Заложник.
Книга вторая. Михаил "Кудрявчик".
Глава XXVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Заложник. Книга вторая. Михаил "Кудрявчик". Глава XXVIII. (старая орфография)

XXVIII.

Однажды, на заре, когда Михаил расчищал дорожку перед домом, где жил Язон, было особенно снежно и холодно. Руки бедного арестанта коченели от стужи, ноги подкашивались; глаза опухли и покраснели, налитые кровью от безпрестанного нагибаньи и от резкого ветра; вся его высокая, стройная фигура гнулась под бременем стыда и недуга. В то время, как Михаил то нагибался, то выпрямлялся, чтобы перевести дух, понукаемый сторожем, из дома, в числе других арестантов, вышел Язон и невольно оглянулся на того, кто теперь исполнял его работу и, как бывало он сам, носил кандалы и колокольчик.

Есть в жизни человека минуты, в которые решается вопрос всей его жизни. Такая минута настала для обоих братьев. Один взгляд на изможденное бледное лицо, с налитыми кровью, усталыми глазами, решил участь Язона. Глубокая, неизъяснимая жалость защемила ему сердце и в душу его проник голос бедного, больного арестанта. Язон остановился и, повинуясь порыву сострадания, проговорил, обращаясь к сторожу;

- Давайте, я поработаю за него! Он устал, он совсем болен: его надо бы положить в больницу!

- Полно болтать: вперед! - безстрастно скомандовали его собственные стражи, и он пошел своей дорогой на ряду с товарищами.

В эту минуту Михаил поднял голову и посмотрел вслед единственному человеку, который пожалел его; но тот уж был далеко.

- Ну, чего стал? - грубо окликнул его сторож.

И Михаил снова принялся за работу; но на лице его еще долго лежал отблеск внутренней отрады и долго еще застилала его глаза какая-то мутная, влажная пелена.

Весь этот день его лицо, как живое, стояло перед Язоном.

- Кто этот арестант? - спросил он своего соседа по работе.

- Почем я знаю? - неласково отвечал тот; и Язон замолчал.

- Как зовут того арестанта, что расчищал сугробы? - спросил он сторожа, во время перерыва.

- No 25, - был ответ.

- Я хочу знать: как его имя? - настаивал Язон.

- А тебе что за дело? - оборвал его сторож.

Но неудачный конец разспросов не помешал Язону и днем, и ночью вспоминать незнакомое ему, бледное, красивое лицо, обрамленное отросшими волнистыми белокурыми волосами - лицо, трогавшее его до слез своим выражением. Что было в нем такого особенного, что могло растрогать Язона до глубины души? Ему казалось, что это лицо уже не сегодня ему дорого и знакомо; что не видеть этого чужого дли него человека, не слышать его голоса - для него просто немыслимо!.. И вот, сам усмехаясь своей неожиданной причуде, браня себя дураком за излишнюю чувствительность, Язон решил, что перестанет думать о бледном арестанте; но безпрестанно ловил сам себя на том, что он мысленно заглядывается на его изстрадавшееся, красивое лицо и на его стройную, но понурую, как у старика, фигуру.

Так прошла неделя, другая.

За это время ни разу не случилось Язону встретиться вновь лицом в лицу с No 25; но тем усерднее приглядывался и прислушивался он во всему, что вокруг него творилось. Это даже возбудило подозрение сторожей и внимание его товарищей-арестантов, которые говорили в шутку, что "рыжий" без памяти влюбился в "белобрысого", в эту переодетую "барышню". Раз-другой Язон ответил на эти шуточки здоровыми тумаками, и уж никто больше не пробовал смеяться, чтобы не испытать еще раз на себе подзатыльников рыжого богатыря.

С месяц спустя, начальство вздумало производить чистку в грязных до-нельзя помещениях обоих домов. Решено было свалить в кучу все зловонные постели арестантов и сжечь их на чистом воздухе. Эта мера, однако, возбудила сильное неудовольствие среди этих несчастных, у которых грязны (а следовательно и вредны) были не столько постели, сколько самый пол, стены и оловянные плошки с отбросами.

Как ни мало видели они участия со стороны исландцев, но и это еще была благодать в сравнении с тем, что настало для них с водворением там датского управления. Не взирая на возражения каторжников, начальник серных копей приказал Язону привести в исполнение требуемую чистку. Выбор его обусловливался столько же благонравием Язона, сколько и его физическою силой: не мешало предусмотреть возможность сопротивления со стороны арестантов.

Когда очередь дошла до постели Михаила, - значившагося под No 25, - тот воспротивился начальническому приказанию, говоря, что его постель содержится чисто и сухо.

- Ну, живо, живо! Пошевеливайся! - покрикивал сторож на Язона.

- Его постель и в самом деле совсем хороша! - заметил Язон.

- На чем же тогда спать, когда и соломы-то не дадут нам под голову? - горячился Михаил. - Собакам и тем дают на подстилку соломы!

