Наследник имения Редклиф. Том третий.
Глава IX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наследник имения Редклиф. Том третий. Глава IX. (старая орфография)

ГЛАВА IX.

Свадьбу Филиппа отложили на несколько месяцев, чтобы излишней поспешностью не оскорбить Эмми во время её траура. Филипп же все это время, прожил в Гольуэле. Он очень быстро начал поправляться в здоровье и мало-по-малу стал приниматься за дела. Мистер Росс навещал его раза два в неделю и по целым часам беседовал с ним на-едине. Не смотря на это, Филипп все еще не мог свыкнуться с мыслью, что рано или поздно ему все-таки следует съездить в Рэдклиф. Каждый вопрос, касавшийся этого имения, болезненно раздражал его нервы, и он избегал даже случая вспоминать о нем. Мистер Эдмонстон приходил в отчаяние, видя, что племянник собирается, кажется, прожить все лето у них в доме. Он вместе с Эмми горевал, что такая небрежность со стороны молодого хозяина может сильно отозваться на ход дел по имению. К счастию, Лоре Торндаль прислал неожиданно письмо с извещением, что его брат, член нижняго парламента и депутат Мурортской общины, собирается выйдти в отставку, но медлит, ожидая разрешения вопроса: достался ли Рэдклиф Филиппу Морвиль, и может ли он передать ему свое звание. Мурорт постоянно выбирал своих представителей из дома Торндаль и Морвиль, вследствие чего лорд Торндаль старший, в письме своем к Филиппу, предлагал ему остановиться прямо у него в доме, и подождать ехать в Рэдклиф, где ему пришлось бы жить одному. Быть членом парламента в былые времена - составляло любимую мечту для Филиппа. Исполнение этого желания он принял теперь, как новое испытание судьбы. Ему казалось, что каждая удача служила как бы отмщением за прежнее его поведение в отношении Гэя. Но вместе с тем он сознавал, что, получив в наследство огромное богатство, он нравственно обязан употребить его на пользу ближняго, а не удовлетворять им только свои прихоти и желания. Его пугало одно, чтобы новое общественное положение не пробудило заснувшого его честолюбия, а главное, чтобы жизнь в Лондоне не подействовала вредно на его слабое здоровье. Филипп переговорил о том заранее с Лорой, но та никак не решалась сказать ему что-нибудь определительное. Она знала, что жизнь в городе, при настоящем положении здоровья Филиппа, даже опасна, не только что вредна, а между тем устранить его как полезного общественного деятеля от блестящей карьеры - казалось ей преступлением. Они оба прибегли к совету Эмми и Чарльза: те единогласно стали упрашивать Филиппа не жить одному в Рэдклифе, а лучше уж ехать в Лондон. Их поддерживал и доктор.

- Две горячки сразу не проходят для человека безнаказанно, - говорил Майэрн. - Оне всегда оставляют пагубные следы на мозге больного. Организм капитана сильно потрясен, нервы его до сих пор в неестественном напряжении и требуют покоя и тщательного ухода. Но в этом состоянии апатия еще опаснее чем возбуждение, и потому я скорее советовал бы ему переехать в Лондон, с условием не работать там через силу, но уж никак не жить в уединении, в Рэдклифе.

Филипп немедленно отправился к Торндалям и был единодушно выбран депутатом в Мурорте. Мэркгам прислал к нему своего племянника с отчетами; старик не имел духу являться к Филиппу как подчиненный и, получив уведомление, что мистер Морвиль завернет быть может и в Рэдклиф, страшно разворчался и целый день был не в своей тарелке.

Известие о предстоящей свадьбе Лоры и Филиппа положительно взбесило Мэркгама. Он не мог равнодушно слышать о помолвке жениха и невесты, на глазах лэди Морвиль, еще не скинувшей своего траура. Старик считал этот поступок оскорблением чести женщины, к которой он начал питать чувство какого-то благоговения. Ему даже казалось неестественным, чтобы Эмми не горевала о том, что у нея родилась дочь вместо сына. Он был убежден, что она разделяет его страдания, но из самолюбия скрывает их. Вообще, Мэркгам, в последне время, сделался дотого мрачен и сердит, что Ашфорды искренно боялись, чтобы у него не вышло столкновения с новым Рэдклифским владетелем.

