Забота.
Глава XVIII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Забота. Глава XVIII (старая орфография)

XVIII

- Наш молодой хозяин погуливает, - говорили между собою батраки, воруя один куль зерна за другим, благодаря тому, что надлежащого надзора за ними уже не было.

Павел посещал теперь решительно все увеселения и танцовальные вечеринки в окрестности. Но каждый, при взгляде на его сумрачное лицо, думал: "Зачем этот тут?" И многие обходили его сторонкою, потому что от него падала какая-то тень на общее веселье.

Но у Павла была своя цель. Он знал, что Эрдманны не пропускают ни одного собрания, и надеялся встретить их когда-нибудь, темной ночью, на пустынной равнине. И эта встреча должна была быть для них роковою.

Через два дня после своей неудачной попытки в Лоткейме он съездил в город, купил себе там шестизарядный револьвер и стал подстерегать своих врагов в кустах у дорог, которые вели к их усадьбе.

Но они, видимо, были настороже сначала и сидели все дома.

"Что-же, я подожду", - решил Павел.

Но ему было все тяжелее смотреть на сестер, черты которых так напоминали ему недавно исчезнувший бледный лик его матери.

В последний день масленицы местные фермеры затеяли большой бал в зале городского собрания.

"Так уж они не уйдут от меня", - подумал Павел, узнав, что оба брата Эрдманны избраны в члены-распорядители.

При наступлении сумерек он велел запречь сани и выехал по направлению к городу, захватив свой револьвер.

Въехав в Еленентал, Павел увидал двое саней, нагруженных сосновыми ветвями.

"Готовятся к празднеству, - подумал он с едкой усмешкою, - но мне нечего завидовать другим: у меня будет свой праздник!"

Прибыв в город в шесть часов он купил себе входной билет на бал, но просидел до девяти в небольшом трактирчике, забившись в угол и погрузись в мрачную думу.

Войдя в собрание, где уже сновала шумная, веселая толпа, Павел спрятался за колонну, как-бы боясь, что каждый прочтет у него на лбу его замысел.

И вдруг он почувствовал как-бы удар ножом в сердце. Он увидел Ульриха и Фрица. Они стояли среди толпы, такие гордые, величавые, с шелковыми перевязями на руке, букетиками ландышей в петлице, и с победоносной улыбкой поглядывали на девушек в белых платьях, сидевших рядом вдоль стены.

"Вот теперь они в моих руках!" - думал Павел, чувствуя, что для него нет уже шага назад.

Он спрятался в отдаленный уголок, из которого мог тайно не упускать из вида своих врагов. Блеск люстр резал ему глаза, но он не замечал его, не слышал грома музыки, весь поглощенный одною только яростной мыслью.

Сзади него разговаривали два каких-то человека.

- Ты пойдешь завтра на похороны?

- Непременно. Будет торжественно.

- О, очень долго. Наш старый доктор давно уже от нея отказался. Ездила она со своей дочерью на юг... это ее немного возстановило, но все не впрок.

Павел прислушался. Ему пришли на память возы с сосновыми ветками.

Один из разговаривавших продолжал:

- Скажи... дочь на возрасте... что она, еще не просватана?

- Она всем отказывает... одни говорят потому, что она не хотела бросить больную мать, другие - что она влюблена в своего кузена Лео... Ты его знаешь?

- Как-же... Известный ветрогон! На прошлой неделе проиграл восемьсот марок, а сам по-уши в долгу у ростовщиков да еще содержит одну красотку. Но он - молодец, это нечего сказать, всегда сумеет обойти хот кого и выудить золотую рыбку...

Оба засмеялись и пошли далее.

Павел понял, о ком они говорили. Так она сомкнула глаза, бледная, ласковая женщина, которая оберегала дом, как добрый ангел-хранитель. Теперь, когда её не стало, пут был открыт для преступления и гибели!...

А Лиза? Как она страшилась этой ужасной минуты и как он, Павел, клялся ей не оставить её при таком горе! И вместо того, он подстерегал теперь кого-то, как дикий зверь, он, единственный, которому вверилась её чистая душа...

Павел содрогнулся, но тотчас-же подумал:

"Какое мне дело? У нея найдутся утешители... Хотя-бы этот "молодец" Лев... Тот сумеет обойти хот кого... как те говорили".

Он злобно разсмеялся и вышел из собрания на снежный простор.

Господствовавшая здесь тишина заставила его мало-по-малу успокоиться, и когда он проехал мимо "белого дома", то горько заплакал и звук бубенчиков стал казаться ему похоронным звоном всего, что было хорошого...