- Ну, это смотря потому, как и что: собака собаке рознь! - возразил сторож. - Ну, ну! Живее!

И Язон, у которого пальцы чесались сдавить горло негодяю, послушно выволок на воздух постель Михаила.

- Жалкий! Малодушный! Трусливая собака! - кричать ему в след Михаил.

Полымем залил стыд лицо Язона, и он низко наклонил голову, чтоб не выдать своих настоящих чувств, и быстро, не помня себя, работал за десятерых, в порыве обиды и гневя. Через полчаса все было готово, и, глядя на яркое, широкое пламя громадного костра, поддающагося быстрому уничтожению, Язон, под предлогом жары, снял долой свое толстое верхнее платье. Затем, улучив минуту, когда ветер погнал в его сторону густое облако дыма, он шмыгнул незамеченным в дом, где тотчас же нашел No 25, и наскоро разостлал на нем свое грубое зимнее платье.

В один миг он был уже на своем прежнем месте

- Ну, живо, живо: натягивай свой зипун и идею дальше! - скомандовал ему сторож; но Язон только растерянно оглянулся, будто ища зипуна.

- Эге! Да ты, чего доброго, уж не сжег ли его, за-одно, на костре? - острил сторож.

- Пожалуй, - согласился смиренно Язон.

- Ах, ты, дурак, дурак! теперь и щеголяй по морозцу-то в одной куртке!

Язон только молча склонил голову и с равнодушной улыбкой пошел себе по морозу в одной куртке.

* * *

Начальник серных копей был человек, пожалуй, и не дурной, не жестокий; но он считал себя обязанным повиноваться высшему начальству, которое в лице Иоргенсона было образцом самой безчеловечной жестокости. Что же мудреного, если арестанты безпрестанно имели повод на что-нибудь да пожаловаться и этими жалобами сильно досаждали своему "капитану"? Впрочем, добродушие, все-таки, хоть отчасти взяло над ним верх, и он постановил такой приказ: если арестант ведет себя примерно и подает надежду на исправление, ему разрешается поселиться за пределами арестантских построек и дается возможность самому построить себе отдельную хижину. Такой арестант находится под присмотром лишь по десяти часов в день, а затем уже все остальное время свободен от надзора; за работу же его снабжают съестными припасами. Но такое (сравнительно) счастье не многим выпадало на долю; поэтому все позавидовали Язону, когда начальник объявил ему свое благоволение и разрешил строиться отдельно.

Язон не особенно порадовался своему счастию и как-то нехотя принялся выкладывать стены своего будущого дома, по близости от такой же хижины, построенной каким-то стариком-пастором, несправедливо сосланным сюда когда-то, по приказанию все того же Иоргенсона.

- А что это там такое? - спросил он как-то раз своего престарелого соседа, указывая на женскую фигуру, нередко мелькавшую вдали, у крыльца больницы. Неужто женщина?

- Да; это наша сиделка. Прекрасная женщина: работящая и такой доброй души! Когда со мной сделалась оспа (видите, какие знаки еще остались на лице!), она глаз надо мной не смывала.

издали её мелькающую фигуру, и потому был поражен, когда несколько дней под-ряд она не показывалась на крыльце. Уж не больна ли сама? - подумал он и спросил об этом старика-священника.

- Больна ли? Еще бы не больна! Ее, как увидали, в чем дело, так и прогнали из больницы. Она должна быть матерью, и ей это поставили в укор, потому что она не хотела сказать о себе ничего подробно: вдова она, жена или девушка? Один из сторожей, которого она отвергла, из мести распустил слух, что она - нечестная женщина.

- Негодяй!.. - воскликнул Язон. - Где же она теперь?

- Вон на той ферме, в стороне от наших построек. Я заходил к ней, и она откровенно поведала мне всю правду. Она замужняя женщина и, как я справедливо догадывался, из высшого круга. Муж её, по несчастной случайности, попал на каторгу, и вот она смело и самоотверженно решилась поселиться здесь, чтобы быть поближе к нему, своему мужу и другу, - отцу своего ребенка!

- Так он, влачит, здесь, на копях? И, пожалуй, ничего не знает, как она больна и как ее позорят? Кто он? Как его имя?

- Я его знаю! - проговорил Язон; и разговор оборвался.

На следующий день он явился к высшему начальству просил разрешения уступить свои льготы, как полу-свободного арестанта, другому, - No 25.

- Ну, в таком случае дозвольте мне хоть уступить мою хижину той бедной женщине, сиделке, которая теперь больна и не имеет своего угла! - настаивал Язон.

"Гм! Что бы это значило? - думал начальник, провожая его глазами. - Откуда в нем такое участие к No 25? Уж не задумал ли он, чего доброго, бежать вместе с ним? И по для него эта женщина, о которой он так заботится?"

Результатом участия Язона оказался только усиленный надзор за нумером 25 и еще более тяжелая, непрерывная работа, которую безжалостно взвалили на него, уже полу-больного.