ли! - заметил Фриц.

- А нам нужны деньги... и порядочная сумма... - сказал Ульрих. - Я - старший, и если я возьму на себя весь участок, то должен буду выплатить Фрицу, сколько ему потребуется, чтобы обзавестись хозяйством отдельно.

- Я... я... буду работать, - ответил Павел, смиренно визглянув на обоих братьев.

- Пожар много повредил, - проговорил Павел, как-будто извиняясь в постигшем его несчастье.

- А на следующий год может случиться что-нибудь другое. Как хочешь, друг любезный, на это нам полагаться нельзя.

"Неужели я должен буду вернуться домой, не принеся никакого утешения сестрам?"

Эта мысль сильнее и сильнее терзала душу Павла. Он не вытерпел и воскликнул:

у меня впереди большая надежда... Локомобиль будет скоро вполне готов, а торфяное болото обещает большую прибыль... Вы подумайте только: пятнадцать футов глубины... можете сами смерит... Воз торфа стоит десять марок, и приданое, которое вы получите, будет выдаваться вам по частям, таким образом, ежегодно чистыми деньгами...

Он широко открытыми глазами смотрел прямо в лицо Эрдманнов, в полной уверенности, что теперьто они и скажут: "по рукам!" Но они молчали. Павел обтер холодный пот, выступивший у него на лбу, и безнадежно произнес:

- Что-же еще?... Да, пожалуй, я пожертвую большим... Я уговорю отца перевести имение на мое имя, а сам перепишу его вам, тик что, когда отец... скончается, один из вас станет там владельцем, а я... я уйду, не взяв с собой ни соломинки... Довольно вам этого?

Но они молчали.

Ему показалось тогда, что все то, во что он веровал, рушится, что почва ускользает из-под его ног и сам он выброшен в какое-то пустое пространство, Он сжал руки... зубы у него стучали и он смотрел на молодых людей, как-бы теряя сознание.

вы не имеете права безчестить других? Неужели совесть у вас непробудно спит?

- Замолчи! - проговорил Ульрих, у которого мороз пробежал по коже.

- Нет, я не замолчу... я не могу так вернуться домой... не могу!... Или вы не представляете себе всего ужаса того, что вы сделали, того горя, которое живет теперь в моем доме? Если-бы вы подозревали это, вы не могли-бы быт так жестоки... Слушайте, Ульрих и Фриц, мы знаем друг друга давно, мы сидели вместе на школьной скамье, вместе удостоились приступить к алтарю... Вы относились ко мне всегда дурно, я много вытерпел от вас, но я забуду все это, если вы поступите теперь хорошо. Вы легкомысленны, но не злы... Вы не можете быт такими... У вас была добрая мать, и я помню, как она присутствовала с моей матерью при нашей конфирмации, и обе оне плакали вместе... Теперь представьте себе, что у вас сестры... вы плохо смотрели за ними... вам стыдно пойти, после этого, даже на могилу матери... и вы знаете, что соблазнитель, это - я!... Что-же сделали-бы вы?

- Мы убили-бы тебя, - произнес Ульрих, взглянув на него с презрением.

Павел пронзительно вскрикнул, только теперь поняв вполне, до чего он попрал свое достоинство, унизил свою честь и гордость, влачил их в грязи... Со сжатыми кулаками бросился он на Ульриха, но тот загородил себя столом, а Фриц побежал звать людей.

Ворота были заперты попрежнему. Он не посмел вернуться, чтобы потребовать их отворит, и выполз из подворотни... как собака... как собака!...