На повороте к Лоткейму Павел остановился, привязал лошадь в кусты и снял со сбруи звонки, для того чтобы они не выдали преждевременно его присутствия, а дотом вынул револьвер... Шесть зарядов... по два на каждого.

Было очень холодно; ноги Павла стыли и он сел под полость, чтобы отогреться. Тут было хорошо, но им стала овладевать усталость, и его так сильно клонило ко сну, что он испугался и поднялся.

"Что-же это? - думалось ему. - Я точно не собираюсь убивать. Я должен был-бы чувствовать себя совершенно иначе".

- Нет! - крикнул он громко, - я решился и сделаю это, клянусь тебе, мать моя!

И, как-бы в подтверждение клятвы, он выстрелил в воздух. Эхо гулко повторило звук, и испуганные вороны шарахнулись, каркая, из своих гнезд.

По мере того как текло время, возрастал страх Павла, страх не пред самым кровавым делом, а пред тем, что его рука дрогнет, пожалуй, в решительную минуту и он окажется, действительно, "трусом", каким его всегда называли.

Было уже около четырех часов утра, когда вдали зазвякали бубенчики. Звук становился все громче и громче и скоро из-за кустов показались сани. В них сидели двое закутанных в шубы... Это были они... Но как медленно тянулось время! Лошадь ступала шаг за шагом, вожжи повисли на оглоблях... Оба брата спали... Сон предавал их беззащитными в руки Павла... Он быстро кинулся вперед, схватил лошадь под уздцы и распустил гужи. Сани остановились, но Ульрих и Фриц продолжали спать.

"Что-же теперь? - думал он, сжимая револьвер в дрожавшей руке. - Не могу-же я застрелить спящих!... И пьяны они, должно быть, иначе проснулись-бы... Отпустить их разве?... Отложить до другого раза?... - Но он вспомнил, что поклялся матери убить их. - г- Трус я, вот и все! - сказал он себе. - Никогда не хватит у меня духа прикончит их... Не гожусь я даже и в убийцы!... Да и следует-ли мне их убивать? Что будет потом? Или я сам застрелюсь и покину отца и сестер среди бедствия, или, оставаясь в живых, заявлю завтра-же о своем преступлении властям, и наши домашния бедствия тоже только усилятся... Безумие это во всяком случае!... Однако-же, я обязан это сделать"...

Он вдруг обратил внимание на грудь Ульриха, на которой, из-под распахнувшейся шубы, виднелась масса блестящих орденов, раздаваемых дамами кавалерам во время котильона.

- Они так охотно берут себе украшения от других, когда сестры мои плачут от позора! - произнес Павел. - Надо положить конец всему этому... Но я всеже сначала переговорю с ними.

Он потряс Ульриха за плечо так, что тот проснулся. Увидев пред собою темную фигуру Павла, он вскрикнул в испуге, заставив этим проснуться и брата. Они жалобно протянули руки вперед, стараясь отклонить угрожавший им револьвер.

- Чего ты хочешь от нас? - сказал Ульрих.

- Пощади! - произнес Фриц. - Сжалься!

Они сложили руки и были готовы упасть пред ним на колени; им мешала только выйти из саней меховая полость.

Павел смотрел на них с изумлением. Он так привык видеть их заносчивыми и готовыми к борьбе, что они казались ему теперь какими-то новыми людьми. И ему пришло вдруг на мысль:

"Если-бы я еще мальчиком поступал так, как сегодня, то я избавил-бы от многих унижений себя... а еще более своих сестер!"

А Ульрих и Фриц кричали, между тем, жалобно, стараясь обнять его колени:

- Сжалься!... Пощади нас!

- Вы знаете, чего я от вас хочу, - возразил он, перестав колебаться и чувствуя теперь одну твердую решимость достигнуть своей цели. - Вы должны дать мне слово и сдержать его. Я желал-бы, чтобы вы нашли в себе смелость обороняться против меня, и мы порешили-бы дело с боя... Но, может быть, оно и лучше, если выходить иначе... Повторяйте за мною то, что я буду говорит: "Клянемся Богом и памятью нашей матери, что мы исполним, не позже как через три дня, обещание, данное твоим сестрам"...

Трепеща и заикаясь повторяли Эрдманны все, слово за словом.

- А я, - произнес Павел, - клянусь со своей стороны, тоже именем Божиим и памятью своей матери, что я убью вас, если вы нарушите клятву. Теперь можете ехать!... Сидите!... Я подтяну гужи у вашей лошади.

Они повиновались и потом тронулись в путь, только вежливо сказав ему:

- Доброй ночи!

- Странно! - проговорил Павел, следя взглядом за удалявшимися санями, - если стараешься повернуть все добром на правый путь, тебя обзывают трусом и обращаются с тобой, как с собакой, если-же ты поступаешь, как собака, не разбирая, справедлив ты или нет, то говорят, что ты мужествен, и все тебе удается, и ты - герой. Так идут на свете дела!

