Заложник.
Книга первая. Стефен Орри.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Заложник. Книга первая. Стефен Орри. Глава III. (старая орфография)

III.

В ту же ночь, вследствие ужасных потрясений, Рахиль слегла и в ужасных муках преждевременно родила ребенка, который даже не порадовал ее на первых порах, хоть это и был её первенец, мальчик. Как ни жаль ей было безпомощного, плачущого малютки, она как будто сердилась на него за безсердечие его отца.

На второй день вернулась пропадавшая из дому старуха и принесла невеселую весть.

- Он уехал, уехал на английском судне! Он погиб для меня на век!

И, наклонясь к больной так, что почти касалась её своим судорожным, морщинистым лицом, старуха сжала кулаки и, потрясая ими в воздухе, злобно прокричала:

- Сына за сына! Как из-за тебя меня бросил мой сын, так пусть и твой бросит тебя!

Казалось, малютка готов был оправдать это зловещее предсказание - до того быстро оставляли силы его слабенькое тельце. В горечи и злобе на мужа, на свою безъисходную нищету, Рахиль было-подумала лишить его жизни, как это встарину разрешалось беднейшим из бедняков, но не решалась. Пока она раздумывала об этом, крошка так жалобно запищал, что на этот раз его жалоба нашла себе отголосок в её материнских чувствах и она со слезами прижала малютку к своей груди. Меж тем вернулась со священником добрая старушка-соседка, которая, из сострадания к бедной родильнице, ухаживала за нею. Старичок-пастор взял младенца из рук матери и спросил, как его назвать.

Но молодая женщина молчала.

Тогда пастор спросил соседку, как звали отца ребенка.

- Стефен Орри, - отвечала та.

- Ну, так пусть же он будет Стефен Стефенсон, - проговорил старик и омочил свои пальцы святой водою.

- Нет, нет, не надо! - закричала Рахиль.

- Ей от него не сладко пришлось, бедняжке, - прошептала пастору на ухо соседка. - Лучше уж назвать в честь её отца, - Иоргеном.

- Ну, пусть будет младенец Иорген Иоргенсон, - согласился добродушный старик, но его перебил крик больной:

- Нет, нет! Ни за что на свете! У меня, как и у него, нет отца! Если суждено ему умереть и предстать к престолу Всевышняго, пусть на нем не будет позорного клейма; если ж он будет жив, пусть люди знают его под его собственным именем, а не под именем другого. Назовите его... назовите - Язоном.

- Боже, спаси и помилуй! Да ведь это не христианское имя! - ужаснулся пастор.

- Да разве есть, голубка моя, такое прозвище у людей? Суда-то, я знаю, что зовутся частенько "Язон", - увещевала ее соседка.

Но пастор, как ни было ему странно такое желание молодой женщины, все-так окрестил ребенка Язоном, и с той поры малютка стал крепнуть и рости, как здоровый.

Однажды, когда Рахиль кормила сына и (как ни ужасно было её положение) впервые испытывала радости материнства, к ней вошла свекровь и объявила, что не намерена дольше терпеть у себя в доме невестку и её "щенка".

- Вон, негодная! И чтоб никогда больше нога твоя не была у меня на пороге!

К счастию для Рахили епископ Петерсен, некогда облагодетельствованный её матерью и её бывший духовник, в тот же вечер, потихоньку от властей (из боязни перед губернатором), зашел проведать больную и предложил ей для житья небольшой домик, пожертвованный кем-то церковному округу.

же или еще худшие домишки, домишки, где, по соседству с грудами досок, сетей или каменного угля, жили такие же труженики и бедняки, как она сама, - Рахиль чувствовала себя еще не особенно несчастной. У нея были теперь и радости, и надежды: её мальчик выростал сильным и красивым ребенком, готовым оправдать её самые заветные мечты. Нередко, заглядевшись на него, сонного, раскинувшагося на песке у её ног, Рахиль улыбалась, мысленно рисуя себе картину, как она садится на корабль со своим, уже взрослым, сыном и они отплывают в Англию, - в милую, далекую Англию, родину её кроткой и любящей матери... О муже она старалась не думать, решив раз навсегда, что ему нет даже основания вернуться, чтобы попасть под нож брата посрамленного и убитого Патриксена. Всякое воспоминание о нем было ей тяжело, особенно когда люди говорили, любуясь рослым и красивым мальчиком:

- Он вылитый отец!

С невольным содроганьем подмечала Рахиль иногда, как загорался злобный огонек в глазах Язона, когда он выходил из себя; но тотчас же задатки материнской любви и кротости брали в нем верх над отцовским темпераментом, и ребенок ласково жался к матери, гладил ей руки, в знак примирения и покорности.

