Заложник.
Книга вторая. Михаил "Кудрявчик".
Глава XV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Заложник. Книга вторая. Михаил "Кудрявчик". Глава XV. (старая орфография)

XV.

Хотя в порыве гнева и поклялся Язон переломать ребра всем шестерым молодцам, оскорбившим сестру и отца, но теперь отложил до поры до времени это похвальное намерение, памятуя свое обещание охранят Грибу; побить их - значило бы превратить всякия сношения с фермой, а следовательно и не встречаться больше с молодой девушкой, не знать, что с нею!

Теперь у него была цель работать, было для кого трудиться, и он усердно взялся за дело.

Охотясь почти ежедневно, Язон заметил, что на реке есть поворот с таким быстрым течением, какое устроивают искусственным образом для водяной мельницы, и теперь решил воспользоваться им. Сказано - сделано. Мигом слетал он к миссис Фэрбрезер и купил у нея необходимый при этом клочок земли, между берегов которой струилось быстрое течение; побывал и у судьи, чтобы оформить право владения; затем, заказал жернова и колеса, а сам, с помощью старика Дэви Беррьюиша, с которым он за последнее время поселился, - принялся выводить стены будущей мельницы. Дэви, исполнявший на деревне обязанности кладбищенского сторожа и могильщика за небольшое жалованье, рад был "живому" делу и, забегая иногда на ферму, не мог нахвалиться умом и трудолюбием молодого исландца. Миссис Фэрбрезер с удовольствием выслушивала эти похвалы и обращала на них внимание своей дочери, для которой не было тайной желание матери выдать ее за Язона.

Гриба отшучивалась, даже смеялась иногда звонко, по старому; но в глубине души ее брала такая тревога, что она даже задумала написать к Кудрявчику. Ее останавливал только её девичий стыд; чтобы извинить себя в своих собственных глазах, Гриба начала свое письмо с оговорки, что пишет ему лишь в тревоге за отца, - лишь с целью попросить дать ей знать, когда Кудрявчик увидится с ним, когда и где устроится на житье её старик-отец. Говорила она в письме также и о себе, намекала и на то, как ей теперь живется, и тут только поняла, что любит его, своего брата и друга, - что жизнь будет ей не мила, пока она не дождется ответа. О Язоне Гриба не обмолвилась ни словом; а между тем почти дня не проходило, чтобы мать не допрашивала ее: почему она сторонится его?

- Что он тебе сделал? - говорила миссис Фэрбрезер.

- Ничего, мама! - был всегда ровный ответ.

- Ну, так чего ж ты его гонишь прочь от себя? Чего отталкиваешь человека? Он малый недурной, да и пора, наконец, тебе смотреть из-дому вон. Тебе, вон, и двадцать-четвертый год на носу: у меня, в твои годы, было уж двое детей...

- Мама, да я вовсе не хочу из-дому вон; ведь братья почти вдвое старше меня, а не убеждаешь же ты их жениться, - мягко, полу-шутливо возражала Гриба.

Но миссис Фэрбрезер было не до шуток.

Всего только месяц прошел с тех пор, как она выгнала мужа из своего дома, а уже его пророческия слова начинали сбываться. В один прекрасный день, заметно осунувшаяся, как-то вдруг за последнее время постаревшая, она потеряла сон и аппетит, затем схватила лихорадку, слегла и поняла, что ей уже не встать. Ужас охватил ее при мысди о необходимости разстаться с жизнью, с сокровищем, которое она с ненасытной алчностью копила всеми правдами и неправдами. И эти-то неправды мучили ее, хотя она и не особенно дорожила своим загробным покоем: весь век съумела она прожить без Бога, а умереть съумееть и того подавно! Только одно ей казалось неприятно: унести с собой в могилу деньги, которые, как она сама сознавала, принадлежали по праву её должникам, - тем несчастным, которым она давала на проценты скопленные суммы. Многих обделила она, многих обидела и теперь решилась исправить свою оплошность. Только скорее, скорее! Не то будет поздно!..

И вот, созванные Грибой, стали тихонько входить в комнату её матери должники, недоумевавшие, чего от них хочет госпожа.

