Заложник.
Книга первая. Стефен Орри.
Глава XIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Заложник. Книга первая. Стефен Орри. Глава XIII. (старая орфография)

XIII.

Четыре года миновало с тех пор, как Язон потерпел крушение у берегов Мэна и поселился в Порт-и-Веллине, в лачуге контрабандиста. Не особенно трудолюбивый от природы, юноша мирно вел свою полу-дикую жизнь, проводя время то за рыбной ловлей, то с ружьем за плечами, то просто лежа на спине на мягком мху, следя глазами за быстрыми тучками или за дрожащими звездами далекого неба.

Единственно, где он бывал и где его любили, это было на ферме, в семействе Адама Фэрбрезера; там всегда ему были рады и принимали, как родного. Старик Адам, от которого у Грибы не было тайн, знал, что Язон - брат его любимца Михаила, и был с ним особенно ласков, хотя и говорил ей тогда:

- Он не так нежен и не так приветлив, как мой дорогой Кудрявчик; но он славный малый, смелый и себе на уме. Сердце у него доброе, но натура страстная, порывистая: он в обиду не дастся!..

Хоть и не очень часто бывал на ферме Язон, но дружба его с молодой девушкой все крепла. Красивый и статный, по строению тела и по лицу он напоминал брата, но одичалая угрюмость в его обхождении еще более дополняла его сходство с отцом. Одетый всегда грубо, по охотничьи, с развевающеюся по ветру светлой гривой волнистых волос, он был воплощением богатырской силы и здоровья. Как ни ласково и сочувственно относилась к нему Гриба, но ей и в голову не приходило, чтобы это чувство могло заменить в её сердце любовь к Михаилу; да и вообще мало к тому было повода, пока Гриба оставалась у отца в Рамсее, в губернаторском доме. Старик за последние четыре года сильно нуждался в её обществе и в её поддержке. Семейные дела его серьезно запутывались и не мало тревожили Грибу.

После того, как мать уехала с сыновьями от мужа и взяла в свои руки бразды правления на ферме, дети стали возмущаться её разсчетливостью, раздражались тем, что она не давала им тратить без разбора доходы с именья. Это породило между ними неприязненные отношения; они стали укорять мать в скупости и, наконец, пошли жаловаться на нее отцу; жалоба, как и водится, закончилась просьбою дать денег. Сначала они просили робко, не надеясь на успех; но затем, раз получив просимое, становились все смелее и требовательнее.

В то же время, на беду, подоспел повсеместный неурожай, и не только поселянам, но и господам пришлось плохо. Адам Фэрбрезер помогал, чем мог, от вверенного ему управления и от себя самого. Двери губернаторского дома, его амбаров и житниц были широко открыты для бедных, всех без разбора.

Гриба пробовала уговаривать отца ограничить хотя бы безпрерывную выдачу денег сыновьям, которые, действительно, бездельничали и брали их "за свою работу" на ферме, а работы этой не делали. Но отец кротко возражал на это:

- Если я хочу придти на помощь всему населению, почему же отказывать в ней своей семье?.. И наконец, - шутя добавлял старик, - разве мы тем самым не собираем себе сокровищ на небесах?

Но шутки его звучали натянуто, и сердце молодой девушки сжималось от страха, от предчувствия беды, разорения!

Бедствовал и несчастный народ.

Высшая духовная власть острова Мэна, епископ содорский и мэнский, для которого главной статьей дохода были подати с его епархий, один, изо всех властей, оставался безучастен к нуждам голодного населения. Мало того: зная бедственное положение народа и отчаяваясь что-либо получить в этом году, он поспешил запродать свое право некоему богатому шотландцу-фактору, который конечно, уж не будет церемониться с непокорными.

Когда слухи об этом дошли до вице-губернатора, он глубоко возмутился и поспешил вступиться перед епископом за народ, за бедный, безпомощный, несчастный люд, который возмущался втихомолку, но не смел возмутиться открыто. Фэрбрезер просил епископа употребить всю свою силу, все старания к ограждению от насилия беззащитных бедняков. Епископ ответил губернатору письменно, коротко и сухо, просьбою и советом "не мешаться не в свое дело": гражданское ведомство не имеет никакого отношения к духовному.

- Но мое дело заботиться о благосостоянии вверенного мне населения! - горячо возразил губернатор. - И, пока я жив, пока я занимаю это место, я буду исполнять свой долг.

Между тем взыскание податей и недоимок шло своим чередом и уж назначен был день, когда должна была состояться первая опись крестьянского имущества.

Прослышав об этом, губернатор решил присутствовать лично при этой расправе, как ни отговаривала, как на умоляла его дочь. Тогда, видя, что его не переспоришь, она послала к братьям - просить их сопровождать старика отца; но братья ответили, что это их не касается и что для ограждения его особы от дерзких нападений есть местные войска. Если же он неправ, то и войско ему не поможет.

Когда О'Килла принес этот ответ сыновей старику Адаму, он наткнулся в кухне на Язона, который, по обыкновению, пришел забросить туда только-что застреленную птицу и, осведомившись о здоровье губернатора, собирался идти дальше. Услыхав, в чем дело, он не задумываясь предложил, что пойдет со стариком на деревню, где должна была происходить опись.

