Заложник.
Книга первая. Стефен Орри.
Глава VI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Заложник. Книга первая. Стефен Орри. Глава VI. (старая орфография)

VI.

Три дни спустя, еще до разсвета, поднялся Стефен, усердно умылся, почище оделся, особенно старательно умыл и одел сына; затем, подкрепившись сам и его накормив наскоро, чем Бог послал, взял на-руки малютку и вышел из своей лачуги на большую дорогу. До самых сумерек пришлось ему идти по солнопеку, глотать пыль, поднимавшуюся тончайшими клубами при малейшем ветерке. Только на полдороге остановило он ненадолго, чтобы купить кусок ячменного пирога, который он переломил пополам, и отдал Кудрявчику его половину, а свою - сунул себе в карман.

Двадцать шесть миль сделал в тот день Стефен Орри с ребенком на руках и, наконец, уже под вечер постучался у ворот губернаторского дома в Рамсее.

Отворивший ему слуга, в гороховой с красным ливрее, тщательно выбритый и напудренный, спросил, кто он такой, и удивленно окинул глазами его богатырский рост, бедное, нищенское платье и полусонного ребенка, прижавшагося к его широкой груди. Стефен ответил толково на все вопросы, промолчав только о цели своего прихода. Господина вице-губернатора нельзя было тревожить: они изволили обедать.

Стефен молча спустил с рук ребенка, сел на скамейку у входа на крыльцо и дал Кудрявчику вторую половину пирога. Крошка бодро и терпеливо, как взрослый, перенес все трудности пути, не жалуясь ни на его бесконечность, ни на голод или жажду, которую еще больше возбуждали зной и пыль.

Кудрявчик усердно жевал свой подсохший пирог, но вдруг до него долетели серебристые раскаты звонкого детского смеха; он остановился, с видимым удовольствием прислушиваясь к нему, и не донес до рта последний кусок своего незатейливого "гостинца". Милое личико его осветилось улыбкой, а на лице отца легла унылая тень.

- А что, мой Кудрявчик, хотелось бы тебе жить в таком доме? - спросил он беззвучным голосом.

- О, да, паппи... с тобою!

В эту минуту слуга вышел на крыльцо зажечь фонарь.

- Это еще что? Чего вы тут до сих пор торчите? - спросил он не особенно ласково.

- Я жду, когда можно будет повидать губернатора, - спокойно проговорил Орри.

Слуга пошел доложить барину, что его непременно хочет видеть какой-то оборванец, который и говорит Бог весть на каком непонятном языке.

Адам Фэрбрезер все еще сидел за столом, окруженный клубами дыма, который вился над ним и над его старой приятельницей - трубкой. Жена сидела с вязаньем поодаль от него, чтобы дым не мешал ей и не ел глаза. По приказанию вице-губернатора, слуга ввел назойливого посетителя прямо в столовую.

- Войдите, Стефен Орри! - приветливо произнес хозяин дома, и его слова отразились на лице грубого матроса, которое приняло более мягкое выражение.

- Я пришел... дать вам... кое-что... - начал Орри, с усилием выговаривая и немилосердно коверкая английския слова.

Жена губернатора с удивлением и любопытством взглянула на обтрепанного бедняка.

- Вот все... что есть... у меня! Больше ничего... ничего не могу. Больше мне нечего отдать! - продолжал тот, держа за руку сына и как бы указывая на него.

- Но что же именно? - старался Адам помочь ему объясниться.

- А вот: ребенок! - и Стефен передал своего мальчика с рук на руки Адаму Фэрбрезеру.

Не видя, как поражена его необычайным поступком жена губернатора, Стефен, задыхаясь от волнения, не замечая, что слезы застилают ему глаза, торопливым и страстным шопотом принялся рассказывать историю всей своей жизни, своих надежд и их погибели; сказал, что жена его умерла, что он сам пойдет теперь на работу, - как и прежде, ловить сельдей; что он должен кормить ребенка этим жалким трудом и по неволе бросать его, в это время, на произвол судьбы; что кроме него, Адама Фэрбрезера, ему некому поручить ребенка, - ни в кого другого он так не верит, что он отдает ему сына заимообразно, на время, а может быть и... навсегда.

- И вот... - хрипло заключил он: - я говорил себе: "Губернатор - добрый... он спас меня тогда, давным давно... Отдам ему... свое дитя!"...

Он низко опустил голову и мял в руках свою засаленную шляпу. Молчание прервала жена Адама.