Бледное, изможденное лицо и худая шея старухи выделялись особенно резко на белой подушке. Она знаком подозвала к себе дочь я приказала громко читать имена, помеченные в её реестре.

- Берк Клобен? - прочитала Гриба.

- Он в Америке, - отвечала бледная, худенькая девушка, его сестра: - не мог же он тут оставаться, когда землю его продали за долги!

- А Джегэн?

- Умер на прошлой неделе, - тихо подсказал пастор, свидетель этой странной сцены.

Водворилось тяжелое молчание. Больная прерывисто дышала. Бедняки переминались с ноги на ногу.

- Ну, кончайте скорее! - проговорила, наконец, миссис Фэрбрезер, и Гриба продолжала:

- Бинвиг?..

- Ах, да, Бинвиг, послушай! - заторопилась больная. - Помнишь, ты занял у меня 100 фунтов на два года по 12% годовых, а между тем можно было бы взять с тебя только 6%. Так вот тебе разница, - и она передала ему двенадцать кредитных билетов по одному фунту.

- Миссис Борлет? - продолжала снова Гриба.

- Когда, помните, продавали за долги вашу землю, ты просила меня оставить тебе материнскую постель и отцовское кресло? Но я не согласилась и отобрала их от тебя, хоть у меня и без того было кресел и кроватей довольно. Так вот, на эти деньги обратно - и да помилует меня Господь Бог!

Когда последние счеты с должниками были покончены, миссис Фэрбрезер утомленно закрыла глаза и некоторое время лежала будто в забытье. Но вот она тихо шевельнулась, и дочь воспользовалась удобной минутой, чтобы заговорить с нею об отце, о примирении с ним; но умирающая снова озлобилась и слышать не хотела о разрешении мужу вернуться на ферму.

Доктор, за которым ездили в город, осмотрел больную и только грустно покачал на нее головой; тогда миссис Фэрбрезер призвала к себе сыновей и, в промежутках между приступами страданий, дала им свои наставления.

- Помните, дети, держитесь дружно, не делитесь, берегите землю: пока вы вместе, до тех пор и земля цела, и всегда вас прокормит. Помните также, чтобы не вводить в дом женщин. Стоит только женщине переступить порог вашего дома, и пойдут у вас ссоры и неурядицы. Не забудьте еще, что рыжая телка должна скоро отелиться: ей надо непременно на ночь задавать корму. Пригоните домой гусей и велите пастухам запереть овец в загон. Пересчитайте, проверьте всю птицу и всю скотину: берегитесь деревенского люда, - это все вор на воре, даром что соседи. Будьте осторожны, не доверяйтесь им: раз в неделю, непременно, проверяйте и птицу, и стада!..

Сыновья почтительно и твердо обещали ей поступать по её желанию, и мать, заметно успокоенная, проговорила в заключение:

И в этом также поклялись сыновья, но не долго придерживались своей клятвы.

Не успел еще прах матери остыть, как братья принялись за ссоры и раздоры, которых и без вмешательства женщины было у них довольно. То Эшер попрекал Терстана, что он пьяница, то Терстан называл брата в глаза и за глаза лентяем и дармоедом. То младшие возмущались против старших, не желая признавать их главенства над собою. Наконец, они решили помириться на том, чтобы разделить между собой отцовское наследие, но и тут не обошлось без ссоры: почти равные по количеству земли, фермы не могли идти в сравнение по её качеству, и тому, у которого в наделе оказывалась лучшая земля, завидовали остальные. Братья перессорились, передрались, для чего один из них даже нарочно пошел на ферму к брату; затем они по закону стали требовать друг у друга очистить владения или отдать их в опеку казне; словом, дело дошло до суда присяжных. На суде присутствовали также и Гриба, и Язон. Во время перерыва, когда все, и судьи, и публика, разошлись позавтракать, братья угостили присяжных в ближайшем трактире, и присяжные не могли остановиться ни на каком решении. Судья горячо вознегодовал против такого безправия, но, делать нечего, отпустил захмелевших представителей общественной совести по домам. Однако, в то же заседание, было присуждено, чтобы каждый из братьев давал сестре по восьми фунтов ежегодно, в вознаграждение за удержанную ими её часть земли.

