Заложник.
Книга вторая. Михаил "Кудрявчик".
Глава XIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Заложник. Книга вторая. Михаил "Кудрявчик". Глава XIV. (старая орфография)

КНИГА II. 

Михаил "Кудрявчик". 

XIV.

Лето было в самом начале, но солнце уже пекло нестерпимо; было душно и жарко, несмотря на легкий ветерок, шевеливший седые пряди еще густых волос старика.

Адам шел не торопясь, твердо ступая и опираясь на суковатую тяжелую трость; только изредка можно было подметить, как раскачивалась на ходу его тучная, но еще довольно гибкая фигура, будто желая возстановить равновесие. Из-под ног у него взвивалась тонким, чуть заметным столбом, едкая пыль. За ним следом ехал шагом в своей тележке перевозчик О'Киллэ. Как ни простоват был бедняга, а понял инстинктивно, что творилось на душе у господ, которые молча ши рука-об-руку, "как простые", - и он принялся занимать из, стараясь болтать как можно непринужденнее и веселее, чтобы их развлечь. Гриба с отцом хоть и не перебивали старика, но ничего не слыхали о таких важных событиях, как, например, забавные проделки и смерть его старого осла, - того самого, на котором, бывало, ездил Кудрявчик, и т. п. Ничего другого не нашел рассказать О'Киллэ, в душе удивлявшийся тому, что как ни верти, а непременно разговор свернет на одну и ту же тяжелую для всех тему.

Путникам приходилось проходить через город Дуглас, где многие знали когда-то близко своего вице-губернатора. О'Киллэ предложил дать немного крюку и миновать город; однако Адам, видя его уловку, возразил, что не хочет разыгрывать из себя труса и должен испить всю чашу до дна, если уж она выпала ему на долю; но в то же время посоветовал Грибе, вместе с О'Киллэ, свернуть в сторону и идти окольным путем, пока он сам пройдет через город. Однако Гриба и слышать об этом не хотела, и наши путники продолжали идти большой дорогой. Тревога старика-перевозчика оказалась излишней: весь город был в таком волнении, что их никто бы и не заметил. Сновали экипажи и пешеходы; толпы народа стояли вдоль улиц: ожидался проезд нового генерал-губернатора, который должен был впредь соединять в себе власть прежних обоих представителей правительства.

В богатой упряжи, не спеша, ввели лошади цугом коляску, в которой сидело высокопоставленное лицо, раскланиваясь с толпой, которая радостно его приветствовала.

При виде грубого невнимания, с каким народ, протискиваясь вперед, толкал, не замечая того, своего бывшого вице-губернатора, перед которым еще недавно с раболепством снимал шапки, - сердце старика О'Киллэ вскипело злобой и негодованием на грубую толпу, и он грозно потрясал в воздухе кулаками.

На другой день, подходя в своей ферме, старик Адам не мог удержаться от волнения, выливавшагося в немногих, но полных грусти и смирения словах. Он выразил надежду, что испытания и унижения, которые ему пришлось претерпеть на своем веку, зачтутся ему на том свете, и что он одного только просить теперь у Бога: даровать ему, на склоне дней, тихое пристанище и кусок хлеба под этой кровлею, с которой он желал бы уже более не разставаться. У Грибы также больно защемило на сердце: она предчувствовала, что их ждет неласковая встреча.

Было уж далеко за полдень. Мужчины все были в поле, и миссис Фэрбрезер сама отворила калитку и пошла к мужу на встречу. Адам Фэрбрезер, насколько мог приветливее, поздоровался с женою, которая не ответила на его поклон; затем вошел в дом и сел на свое старое кресло, у камина.

Миссис Фэрбрезер молча поглядывала то на него, то на дочь, то, наконец, на старина О'Киллэ, который стоял позади, переминаясь с ноги на ногу и почесывая в затылке. Затем, выпрямившись и приняв холодный, пренебрежительный вид, она проговорила, в то время, как лицо её подергивала судорога:

- Скажите пожалуйста, какой это ветер занес вас сюда?

- Не ветер, Руфь, - возразил Адам, - а горе!.. Ты, верно, слышала о нашем несчастии: оно уже разнеслось по всему острову. Ну, так вот видишь... Я не к тому говорю, чтобы роптать на Бога; Он, всеблагий, лучше нас знает, что нам нужнее. Но я-то теперь уж не тот, что прежде; ослаб я, состарился и не в состоянии больше работать на себя, не только что на других...

Миссис Фэрбрезер нетерпеливо топнула ногою:

- Говорите короче: чего вам нужно?

Адам изумленно вскинул на нее глазами и спокойных тоном произнес:

- Мне нужно... остаться у себя дома.

