Забота.
Глава XIX

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Забота. Глава XIX (старая орфография)

XIX

Годы шли. Давно уже сестры жили счастливыми хозяйками, приданое было выплачено и зятья начинали уже призанимать иногда у Павла.

Крайне безмолвно было сначала на усадьбе Мейгеферов. Старик похаживал теперь с костылем по двору, но он слишком уже изленился для того, чтобы стараться захватить снова власть. Павел угождал ему тем, что заказывал для него его любимые кушанья, отмеривал ему уже не так скупо его порции тминной и имбирной настойки и дарил ему к Рождеству каждый год по новому календарю. Старику и было-бы довольно всего этого, потому что, собственно, он ничего более и не желал, но, по мере того, как он поправлялся физически, он становился все неуживчивее. У него явилось неотвязное убеждение в том, что сын прижимает его с целью присвоить себе славу великих замыслов, созданных собственно им, его отцом, и, чем доходнее становилось болото, тем ожесточеннее высчитывал старик те милльоны, которые могло-бы принести ему его акционерное общество.

Но, помимо этого, в его душе назревал план мести Дугласу, хранимый им в глубочайшей тайне. Он не открывал его даже своим зятьям, хотя вообще любил изливать пред ними все свои мысли.

Однако, Ульрих сказал Павлу:

- Берегись, старик затевает что-то против Дугласа.

- Что-же он мог-бы придумать? - ответил тот с видимым равнодушием, хотя сам начинал питать смутные подозрения на этот счет.

Тускло и однообразно протекали дни для Павла. Все его заботы сосредоточивались теперь на хозяйстве и деньгах, не принося ему при этом ни малейшого удовлетворения. У него не было теперь никого, чье счастье он мог-бы поставить своей целью, и он работал, не зная зачем?... Точно лошадь, которая тащит плуг, не ведая, что произойдет из её усилий. Он и не заглядывал к себе в душу по целым месяцам, оставив и свою привычку насвистывать, из боязни вызывать мучительные воспоминания, а если и думал невольно о временах, в которые он мог облекать свои мечты в звуки, то представлял себе те дни лишь в виде потерянного рая,

Иногда, при сравнении цели всех своих работ и забот с тем, чем он пожертвовал ради этого, Павлу становилось очень горько. Он чувствовал, что лишился чего-то великого, богатого, полного блаженства, хотя и не мог приискать ему надлежащее наименование,

Он избавлялся от таких гнетущих мыслей только усиленною работой.

Усадьба, между тем, процветала из года в год. Долг Дугласа был выплачен, поля давали обильную жатву, на лугах пасся породистый скот. Прежния обветшалые постройки - самый дом, хлевы, конюшни и амбары - были заменены новыми. Пока кипела работа, Павел жил во временном бараке, а старик Мейгефер согласился переехать к одному из своих зятьев.

- Я и не вернусь, - сказал он на прощанье. - Довольно нагляделся я на твои дурачества...

Это не помешало ему явиться обратно той-же осенью, браня обоих Эрдманнов, которые, конечно, потачки ему не давали.

К весне все было готово и проезжие могли любоваться на красивые деревянные здания с красными черепичными крышами, видневшимися издалека. А на болоте работала "Черная Зуза", взрывая мягкую землю, которую подхватывала прессовальная машина, молча и последовательно исполнявшая, как доброе домашнее животное, свою обязанность. Ряды торфяных кирпичей тянулись под навесом, и скоро эти кирпичи, крепкие и тяжелые, с большим содержанием угля, вытеснили на рынке все другие, прославясь до самого Кенигсберга.

Сам Павел приобрел репутацию прекрасного хозяина и многие лучшие помещики относились к нему, как к равному. Но и это мало радовало его. Он даже как-то тяготился самыми искренними изъявлениями дружественного расположения.

"Отчего не обращались они так со мной, когда я наиболее в том нуждался? - говорил он себе. - Мне был-бы так дорог тогда всякий совет, всякое ласковое слово! А теперь я мертв, как засохшее деревцо... Теперь все уже поздно!" 

* * *

Но как-будто само небо хотело вознаградить его за все труды и жертвы. На седьмом году после смерти его матери урожай хлебов и трав достиг у него громадных размеров, солнце и дожди чередовались так обилино и так своевременно, что все даже дивились и думала испытывая какое-то жуткое чувство:

"К добру-ли уже это?"

Сам Павел, привыкший к ожиданию неудачи, говорил себе:

"Наверное, побьет все градом или случится что нибудь другое"...

Но, нет! Не произошло ничего, и житницы были переполнены.

Но и это не принесло Павлу удовольствия. Он ходил по своему двору, угрюмый и мрачный, похожий более на человека, запутавшагося в долгах, нежели на счастливого хозяина.

В это время он увидел в газете объявление о помолвке Лизы Дуглас с Львом Геллером. Но он не испытал даже особой сердечной боли, а только промовил с печальной усмешкой:

- Я так и думал.

Ему вспомнилась при этом записка, которую передавал однажды в церкви из рук в руки Фриц Эрдманн, желая его позлить. В ней стояло его имя, вместо принадлежащого Льву Геллеру. Все различие было только в этом, но различие существенное.

Павел не видал Лизы уже несколько лет. Участки их были смежные, но ни одной встречи не случилось "Белый дом" светился через равнину, как и в то время, когда Павел еще ребенком стремился туда; но магический ореол, окружавший его тогда, как и через пятнадцать лет позднее, теперь исчез, погашенный туманом повседневности.

"Пошли ей Бог счастья!" - подумал Павел, считая это желание верным утешением и себе.

милости. Солнечные лучи сверкали сквозь цветные стекла, совершенно как в день конфирмации Лизы и Павла, - но такою-же мрачною и печальною стояла пред ним серая женщина в своем одеянии пепельного цвета и смотрела на него обоими большими, впалыми глазами...

"Т я праздную сегодня жатвенный день... жатвенный день моей юности, - думал Павел. - Но не очень-то весело это празднование!"

Служба кончалась. Орган победным аккордом проводил радостно настроенных прихожан, которые столпились на площадке, осененной ясеневыми деревьями, и пожимали руки друг другу, произнося взаимно добрые пожелания.

глаз от её лица и снял шапку... Потом, на этом самом месте, на котором пятнадцать лет тому наиад они впервые обменялись словами, они разошлись молча и как совершенно чужие...