Жители Рэдклифа были вообще сильно возстановлены против Филиппа, и Ашфорды, по этому случаю, в большом волнении ждали его приезда. Наконец, в одно прекрасное утро, он приехал, как и в первый раз, вдвоем с Джемсом Торндаль, и остановился в приходском доме; в главный дом Филипп даже не завернул, а переговорив с Мэркгамом о делах, отправился один, пешком, в рыбачью слободу, а затем, посидев несколько минут в гостиной, вместе с мистрисс Ашфорд, уехал снова к Торндалям. По отъезде его, между рыбаками начались разные толки. Старик Джемс Робинзон уверял, что новый сквайр побледнел как смерть, говоря с Бэном о покойном сэр Гэе. - Видно, и ему жаль сердечного, не меньше нашего, - заключил рыбак. А Бэн, заливаясь слезами, сообщал товарищам, что мистер Морвиль передал ему, что сэр Гэй в последнюю минуту, почти перед смертью, вспоминал об нем и прислал ему поклон.

Мэркгам не преминул поворчать на отца Робинзона и на его сына, упрекая их в готовности поклоняться всякому новому светилу, но он в свою очередь не удержался, чтобы не похвалить Филиппа за желание поддержать все начатое Гэем в Рэдклифе и за уменье дельно распоряжаться по хозяйству. Мистрисс Ашфорд давно уже чувствовала большую симпатию к капитану Морвиль, но рассказ Джемса Торндаля о том, что он вынес во время своей болезни и что выстрадал, схоронив Гэя, еще более расположил ее в его пользу.

Филипп вскоре уехал в Лондон и тотчас же вступил в свою должность члена парламента. Не имея еще в руках достаточно средств для лучшей обстановки, он жил на маленькой квартире, не держал лошадей и совсем не выезжал в свет. Лора очень боялась, чтобы он не изнурил себя излишней работой, но, увидев его снова в Гольуэле, куда он приехал на Духов день, она очень успокоилась. Филипп, конечно, не потолстел и был попрежнему бледен, но он казался оживленным, довольно много говорил, смеялся и с жаром толковал о политике.

С началом лета, Эмми вдруг занемогла; цветы, музыка, солнце, все начало раздражать её нервы. Ходить она совсем перестала, потому что у ней делалась одышка, притом она лишилась сна, аппетита и впала снова в такую апатию, что кроме своего ребенка да еще одной умирающей вдовы на деревне, она ровно ничем не интересовалась. Эмми начала избегать общества и сильно волновалась, когда отец, устроив импровизированный обед с гостями, требовал непременно, чтобы она являлась в гостиную. Мама не раз выручала ее из затруднительного положения, отсылая ее на верх и стараясь убедить отца, чтобы он оставил ее в покое. Мистер Эдмонстон постоянно горячился из-за этого, говоря, что Эмми никогда не поправится в здоровье, если станет жить как отшельница, в своем углу. Желая похвастать в кругу коротких знакомых, что будущий его зять член палаты депутатов и представитель Мурорта, мистер Эдмонстон, во время одного из приездов Филиппа в Гольуэль, затеял званый обед. После обеда Шарлотта шепнула Мэри Росс, что Эмми желает ее видеть. Мэри побежала на верх и постучалась в двери спальни лэди Морвиль. Услыхав слово "войдите", она смело переступила через порог комнаты. В алькове у открытого окна, вокруг которого вились гирляндовые розы, сидела Эмми. В спальне было довольно темно, но в одном углу её мисс Росс заметила белую колыбель с занавесью, где спала маленькая Мэри. Из окна виднелись верхушки деревьев сада и темно-синее небо. - Благодарю, что вы пришли сюда, Мэри, - произнесла лэди Морвиль, протягивая ей руку. - Я позвала вас к себе, в надежде, что вы не соскучитесь посидеть со мной и с моей девочкой.

- Какая она у вас хорошенькая! - сказала Мэри, осторожно наклоняясь над спящим ребенком. - Она во сне сделалась румяная и притом так выросла в это время.

- Бедная девочка! - проговорила вздохнув Эмми.

- А что, как вы себя чувствуете сегодня? - спросила Мэри. - Вы очень утомлены? Зачем вы опять ходили к Алиссе Лимзден?

- Нет, ходьба меня сегодня не очень утомила, - слабо возразила молодая женщина. - Вообще, я рада найдти себе занятие, но что меня душит, мучит, это сознание, что у меня впереди длинная, длинная вереница бесконечных дней, которые я должна переживать совершенно одна!....

Мэри молча взглянула на колыбель её дочери.

- Вы хотите мне напомнить, что я не одна? Вы правы, - продолжала Эмми: - но легко ли мне думать, что моя дочь никогда не будет знать своего отца?