Плохо соображая и не понимая, к чему клонятся её слова, Стефен только растерянно и робко взглянул на нее.

- Что ж, диковинка у нас на острове дети, что-ли? - продолжала она.

- Он все... все мое достояние, сударыня! - пробормотал бедняга своим смущенным, ломаным языком.

- Господи! Да так нам со всего прихода нанесут детей! - воскликнула она раздраженно.

Губы богатыря задрожали:

- Но я-то... я люблю его больше всего на свете!..

- Ну, так я была бы вам благодарна, еслибы вы его и оставили у себя!

Все, все, что угодно могло придти в голову Стефену, только не это!.. Каких трудов, каких мук ему стоило убедить себя в необходимости разстаться с сыном для его же пользы; не видеть его золотистой головки и ясного личика, не слышать его звонкой болтовни и милого, беззаботного смеха; не одевать, не кормить его; не забавлять, не носить его на плече в припрыжку; не раздевать его и не читать с ним нараспев молитвы!.. И за все это время ни разу не приходило ему в голову считать своего мальчика обузой, считать крошки хлеба, которые нужны для его пропитания.

Что-то больно заныло у него в груди и жгло, и давило горло. С минуту постоял бедняк в раздумье и молча протянул руку, чтобы взять сына обратно; но Адам ласково обнял ребенка, стоявшого у его колен, и обратился к жене:

- Руфь, мы оставим ребенка у себя: нашей Грибе будет веселее.

- Своих-то, видно, вам мало! - заворчала она.

- Нет, не мало; но еслиб их было вдвое больше, и то я был бы счастлив. Да и ты также не тяготилась бы ими.

- Да, мой друг: мы оставим его у себя! - мягко, но решительно подтвердил он; и жене его, которой тоже пришла на память история Стефена и его первой жены, не оставалось больше ничего, как промолчать и уйти к себе.

Не успела за ней затвориться дверь, как выражение благодарности и восторга разлилось по лицу бедняка-матроса. В немом смущении он смотрел то на эту дверь, то на Адама, который усадил Кудрявчика в себе на колени и тихо, ласково спросил, как его зовут? Не задумываясь, бойкий мальчуган отвечал:

- Кудрявчик!

- Он крещен Михаилом; это я прозвал его Кудрявчиком, - сказал отец. - Ему уже пятый год.

Черные волосы малютки Грибы волнистыми прядями разметались у нея по плечам и казались еще чернее от белоснежной длинной ночной рубашки, в которой она прибежала к отцу, смеясь тому, что босые ножки её забавно шлепали по полу; смеялись и её блестящие главки, и смуглые румяные щечки.

С минуту посмотрели дети друг на друга, как зверки, которые в первый раз видят друг друга. Затем Кудрявчик, повидимому, вспомнив, что его, когда он ходил босиком, брали на руки и заставляли надеть башмаки, подбежал к хорошенькой босоножке, обхватил ручонками и приподнял ее, чтобы посадить на стул, как маленькую; но не выдержал, и оба свалились на пол, при полном недоумении со стороны мальчика и негодовании со стороны девочки. Однако последняя скоро преложила гнев на милость и протянула ему куклу, которую тот взял сначала со страхом: такой диковинки он еще от роду не видывал! Щебеча что-то несвязное, будто птички, дети живо освоились друг с другом, благодаря любезности молодой хозяйки. Она то-и-дело исчезала в темном углу большой столовой и каждый раз возвращалась оттуда с чем-нибудь особенно интересным: то с книгой с картинками, то с рисовальной дощечкой, то с прибором для куклы.

Комната оживилась, наполнилась суетней и лепетом, беготней и смехом новых друзей, углубившихся в свой светлый и пестрый детский мирок.

И они тихо вышли из комнаты. Дети, занятые игрушками, и не заметили, что остались одни.

Часа два спустя, заметив, что его паппи нет подле него, Кудрявчик покричал и поплакал, но скоро утешился ласками своего нового друга и уснул, положа свою золотистую головку на подушку рядом с черными волосами, обрамлявшими хорошенькое личико Грибы. Между ними сладко почивала любимая большая кукла девочки.

А в это время в темноте, под окнами губернаторского дома нерешительными шагами ходил бедно одетый человек, гнувшийся как бы под тяжестью своего богатырского роста. Трудно ему было оставить свое единственное любимое дитя, свою радость, свое сокровище; но он, наконец, ушел, оставил его... на многие, долгие годы!..