Забота.
Глава XXII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Забота. Глава XXII (старая орфография)

XXII

Защитник окончил свою речь. Среди многочисленной публики, тесно толпившейся на хорах судебного зала, пронесся шопот. Если обвиняемый не испортит опят необдуманным заявлением блестящей аргументации адвоката, то будет оправдан наверное! Никто и не слушал возражения прокурора. Все взоры были обращены на бледного, скромно одетого молодого человека, сидевшого на той самой скамье для подсудимых, на которой восемь лет тому назад сидел преступный батрак.

Председатель спросил, не может-ли подсудимый сказать еще что-нибудь в подтверждение своей невинности.

- Тише... тише... - пронеслось шопотом по залу.

Павел встал и проговорил, сначала чуть слышно, а потом все громче и увереннее:

- Я от всего сердца жалею о напрасном старании господина защитника обелить меня. Я вовсе не так неповинен, как он говорит обо мне.

Судьи переглянулись. Это что такое?... Он сам желает свидетельствовать против себя!

- Он говорит, что я как-бы обезумел от страха и действовал под влиянием аффекта, который обратил меня в невменяемого... Но это не так.

- Да, он губит себя! - шептали в публике.

- Я в течение всей своей жизни вел робкое, приниженное существование и думал, что не смею смотреть в глаза другим людям, хотя мне нечего было скрывать.! Но если я и теперь поступлю, как трус, то я буду еще более смущаться пред всеми и уже с большим основанием. Господин адвокат обрисовал и всю мою прежнюю жизнь, как образец добродетели... Это - неверно... Мне недоставало достоинства и самосознания. Я прощал себе слишком многое по отношению к другим людям и к себе самому... И это мучило меня постоянно, хотя я и не мог никогда ясно разобраться в этом чувстве... На мне лежало слишком много для того, чтобы я мог свободно вздохнуть, как то подобает человеку, не желающему отупеть и заглохнуть. Теперь это дело освободило меня и даровало мне то, чего мне недоставало так долго... Оно осчастливило меня. И я буду так неблагодарен, что отрекус от него? Нет, я этого не хочу... Меня могут заточить, на сколько времени угодно; я перетерплю этот срок и потом начну жить по новому... И я повторяю: я сжег свое имущество вполне сознательно, я никогда не владел так собою, как в ту минуту, когда обливал керосином солому, и если-бы я очутился в том-же положении, то сделал-бы это опять. И почему я не имел-бы права на это?... Вед, все там было собрано моим собственным долголетним трудом и я мог располагать этим добром по своему усмотрению. Суд - другого мнения насчет этого, и я перенесу спокойно его приговор. Но кто, собственно, потерпел от моего деяния, кроме меня? Мои сестры получили от меня, что следовало, а мой отец... - голос Павла дрогнул при этих словах, - мой отец... разве ему было-бы не лучше дожить свой старый век у которой-нибудь из своих дочерей, нежели пойти туда, куда меня теперь сошлют?

оставляя на мне все попечение о наших родителях, сестрах, о всем доме и хозяйстве. Они обращались ко мне лишь с каким-нибудь требованием. Они отрекаются теперь от меня... но они не могут стать для меня более чужими, чем были всегда.

Мои сестры, - продолжал он более мягко, обращаясь к скамье свидетелей, на которой, плача и закрывая лицо, сидели Грета и Катя, - мои сестры тоже не хотят знать меня, но я прощаю им охотно: оне - женщины, создания более нежные, и у них мужья, которым весьма естественно негодовать на меня за мое чудовищное дело. Все отшатнулись от меня... Нет, не все... - проговорил он со светлою улыбкою, - но это не относится сюда. Одно только хочу я еще прибавит, хотя-бы за это меня и приравняли к убийцам: я не жалею о том, что мое дело было причиной смерти отца. Я лучше доказал ему мою любовь, чем если-бы я оставил его в живых. Он был стар и слаб, и его ожидали лишь стыд и позор. Он вел спокойную жизнь, а тут пришлось-бы ему опуститься в такую грязь... Все произошло к лучшему... смерть поразила его, как молния, настигающая человека среди его счастья. Таково мое убеждение; я в мире с моею совестью и не обязан отдавать отчет никому, кроме Бога и себя самого. Выносите теперь свой приговор!

- Браво! - произнес громовой голос среди публики.

Высокий, мощный, как гунн, выпрямился старик при своем возгласе, сверкая глазами из-под нависших бровей.

- Таким можно гордиться, не правда-ли?