Ему стало противно на всех и на самого себя, как на покрывшого себя грязью, которой ничем не отмоешь, 

* * *

На следующее утро Павел стоял за воротами и смотрел на Елененталь, из которого медленно тянулась похоронная процессия, заворачивая к кладбищу.

"Хорошо, если-бы эту покойницу положили под тремя соснами, рядом с той, - думал он. - Добрая соседка была-бы у моей матери... И тогда я мог-бы встречаться там с Лизой! - пришло ему внезапно на мысль. - Я пришел-бы посидеть у могилы своей матери, а она у своей... Нет! - опомнился он. - Пуст будет лучше иначе. Как достало-бы у меня духа смотреть ей снова в глаза... у меня, устраивающого ночные засады для того, чтобы доставить мужей моим провинившимся сестрам?"

- Что с вами? - спросил он.

- Они там! - проговорили оне и начали рыдать.

- Что-же, и хорошо, - сказал он, целуя их. - Где они?

- У отца... говорят с ним.

- Это прекрасно... Идите к себе, милые, а я тотчас приду... Не дешево досталось! - прошептал он, глядя вслед девушкам и проходя в сарай, в котором стояла "Черная Зуза". - Пора тебе оживиться, - оказал он, потрепав локомобиль по черным бокам. - Нам надо лихо работать, тебе и мне, чтобы добыть на приданое невестам!

Войдя в дом, он услышал громкие возгласы отца и стал прислушиваться.

- Да, господа! Дубиной был, дубиной и остался! Что я задумаю широко, то он исполнит самым мелочным образом. Вот и это дело с машиной... возится с нею, как с простой дудкой! А хозяйство падает, между тем. Что толковать, господа! Я - калека, бедный, безпомощный калека, но, будь у меня еще власть в руках, я выбил-бы из земли тысячи, не хуже иного Вандербильда, жизнь которого описана так занимательно в нынешнем календаре.

- Да разве вы не можете управлять всем и с вашего кресла? - спросил Ульрих.

- О, господа, взгляните на мои слезы! Их вызывает безсердечнейший, неблагодарнейший сын! Вот тут-же, в календаре, описывается подвиг сына, вырывающого у разбойника воду, чтобы утолить жажду своих родителей, изнемогающих среди пустыни... Делает он это с опасностью для своей собственной жизни... А я... я едва могу выпросить глоточек тминной или инбирной настойки, которые так люблю...

- Мы привезем вам этого, - сказал Фриц.

- О, зачем не даровал мне Господь таких двух сыновей, как вы!... Ведь, и кухня для меня заперта. Не знаю, как я не умер еще с голода... Да вы сами знаете его с детства... Каков характер!

- Да, он был всегда порядочным буяном, - сказал Ульрих.

- И любил расправляться хлыстом или пистолетом... особенно из-за угла, - добавил Фриц.

- Особенно из-за угла... Ха, ха, ха! это верно!... Он таков. Но к добру это не поведет... Поздоровей я только, и я дам себя знать... отплачу за все и всем, кому следует... Прежде всего негодяю, поджигателю, которому я обязан всем моим несчастьем, а затем и сынку, так притесняющему родителя. Я лишу его наследства, прогоню со двора. Не прав-ли я буду, господа?

- Совершенно правы, - подтвердили братья.

- С добрым утром, - сказал Павел, входя.

Собеседники вздрогнули. Старик съежился в своем кресле, как собака, ожидающая побоев; братья в смущении протянули Павлу руки и смиренно попросили забыт все прошлое.

- Отчего нет? - ответил он, пересиливая свое чувство. - Вы знаете теперь прямую дорогу.

Когда молодые люди изложили свое сватовство, в старике еще сильнее проснулось желание повластвовать и он проговорил каким-то неестественным голосом, подобавшим, по его мнению, торжественной минуте:

- Ваше предложение делает мне величайшую честь, без сомнения, но я не могу ответит вам тотчас согласием. Мне требуется, прежде всего, уверенность в том, что будущность моих дочерей, которые своею красотой, любезностью и безупречнейшей добродетелью достойны самых блестящих партий, будет вполне обезпечена. Я воспитал их так тщательно, так охранял своею любовью, что мое родительское сердце не может не безпокоиться об их дальнейшей участи...

- Будет уже, отец; дело, ведь, слажено...

Старик замолчал, но чрезвычайно довольный тем, что имел случай произнести такую блестящую речь.