Годы шли; ребенок превратился в сильного, ловкого юношу, усердного работника, и Рахиль уже надеялась на скорое осуществление своей мечты. В это время прошел слух о том, что брат Патриксена умер, - и Рахиль подумала, что теперь муж её безбоязненно может вернуться на родину, к своей семье. Но о нем по прежнему не было ни слуху, ни духу.

Однажды брат Патриксена, - который на самом деле оказался жив и здоров, - вернулся к своим и зашел в жене Орри. Он принес ей весточку о муже. Стефен жил уже много лет на острове Мэне, женился вторично, но овдовел и остался с малолетним сыном на руках.

Неожиданная тяжкая весть больно отозвалась на душе бедной женщины: здоровье её, и без того ослабевшее от трудов и лишений, окончательно пошатнулось и она больше не вставала с постели, до конца дней своих. А конец приближался скорыми и верными шагами.

Порой, когда Язон, возвратившись с ловли или с работы, подходил к ней и садился у её ног, она находила еще в себе силы улыбнуться ему, счастливая его присутствием. Он же сидел молча, широко-раскрытыми глазами тревожно и пытливо следя за неумолимым ходом разрушения человеческой жизни. Смерть была для него непонятна, немыслима: он сам был так полон жизни и силы!

Когда матери стало совсем плохо, Язон побежал за пастором. Приобщив задыхавшуюся больную, старик хотел дать знать её отцу, губернатору; но умирающая не позволила. Тогда он прочел ей несколько молитв, надтреснутым голосом пропел несколько псалмов и, сделав, таким образом, для нея все, что было в его силах, спокойно уселся поодаль, разложив на коленях свой пестрый платок и приготовив себе понюшку табаку.

Больная затихла. Но вот она чуть шевельнулась и тихо подозвала сына.

- Ты здесь, Язон? - и как только он нагнулся в ней, торопливо, но ясно зашептала: - нагнись, дитя, ближе... еще... вот так... Слушай. Я не боюсь оставить тебя сиротою: ты смелый, сильный мальчик; ты почти мужчина. Таким на свете живется легко. Свет жесток только к тем, кто слабее, кто не осилит его. Он грозен для бедных, слабых женщин, которых судьба - быть под ярмом мужа... мужчины, для беззащитных безпомощных женщин, которые попадают в рабство к безсердечным мужчинам!

Собрав последния силы, Рахиль рассказала сыну всю свою жизнь, свою любовь и преданность мужу, свои бедствия и надежды.

- Я всем, всем пожертвовала для него, а он... За него меня проклял отец: я все снесла, все простила, а он - ударил... он бросил меня!.. Ближе, ближе нагнись и... слушай! Ты пойдешь в матросы, побываешь в разных землях. Может быть, и найдешь ты отца; тогда вспомни, что претерпела за него твоя мать, вспомни всё, что она тебе говорила. Если же ты никогда и нигде не встретишься с ним, - может быть, когда-нибудь увидишься с его сыном и тогда вспомни, что вынесла за него твоя мать. Слышишь, дитя мое? Слышишь? Ясно ли я говорю? Понял ли ты меня?.. - нетерпеливо, в предсмертной одышке, лепетала Рахиль, но Язон молчал: гордо ему сдавило.

- Прощай, мой хороший, родной мой! Прощай!.. До свиданья!.. - в последний раз, все слабее и слабее раздались материнския слова; впалую грудь приподнял еще один, глубокий вздох, и к Язону на руки поникло бледное, безжизненное лицо умершей.

Как ошеломленный, без движенья, без слезинки, стоял над нею осиротелый мальчик. В ушах у него еще стоял тихий, как отдаленное жужжанье, смутный шум её последних речей. Той, которая была для него всем на свете, не стало; он одинок, - он сирота!

Добряк пастор подошел и ласково положил ему руку на плечо:

- Пойдем, дитя мое, пойдем отсюда! - сказал он.

- Нет, нет, постойте! - и, как во сне, хриплым голосом Язон проговорил: - это он, - отец ее убил!

- Полно, полно! Как можно...

- Да он же, он уморил ее! И не в один день или час, а за все эти ужасные двадцать лет! - еще громче настаивал юноша, не слушая старика. - Слушайте же вы мою клятву! - продолжал он, все еще поддерживая охладевшую голову покойной. - Клянусь, что весь свет обойду, а найду его и убью!.. Да! А если его не найду и встречусь с его сыном, то и сына убью, чтобы отомстить отцу!

- Молчи, молчи! Не богохульствуй! - умолял старик.

- Да, отомщу! И да поможет мне Бог!

Но Язон уже ничего не видел и не слышал; его застывшее от ужаса, но любящее сердце дрогнуло; грудь надрывалась от накопившихся слез и он, рыдая, упал на постель, прильнув в дорогому для него безжизненному телу.

* * *

Дочь губернатора опустили в могилу в участке кладбища, где хоронили бедных. Это было на Пасхе, ровно девятнадцать лет спустя после того, как Стефен Орри бросил свою жену на произвол судьбы.