- Дома?! - резко прозвучал окрик его жены: - дома?! Где же именно, позвольте спросить?

- Как это где?.. - после некоторого недоумелого молчанья начал Адам: - да где же, как не здесь? Здесь, в этих стенах, где я родился, а до меня родились здесь же мой дед и отец...

- Еще там чего? Пошел вздор молоть! Да знаешь ли ты, что этих самых стен давно и следов бы не было, еслиб оне остались в твоих руках? Оне - мои, слышишь ли: мои! - потому что я своими заботами, своими трудами сохранила их!

- Ну да, ну да; конечно, оне твои, - кротко согласился старик, - потому что я сам отдал их тебе...

Эти жестокия слова больно резнули по сердцу старика, и он с достоинством выпрямился, глядя прямо в лицо жене:

- Да! что, действительно, пошло у меня прахом, так это любовь и преданность женщины, которая лет сорок тому назад поклялась перед Богом любить и уважать меня! - сказал он.

- Ну, пошли турусы на колесах! - воскликнула хозяйка дома. - Нечего сказать, хороша бы я была на своей спине выносить все труды и заботы, как бы сохранить дом и хозяйство для такого молодца, который и свое-то добро все спустил!.. "Несчастие"! "Несчастие"! Нечего сказать, хорошо несчастие, которому названье просто... твоя нерадивость!

- Что хе, Руфь, ты, значит, отказываешься принять меня к себе в дом? - спросил Адам.

- Ну, да; этот дом мой по праву и по закону!.. - продолжала она.

- Так ты не хочешь меня принять? - снова повторил Адам своим ровным голосом, вставая с кресла.

- Ты навлек на себя беду своей глупостью, своим безразсудством и теперь хочешь еще совать нос и в наши дела...

- Руфь! Ты не хочешь меня принять? - еще раз проговорил старик.

- Конечно, не хочу! Ты себя довел до нищенства и хочешь теперь взяться за нас... Не бывать этому никогда! Слышишь ли: никогда, пока я жива!

Наступило тяжелое молчание. Адам Фэрбрезер, тяжело дыша, оперся на свою суковатую палку; ему казалось, что в тишине только и были слышны порывистые, громкие удары его сердца.

- Боже, пошли мне терпение и кротость! - проговорил он. - Дай мне смиренно снести унижение!.. Руфь, послушай! Я больше не скажу тебе ни слова: уйду, буду бродить хоть по большой дороге, но не вернусь униженно просить у тебя крова и пищи!

Но вдруг обида горячо нахлынула ему на сердце, и злоба на оскорбившую его женщину неудержимо вырвалась наружу:

- Вон! Вон! Убирайся отсюда!.. - с криком бросился он в жене. - Боже! прости мне тот час, когда я поддался лукавому, пославшему мне эту женщину! Боже, прости мне, что я прижимал в своей груди злую, недостойную!

Гриба, не спускавшая глаз с отца, ужаснулась при виде его злобного порыва и, повинуясь инстинктивному страху за его последствия, обратилась в матери:

- Мама, не поставь ему в вину, прости ему эту вспышку! Пойми - он слаб, удручен горем и годами, ему нужно пристанище на старости лет. Неужели же ты откажешься принять его? Я уверена, ему самому будет досадно на себя...

Умоляющий звук нежного голоса дочери как бы ошеломил бедного отца; он тяжело опустился на кресло, и слезы градом полились у него по щекам.

- Мне стыдно, что я плачу, дитя мое! - сказал он: - но не о себе я плачу. Не ради себя пришел я сюда, хоть мать твоя и думает иначе. Она безсердечная, жестокая женщина... Нет, нет: молчи. Я не раскаиваюсь ни в чем, что ей сказал. Но она не плоть от плоти моей, не кровь от крови моей: сыновья придут, сыновья нас разсудит; сыновья не дадут отца в обиду, не позволит лишить его крова!

В эту минуту вернулись трое старших: Эшер, Росс и Терстан. Не разъясняя им ничего, отец в волнении бросился к ним на встречу:

- Эшер, ведь ты не позволишь? - горячо воскликнул он.

- Я не понимаю тебя, отец, - не кланяясь ему, отвечал его первенец.

- Он изругал вашу мать и проклял день, когда женился на ней, - торжественно и жалобно объяснила миссис Фэрбрезер, отирая слезы.

- Но ведь она гонит меня из дома вон, - из того самого дома, который принадлежал и отцу моему, и деду! - возразил старик.

- Извинись перед нею, и она согласится, - холодно проговорил Эшер.