После обеда Павел зашел к сестрам и сказал:

- Деточки, прочтите "Отче наш". Сегодня схоронили госпожу Дуглас... Поняли вы меня? - спросил он, видя, что оне только смотрят на него большими радостными глазами и на их губах играет мечтательная улыбка. - Поняли? - повторил он.

- Да, - ответили оне тихо, встрепенувшись и в испуге прижимаясь друг к другу.

Павел оставил их в упоении их счастьем и думал, выйдя на снежный простор:

"Отчего это все как-будто боятся меня и не понимают моего образа мыслей?"

В тот-же день он написал мастеру, призывая его снова на работу. 

* * *

На той-же неделе наступила оттепель, дело могло начаться и в начале марта "Черная Зуза" стояла уже блестящая и отполированная во всей своей красоте. Оставалось испробовать котел, для чего были уже припасены уголь и дрова.

Был назначен день и Павел с нетерпением ждал разсвета. Ему казалось, что с полуночи и до утра тянется целая вечность. Пробили часы... только час!... Он не выдержал более, зажег фонарь и вышел.

Холодный ветер пронизывал насквозь его одежду, колючая изморозь била ему в лицо, а "Черная Зуза" мрачно выглядывала из сарая, как-будто сердясь на то, что нарушают её ночной покой. Фонарь тускло освещал пространство, и тени, отбрасываемые машиной при этом слабом свете, фантастично прыгали по стенам.

"Не разбудить-ли мастера? - думал Павел. - Нет, пусть он спит. Я хочу испытать наедине первую радость или первое горе".

Он стал растапливать печь. С грохотом падали уголья в черную пасть... Затеплился синий огонек... он разгорался ярче и ярче, и скоро блестящее пламя озарило сарай.

Павел сидел на кучке угля и с замиранием сердца смотрел на раскалявшуюся дверцу топки. Прижимая руку к груди, он почувствовал под нею какой-то предмет... Это была флейта Лизы.

Он поднес ее к своим губам, думая: "Научусь-ли я и этому искусству?" - но звук, изданный инструментом, вышел глухой, неприятный... Сыграть мелодию было немыслимо.

- Нет, - сказал себе Павел, - из моего учения ничего не выйдет. Во всем, что я делаю для себя, мне нет удачи. Таков уже закон моей жизни. Я должен сеять для других, если хочу собрать жатву.

Но, несмотря на эти мысли, он снова стал прикладывать флейту к губам, мечтая:

"Хорошо-бы мне стать великим артистом, как предсказывала мне то Лиза, вместо того, чтобы быть кочегаром у машины".

Его снова охватило возбуждение.

"Оживет-ли она, эта машина? Пойдет-ли она в ход".

О, это пронизывало и кости, и мозг...

"Любовь и музыку я должен предоставить другим"... - подумал Павел.

В эту минуту внутри "Черной Зузы" запел тот таинственный голос, который столько лет сохранялся у Павла в памяти. Казалось, что это поют "Вещия сестры" под ясенем.

- Вот это - чудные звуки! - воскликнул Павел, бросая прочь флейту и подсыпая целыми лопатами еще угля в печь. "Черная Зуза" пела все громче. - Вот музыка! - восклицал Павел в восторге. - Вот какие мы музыканты, Зуза!

Самая пора!

Павел дрожащими руками нажал рычаг, сделал оборот... и колеса завертелись.

- Победа!... Зуза живет... Живет!

Пусть слышат все!... Пусть проснутся!... Не страшно теперь нарушить их покой!

"я живу, живу!"

Павел сложил руки и прошептал:

- Ты должна была-бы дожить до этого, мать моя!

Но, проговорив это, он как-то почувствовал, что и это все напрасно: точно холодная рука смерти коснулась его и кто-то крикнул ему в ухо:

"Ты умрешь... умрешь, не пожив!"

и смерть!

Между тем, все в доме встали и толпились с заспанными лицами у входа в сарай, из которого валил густой дым. Грета и Катя стояли тут-же, прижавшись друг к другу, как две бледные розы на одном стебельке.

- Ваша будущность устраивается здесь, бедняжки! - проговорил Павел, ласково кивая им.

Потом, оставив мастера у машины, он пошел к отцу; тот, лежа в постели, встретил его сердитым взглядом.

- Отец, - сказал Павел скромно, хотя сердце у него было преисполнено гордости, - локомобиль может действовать. Лишь только грунт оттает, можно приступит и к работам на болоте.

* * *

- Что-нибудь попало под колесо, - сказал мастер.

Павел нагнулся, чтобы посмотреть. Пред ним лежала раздавленная флейта Лизы. Он усмехнулся с горечью, как-бы желая сказать:

"Ну, я пожертвовал и последним, что имел. Довольна ты теперь, Забота?"

"Черная Зуза" торжественно выехала на болотную площадь.