Во время судбища, Язона бросало то в жар, то в холод; руки у него чесались прогуляться по затылку Эшера или по ребрам Терстана, и большого труда стоило ему сдержать себя, чтобы не дать волю своей злобе на обидчиков беззащитной девушки. По окончании заседания, Язон пошел домой особенно большими, нервными шагами, как бы желая ходьбой утолить озлобление своего расходившагося сердца. Под вечер его невольно потянуло на ферму.

Вокруг было тихо, и в доме также. Гриба сидела одна, в глубокой задумчивости, и вздрогнула, заслыша его шаги. Она чувствовала себя одинокой, безпомощной, и в эту минуту как-то особенно безотрадно казалось ей её положение.

- Можно войти? - раздался за полуотворенной дверью голос Язона.

- Конечно, - невесело, чуть слышно, ответила Гриба.

Не поднимая глаз, она увидела его перед собою, и ей стадо как-то спокойнее, увереннее на сердце; он тоже, не подавая ей руки, почувствовал, что ему отрадно будет знать, что она может на него положиться.

- Послушайте, Гриба! - начал он довольно смело: - не приходило ли вам когда в голову, что наша судьба как будто создала нас друг для друга? Вы одиноки, и я тоже; вы лишились своего естественного покровителя-отца, как и я. Но я мужчина, а вы женщина: вам труднее придется... Еслиб я и смел... Еслиб вы только позволили мне... дали право заботиться о вас...

Слезы заволокли глаза Грибы, но она усилием воли остановила их.

- Оставьте, уйдите! - проговорила она. - Когда-нибудь, в другой раз... Прощайте!.. - и закрыла лицо руками, поникнув головою.

Она вспомнила о своем друге, Кудрявчике, и рада была, что Язон поспешил почтительно, молча удалиться.

Уж не сегодня мучила ее тревога: что бы это значило, что Михаил не отвечает? Уж сколько раз приходила почта, а все от него нет ответа. Или он уж забыл, забыл ее до того, что и после письма знать не хочет?..

Пусто и холодно было у нея на сердце, и тяжело приходилось ей житье у старшого брата, которому теперь досталась отцовская ферма. Эшер был вообще холоден и враждебно настроен, а теперь еще того более он ожесточился с тех пор, как его обязанности по отношению к сестре были установлены судом. Гриба боялась, стеснялась его и, чувствуя всю тяготу житья в чужом доме, избегала даже есть его хлеб, чуть не моря себя голодом.

Недели две спустя, Язон снова зашел на ферму и снова застал Грибу одну. Она сидела на крылечке и расчесывала свои длинные черные косы, печально устремив глаза в сумрачную даль, где серебристый туман скрывал за собою крутые изгибы реки.

- Не могу я больше совладать с собою, не могу дольше не видеть вас! - заговорил Язон тихо, как виноватый. - Простите, не осуждайте меня!..

Гриба молчала, и Язон ужаснулся, заглянув ей в лицо: она была бледна как полотно.

- Боже мой, Гриба! Что случилось?

- Ничего ровно, - проговорила она, слабо улыбаясь, и в глазах её мелькнуло мягкое, доброе выражение.

- Как ничего? Я ясно вижу, что с вами творится что-то недоброе. Здоровы ли вы?

- Здорова, здорова! - поспешила она его успокоить: - только... только... я еще ничего сегодня не ела.

- Только? Вы говорите - "только"?! Чорт побери!.. - и Язон грозно потряс кулаком по направлению в дому.

- Тише!.. Я сама виновата; я просто не хочу никому и ничем одолжаться, даже куском хлеба.

вас.

Нежные, искренние звуки его глубокого голоса отрадно отозвались на душе молодой девушки. Её слезы не дали ему договорить. Он понял, что она согласна, и с криком радостя обнял, прижал ее к своей широкой груди.

- Дорогая! Жизнь моя! - шептал Язон, не помня себя от счастья.

- Как мне было тяжко!.. Как тяжко!.. - уже облегченно видыхала Гриба, и впервпе со времени её разлуки с отцом в сердце её проникло чувство успокоения.

* * *

вестей!..

И, посмеиваясь своей разсеянности, Язон снова затянул свою песню, которая постепенно замерла в отдалении.

Гриба распечатала письмо. Оно было от Михаила Кудрявчика.