- То-то и есть, что ты стар и слаб, и не след бы тебе слишком задирать голову; пора бы смириться, - наставительно-увещательным тоном произнес второй сын.

- Как? И вы все против меня? Эшер, Терстан, Росс! Дети мои! И вы допустите, чтобы меня выгнали из моего же собственного дома?..

Все трое молча склонили голову перед горячим укором отца.

- Мы должны во всем соглашаться с матерью, - тихо пробормотал старший.

- Но ведь я же, я отдал вам все, что имел! - воскликнул старик. - Я слаб, я уж не в состоянии работать попрежнему, я беден: неужели вы не приютите меня у себя?

- Но ведь и мы, отец, не богаты; наконец, не можем же мы не помнить, кто этому причиной! Кто, забывая о собственной семье, разорился, помогая чужим?

- Да! Кто, как не ты, привязался в подкидышу, своему возлюбленному Кудрявчику и, ради него, разошелся с семьей? - подхватил с укоризной другой сын.

- А чем он тебе отплатил? Вспомнил ли он хоть раз о том, что ты есть на свете? Написал ли тебе хоть пару строк за четыре года?

Гриба не выдержала. Вспыхнув как варево, она перебила брата:

- Стыдитесь! Стыдитесь! Вы сыновья и мужчины, а напали на слабого старика, - на отца, давшого вам жизнь! И чем вы укоряете его? Добрым делом!.. Презренные, недостойные люди!

Тем временем отец сидел, низко склонив свою седую голову, и что-то бормотал потихоньку, печально, безпомощно, как пришибленный нежданным ударом. Наконец он поднял голову и сказал:

- Ведь не ради себя я пришел, не ради себя, поймите: а ради нея! Ну, куда она теперь денется? Что с ней будет?

- А будет то, что она сама заслужила! - отрезал один из братьев. - Ничего с нею не будет! А здесь ей не место: работать она не привыкла, да и не по вкусу придется ей наша простая деревенская жизнь. Отправь-ка ее, по добру, по здорову, обратно в Лондон, к её столичным друзьям!

- Что же, и это дело, если ты не пожелаешь теперь же выдать ее замуж, - обратился с усмешкой другой брат к отцу. Мне ворона да хвосте принесла, что кое-кто не прочь бы хоть сейчас идти с нею под венец. Да вот, подождем денька два-три, а там и жених вернется: ушел на охоту, в горы!

Глубоко возмущенный таким безцеремонным отношением к своей любимице, бедный старик задрожал всем телом и, едва сдерживая свой гнев, проговорил:

- Руфь! Ты ей мать: неужели ты не оставишь ее у себя, или выдашь за кого ни попало?

- Я оставлю ее у себя, - отвечала жена, - но под условием, чтобы ты обязался никогда больше не видаться с нею, ни в чем её не касаться.

- Никогда не видать ее, не слышать её голоса? Да знаешь ли ты, безсердечная женщина, что в ней было все мое счастье, свет очей моих? Знаешь ли ты, что ты не чувствовала в своей дочери и сотой доли той любви, какою я всегда окружал ее?.. Пусть так, но помяни мое слово: Бог накажет тебя, злую, холодную!..

- Берегись, не давай воли языку! - злобно проговорила миссис Фэрбрезер: - а не то ведь я, как раз, возьму свои слова обратно!

- Ты права! Я молчу: я не должен лишать ее куска хлеба! Пусть она сама решит наше пререканье!

Пытливо и нежно оглянулся старик на дочь и продолжал:

- Гриба! Сокровище мое! Ты сама понимаешь, ты видишь, в чем дело: останешься ты у матери - будешь жить в довольстве; пойдешь со мною - и будешь нуждаться. Подумай, дитя, решайся!.. Ты ни в чем не повинна: за что же тебе нести незаслуженное наказанье! Выбирай, дорогая, но, умоляю тебя, поскорее! Сердце мое разрывается, на тебя глядя!..

- Ты говоришь: подумай, выбирай! - воскликнула молодая девушка, и её глаза сверкнули огнем гордости и горячого чувства: - какой тут может быть выбор? Куда пойдет мой отец, туда и я с ним пойду, хоть на край света!..

- Слышите? Слышите вы, все, старые и малые? Смотрите: вот вам пример любви и милосердия! Дитя, дитя вас учить! О, Боже! Благодарю Тебя за то, что Ты мне дал это утешенье!.. Пойдем, мое детище! Пойдем прочь отсюда: Бог не оставить, нас сиротами!

Рука-об-руку они пошли прочь; на пороге Адам оглянулся на сыновей, стоявших пристыженно, как прибитые.

