Заложник.
Книга вторая. Михаил "Кудрявчик".
Глава XVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Заложник. Книга вторая. Михаил "Кудрявчик". Глава XVII. (старая орфография)

XVII.

Никогда еще не бывало на свете письма, которое возбудило бы столько разноречивых чувств и стремлений, как письмо Михаила. Гриба до глубины души была проникнута любовью, которою оно дышало; оно испугало ее; оно зажгло в ней новые, светлые надежды на лучшее будущее; оно повергло ее в отчаяние. Она то улыбалась, читая его; то плавала, прижимая его к губам, покрывая слевами и поцелуями; то роняла его из рук и на минуту как бы вовсе забывала о его существовании. В конце концов Гриба не чувствовала себя от радости, что может хоть сейчас полететь к нему, дорогому, любимому, увидеть его и отца!

Но вслед затем наступили минуты разсудительности и сравнительно спокойного состояния, когда ей вспомнилось, что она уже не свободна: она дала слово Язону! Если признаться ему, - это сделает его глубоко несчастным, разобьет его счастье, его надежды! Но... бедный Михаил! Разве не слышится в каждой строке, в каждом слове, его страстный, любовный голос?.. Язон был ей дорог, она полюбила его за любовь к ней; но Кудрявчика, своего друга и товарища, она любила за него самого.

Что теперь делать? Боже мой! что делать, как быть?

Уехать и разбить сердце доброму, преданному человеку, или пожертвовать для него своим чувством, - остаться?

"О, зачем, зачем не пришло это ужасное письмо днем, нет, даже часом раньше? Зачем допустила судьба такое отчаянное, безвыходное положение любящих, искренних людей? Есть ли на свете другая женщина, которая принесла бы столько горя тем, кто ее любит?"

Так думала бедная девушка и всю ночь провела в тревожной, мучительной безсоннице. С разсветом, она уже была на ногах и распахнула настежь окно. Вместе с веселым, серебристым щебетаньем пташек до нея донеслась издали беззаботная песнь, разливавшаяся особенно радостно в розоватом, свежем утреннем воздухе.

Гриба прислушалась. Это пел Язон, счастливый, беззаботный Язон! Он, вероятно, провел ночь в горах на охоте и теперь шел к ней со своей добычей. Что она скажет, как встретит его? Как решится разбит его счастье?..

Гриба отодвинулась в уголок у окна и закрыла глаза, закрыла уши руками, чтобы как можно больше отдалить от себя ужасную, неизбежную минуту, когда он увидит ее, окликнет ее под самым окном.

"Верно спит еще... дорогая!" - думал Язон, подходя в дому. - Гриба!.. А Гриба!.. - осторожно окликнул он, поровнявшись с окном: - Гриба! Ты спишь?

Молодая девушка не могла не взглянуть на него украдкой, и сердце у нея защемило от жалости к рослому, сильному богатырю, фигура которого особенно выгодно выделялась на общем фоне незатейливой, но полной жизни, деревенской картины. С ружьем за плечами, он стоял стройно и горделиво, как изваяние, но лицо его сияло, добродушная, счастливая усмешка подергивала его красивые, довольно крупные губы, а белые зубы сверкали на солнце. За поясом у него болтались застреленные пичужки, и кровь тихо сочилась из их пушистой грудки.

Он так пристально, так жадно и любовно смотрел в окно, что Гриба застыдилась и, вся зардевшись от волнения, показалась в темном пространстве окна, щурясь от сильного света и оттого еще более краснея.

- А!.. - чуть слышно скорее вздохнул, нежели крикнул Язон и сделал вид, что целует ее, хотя разстояние все равно бы ему помешало. И это тоже показалось ему особенно смешно и приятно; он засмеялся тихо и радостно, как смеялись, не переставая, его глаза.

- Вот вам! Не хотите ли дичи? - проговорил он, помахивая в воздухе бедными птицами.

- Значит, вы всю ночь не ложились? - спросила Гриба.

- Э, пустяки! Не спать всю ночь для меня дело привычное. Но сегодня... что это была за ночь! Это была не ночь, а блаженство! Счастливейшая ночь в моей жизни! Каждая звездочка только для меня и светила; каждый порыв ветерка только мне одному нашептывал дивные вести; каждая пташка щебетала только о том, как я счастлив... О, Боже! как счастлив!

Гриба молчала и только тихо отвернулась от него в смущении; но Язон ничего не заметил: его тянуло говорить, говорить, не смолкая.