Сказав это, она подошла к колыбели и, заглянув туда с нежностью, заметила: - Хоть бы он раз на нее взглянул, хоть бы поцеловал ее, чтобы она покрайней мере знала, что родилась не сиротою! Сама я умирать теперь не хочу, - продолжала Эмми, возвращаясь на свое место: - мне жаль мою девочку, но признаюсь, Мэри, что, вовремя моей болезни, мне все казалось, что я должна непременно умереть весною, точно также как Гэй.

- Напротив, с её появлением на свет я точно ожила, но ведь с сердцем не сладишь! Случается, что я иногда точно жажду голоса Гэя, жажду его взгляда, мне тогда даже слышится это походка в корридоре. Ах, Мэри! прибавила она, со слезами на глазах: - поверите ли? я вижу его иногда во сне так ясно, как будто на яву. Проснувшись, я только тогда и опомнюсь, когда схвачу свою девочку на руки и прижму ее к себе поближе. Все это еще ничего, но мне совестно перед моими, - заключила Эмми. - Они все такие добрые, внимательные, ласковые ко мне, а мне просто тоскливо подчас от этих ласк и внимания. Кажется, ушла бы подальше от всех и зарылась бы там, где потемнее. Больше всего мне мамы жаль!

В эту минуту ребенок громко заплакал.

- Мы ее, кажется, разбудили, - заметила мисс Росс: - напрасно я к вам пришла сюда.

- Ничего, не пугайтесь, - возразила Эмми: - она всегда кричит, когда мы с ней не вдвоем. Ну, полно, полно, дитя мое, - уговаривала она малютку. Лучше ступай ко мне на руки, да покажи маме крестной свои ресницы.

вниз, в гостиную. Вечером, перед сном, Лора, по обыкновению, завернула к сестре. Эмми заметила ей, что она как-то особенно бледна и как будто разстроена. После долгих отнекиваний, Лора должна была признаться, что Филипп сделал ей сегодня горький упрек за то, что она любит его так слепо, что не видит в мем никаких недостатков. - Он уверяет, что он сам в этом виноват, - прибавила молодая девушка. Будто он дотого приучил всех нас поклоняться его достоинствам, что у меня чувство любви к нему дошло даже до обожания.

- Я его понимаю, - задумчиво отвечала Эмми. - Он так много перенес в это время, что ему страшно за себя, он боится, чтобы вы все не избаловали его опять лестью и покорностью.

- Что ж мне делать, - вскричала в отчаянии Лора: если я люблю его выше всего на свете!

- Не говори так! остановила ее сестра. - Это преступление; люби его после Бога первого, но не выше всего на свете. Посмотри на меня, была ли бы я в состоянии вынести свое горе, еслибы Гэй, при жизни, не приучал меня искать утешения на небе, а не на земле!

- Эмми! скажи мне откровенно, разве ты сама не слепо любила мужа? разве ты признавала в нем какие-нибудь недостатки? спросила с живостью старшая сестра.

правду Филиппу в глаза, а не хвалить его за каждое его действие.

- Разве ты все еще на него сердишься, Эмми? спросила Лора.

- Напротив того, я давно ему все простила, но я говорю это тебе собственно для того, чтобы ты убедилась, что Филипп был действительно виноват в отношении мама. Зачем вы скрывали от нея свою любовь? Зачем не пришли к матери с повинной головой?

- У меня духу не доставало признаться, - сказала Лора. Сестра! ведь мы не были связаны своим словом; мы никогда не переписывались друг с другом, и Филипп объяснился мне в любви всего один раз, во время прогулки. Мы решились молчать до тех пор, пока не представится верный случай получить согласие отца. Дурного мы ничего не сделали, мы только горячо любили друг друга, а это вы давно все знали.

- Потому что это было единственное пятно, которое он носил на своем чистом, благородном сердце, - заметила с восторгом Лора. Она так увлеклась, что её голос разбудил ребенка, и ей пришлось удалиться. Не смотря на пламенную, слепую любовь свою к Филиппу, она не находила в ней истинной отрады, а скорее мучилась и волновалась вследствие её ежедневно. Филипп с своей стороны чувствовал, что и ему тоже чего-то не достает в сердце. Он любил Лору больше чем сестру свою Маргариту, но и Лора была не истинной опорой для него, не другом, который мог бы подать ему нужный совет; нет, это была слепая раба, его создание, сколок, так сказать, прежнего Филиппа, и она служила ему иногда живым укором совести, за все прошлые его промахи и ошибки.