- А вас, безчеловечные и непочтительные сыновья, я и знать больше не хочу: живите по прежнему, предаваясь лени и пьянству. Я пойду к тому, кто хоть и не сын мне по плоти, но сын по душе, по чувству!.. И твое время придет, и ты еще не раз вспомнишь меня! - заключил он, обернувшись к жене.

Гриба ласково коснулась его плеча и тихо проговорила:

- Пойдем, отец, пойдем!.. Прощайте вы все, и дай вам Бог никогда не видать того, что сегодня вытерпел ваш отец!..

Очутившись за дверью своего дома, старик вдруг ослабел, и, шатаясь, побрел вперед, всхлипывая как ребенок:

- Кудрявчик! Дитя мое! Скорей бы к тебе... в тебе!!

* * *

Недалеко от фермы им встретился Язон, возвращавшийся с охоты в горах. При виде старика-губернатора, который тихо и уныло брел по дороге об руку с дочерью, уходя прочь от своего пепелища, Язон понял инстинктивно, в чем дело; понял также, что слова излишни. Он молча поровнялся с путниками и взял под-руку старика, который доверчиво оперся на своего сильного молодого друга.

Дорогой им было не до разговоров, и, дойдя до города Рамса, они вскоре разстались: отец с дочерью решили провести ночь в крохотной комнатке, которую наняли на сутки, а Язон ушел, обещая вернуться к десяти часам вечера.

- А добрый он малый, - сказал ему вслед Адам: - простой и любящий, как дитя; но беда тому, кто его обманет. Ты-то ведь никогда не обманешь его... а? Гриба? А? Никогда?..

- Отец! Что с тобой? к чему ты это говоришь? Ведь я же еду с тобою? - встревоженно спросила молодая девушка.

- Ну, да, дитя мое! Да, конечно!.. - пробормотал отец; но он недаром заговорил с дочерью о Язоне.

Всю дорогу, с фермы до Рамсэ, он, не переставая, обсуждал сам, про себя этот важный вопрос и пришел в заключению, что для Грибы лучше, обезпеченнее всего остаться дома, у матери. Еслибы ей там пришлось плохо, он знал, что за нее вступится Язон, и что на него можно вполне положиться. Он понимал, что, оставляя дочь одну, он тем самым дает скорейший повод в успешному окончанию брачного вопроса, который подняли братья, и к которому, в лице Язона, и мать относилась благосклонно.

Но нечего делать: чем-нибудь да надо же поступиться для блага своего ребенка!.. - Так размышлял старик, и едва задремала молодая девушка, уставшая от дальней дороги, как Адам поспешно направился к гавани, где стояло на рейде несколько судов, уже готовых к отплытию. Одно из них на заре отправлялось в Исландию и на нем взял себе койку бывший губернатор.

В десять часов, когда зашел к ним Язон, Адам все рассказал ему, прося не уходить из города без Грибы, и быть тут, когда она узнает, что отец уехал.

Здоровяк и силач не мог сдержать волнения при этом известии: глаза его горели; лицо подергивало, руки дрожали.

- Да как же, как же это? - лепетал он, и губы его тряслись, как в лихорадке. - Неужели нельзя иначе?

- Ну, однако, есть... есть для нея возможность... не одолжаться! - порывисто вскричал молодой охотник. - Есть человек, который считал бы себя счастливым, еслибы имел право охранять ее; который почти ежедневно видел ее, и оценил её безграничные достоинства; который ценою каждой капли крови готов купить её счастье; который не решался, не смел высказаться...

При этих словах, лицо Адама затуманилось, и он проговорил в смущении:

- Я не имею причина не верить вам; но лучше не буду допрашивать, о ком вы говорите...

Но Язон уж не мог удержаться от наплыва чувств, которые просились наружу.

заботиться о ней - и я обещаю вам, что никакия братския заботы не сравнятся с моими: никому и ничему не дам я ее в обиду!..

положиться!..

Полночь была уже близко. Пора была разставаться, и старик, сдерживая свое порывистое дыхание, подошел к тихо спавшей дочери. Из окна падал на нее мягкий лунный свет, и еще покойнее казалось её сонное лицо, на котором играла счастливая улыбка. Гриба и во сне, вероятно, чувствовала тот душевный покой, который так безмятежно светился у нея в глазах, на яву... Да, да, еще разок взглянуть на нее и... довольно. Нет, не уйти, не оторваться от нея без поцелуя!

- Господь с тобою, мое дитя, сокровище мое! Да хранить тебя Бог всемогущий и все святые!.. - чуть слышно, дрожащими губами прошептал отец, и, с трудом сдерживая рыдания, отошел от её изголовья...

* * *

С разсветом он был уже в море; а Язон повел Грибу обратно на ферму.