- А утром-то, утром!.. Утром и солнце прежде всего мне улыбнулось; речка для меня, журча, погнала быстрее своя шумливые воды. Я вспомнил, что она будет скоро вертеть колеса моей мельницы, и подумал: "А ведь еще веселее будет мне слушать твое журчанье, когда Гриба будет здесь рядом, со мною!"

Снова молчание.

- Какой я глупый! Не правда ли, Гриба? - смеясь, спросил Язон.

- О, нет! Отчего же?..

- Да так оно кажется... Но право же, право, мне так казалось: и звезды, и птицы, и ветер, - все, все... все вокруг будто шептало мне звонко и радостно: "Гриба!.. Гри-и-и-ба!.."

- Гриба! Ты плачешь? - испуганно встрепенулся он вдруг.

- Я? Да нет, и не думаю!

- Прощай, я ухожу!..

И Язон уже повернулся, чтобы уходить, как вдруг остановился:

- Гриба! Я... я ухожу... теперь; но можно, можно?.. Я вечером зайду за тобой, Гриба... Сегодня кончим кровлю на мельнице, и мы вместе поглядим на нее?.. До свидания!

Снова засмеявшись своим коротким, счастливым смехом, Язон махнул шапкой, в знак привета милой, и скоро пропал из виду.

"Нет, это слишком мучительно! - думала Гриба. - Надо открыть ему глаза, надо признаться! Но он так любит, так верит в меня, в свою страсть! И подумать страшно обидеть его: он убьет, убьет меня!.. Лучше уйти потихоньку, безследно, оставить ему записку..." - И вот Гриба, с лихорадочной дрожью в руках, спешит, пишет страницу за страницей, и рвет их, и снова начинает писать. Объяснение выходит длинное, запутанное, но все-таки оно дает ей некоторое успокоение. Однако, обдумав свое решение, Гриба находит его недостойным, малодушным и опять-таки решает, что сама во всем признается Язону. Чтобы не поддаваться соблазну, она взяла и спрятала свое письмо, вместе с письмом Михаила в шкатулку, под замок.

Вечером Язон пришел за нею, и она тихо, но твердо, не смея поднять на него глаза, сказала ему все. Скорее догадалась, нежели заметила бедная девушка, что веселая усмешка постепенно пропала с его лица и сменилась мертвенной бледностью. Вот-вот должен был разразиться его затаенный гнев, его горькая, неизгладимая обида. Но нет: никакого гнева не последовало; только Язон сдавленным голосом проговорил:

- Значит, всему конец между нами...

Безнадежность и глубина его чувства вдруг стали ей до того понятны, так ей стало тяжко и больно за него, что она бросилась перед ним на колени и жалобно, нежно стала умолять о прощении. Он тихо поднял ее.

- Гриба! Может быть, я не умел вас любить? Не довольно горячо любил? Я ведь грубый и глупый, простой человек. Вы барышня; вы умнее меня...

- О, нет, нет! Каждая барышня считала бы себя счастливой, еслибы вы ее так полюбили...

- Или я вас обидел тем, что воспользовался вашим безотрадным положением?

- О, нет! Вы были со мной искренни и добры, но я-то... я...

- Так скажите мне, что с вами случилось со вчерашняго дня? Что вас тревожить?

- Язон! Простите меня: это я одна виновата, я обидела вас. Вы тут не при чем, но я теперь знаю, знаю наверно, что... не люблю вас...

- А кого же? - хриплым голосом вырвалось у него. - Нет, нет! Не надо! Не говорите: я не имею права допрашивать.

Не сразу ответил Язон; он долго молчал, и только звук его голоса выдал муки, которых ему стоил ответ:

- Нет, Гриба, нет! Это было бы слишком большой для вас пыткой... Будьте счастливы; для меня, все равно, счастья нет... И ему, и вам, дай Бог обоим счастья!..

Он хотел уйти, но Гриба бросилась к нему, схватила его за обе руки и, глядя ему в глаза нежным, искренним взглядом, проговорила:

- Умоляю тебя! Не смотри так на меня!.. Не мучь!..

- Но сердце мое надрывается!.. Язон!.. - воскликнула Гриба и бросилась вслед за ним, обняла его и порывисто прильнула в его губам.

- О, нет!.. Не надо!.. - сдавленным голосом вскричал он и, вырвавшись от нея, побежал прочь.