- О, спасибо!.. спасибо! - воскликнула Гриба и окинула Язона таким горделивым, горячим взглядом, что этот взгляд, казалось, осветил ему всю душу, весь мир.

* * *

Наконец пришел и роковой день.

Когда Адам и его спутник подошли к деревне, там уже кучками толпился народ, в ожидании решительного момента. При виде губернатора, которого все любили, раздался восторженный крик.

- Стой!.. - и принялся уговаривать судью снять арест с имущества крестьян, так как продажа с молотка все равно не состоится: не пойдут же свои односельчане, которые и сами голодают, вырывать у своих последний кусок хлеба!

В эту минуту представитель епископа гневно подступил к губернатору и, чуть не валя его с ног своими резкими телодвижениями, стал громко выговаривать ему за то, что он сам, правитель страны, не соблюдает законов, учит народ бунтовать; что если он заупрямится, на него найдется суд и расправа, - его самого вызовут в суд!

Такая дерзость возмутила народ. В толпе прошел грозный ропот; послышались проклятия, угрозы; судья и полицейские схватились за оружие, - но уже было поздно: их сдавили и валили с ног.

В общей свалке сшибли и самого губернатора; но на помощь к нему подоспел Язон, богатырскими взмахами своих сильных рук и ног проложивший себе дорогу. Как ребенка, поднял он старика и помог ему окончательно придти в себя. А толпа с ревом и грозным визгом продолжала гнать убегавших со всех ног полицейских.

В свалке пострадал серьезно один только Язон, у которого была глубоко разсечена правая бровь. Но он только смеялся над этим пустяком, хоть кровь так и лила, не переставая.

- А знаешь ли, мне сдается, что мы еще поплатимся за этот день? - проговорил задумчиво Адам.

Однако и на это Язон только засмеялся.

Завидя издали белую повязку на лбу Язона, Гриба чуть не лишилась чувств, но живо подавила в себе волнение, чтобы спокойно и ловко перевязать ему рану. Чувствуя на своем лице прикосновение её нежных рук, молодой человек подумал, как охотно он готов опять все снова вытерпеть, лишь, бы только она снова ухаживала за ним.

- Язон! - вдруг, нежно склонясь к нему, прошептала девушка. - Как ты должен гордиться!

- Гордиться? Я? Почему же?

- А потому.... потому, что я горжусь тобою!

молодую девушку и поцеловал прямо в дрожавшия губы. Она вырвалась от него, отскочила в сторону и тихо, на цыпочках, вышла вон из комнаты; но и это не нарушило светлого настроения Язона: по её улыбке он знал, - он был уверен, что она не сердится на него.

Адам был прав. Этот роковой день больно на нем отозвался; но удар постиг его вовсе не с той стороны, откуда его ожидали. Герцог Этольский, номинальный губернатор Мэна, жил обыкновенно в Лондоне. Теперь же, зная, какие трудные времена наступают для острова, зная также, что трудно будет улаживать дела заглазно и, главное, желая избавиться от забот правления, продал свои права английскому правительству - как это сделал его отец, но только взял за эту сделку в шесть раз дороже. Затем он известил вице-губернатора, что он увольняется, "за ненадобностью", с полу-годовым окладом жалованья в виде награды.

Тяжело отозвалась эта нежданная невзгода на бедном старике, прослужившем верой и правдой своему народу и начальству целых два десятка лет.

Но предаваться отчаянью было некогда. Губернаторский дом и вся его обстановка принадлежали правительству; следовательно, их надо было возможно скорее очистить и предоставить в распоряжение нового губернатора. Но хлеб на губернаторских полях еще принадлежал ему и надо было поскорее его продать. По желанию Адама, хлеб был продан с публичного торга, который привлек массу народа. Большинство, как ни было добродушно настроено, не преминуло позлословить; перепадали и такия слова, что не мудрено, дескать, и прогореть, если не умел деньги беречь: сеял себе сквозь пальцы, да еще и удивляется, куда оне делись?..

Целый день в мирном губернаторском доме стоял безпорядочный гвалт жадной и любопытной толпы. Адам с дочерью ушел в самую отдаленную комнату, чтобы ничего не видать и не слышать.

прибодрялся и занялся с дочерью счетами. Результатом их оказалось, за вычетом всяких платежей и долгов, жалкая сумма в 15 фунт., - все достояние бывшого губернатора.

На следующее утро, когда они собрались оставить навсегда губернаторский дом, к ним толпами пришли бедняки, которым старик делал столько добра. Они ничего не просили и сами были бы готовы поделиться с ним всем, что у них было; но они сами голодали и пришли к своему правителю и другу, чтобы только этим выразить ему свое сочувствие.

Когда толпа, молча, угрюмо разошлась по домам и когда пыль, поднятая на дороге, улеглась, как бы желая изгладить все следы происшедшого, старик Адам обратился к дочери: - Ну, дитя мое! Теперь и нам пора!.. Только куда ж мы с тобою пойдем? Больше некуда, как домой, на ферму... Идем же скорее!..

И рука об руку, тихо, но бодро побрели по большой дороге старик-отец и его любимое дитя.