Заложник.
Книга вторая. Михаил "Кудрявчик".
Глава ХXXIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Заложник. Книга вторая. Михаил "Кудрявчик". Глава ХXXIV. (старая орфография)

ХXXIV.

Когда Михаил прибыл на Гримсэй, заведующий островом, человек такой же сухой, как и сам Иоргенсон, тотчас же заворчал на "безполезнаго* арестанта, который не мог, по слепоте своей, работать на него, и поручил его местному священнику, Зигфусу Томсону.

Это был тот самый старик, которого Иоргенсон сослал сюда двадцать шесть лет тому назад за то, что он повенчал его дочь Рахиль с богатырем Орри. В то время он был еще молод и легче сносил невзгоды; но под старость приуныл и с горя стал попивать. Сознавая весь ужас и позор этой привычки, он был робок и слаб характером, но вся его немногочисленная паства любила и жалела бедного старика.

Как раз в ту минуту, когда Зигфус был совершенно выбит из колеи своей мирной жизни тем, что у него в доме поселили чужого, да еще слепого человека, к нему пришла молодая женщина с ребенком и совершенно растрогала его просьбой приютить ее, бедную, беззащитную вдову, за что она обещала ему вести хозяйство, заботиться о больном и т. п. Добродушный старик прослезился, слушая её грустные слова, и согласился дать ей у себя приют, но только с условием, чтобы, не навязывать своих услуг больному, бедному слепцу и калеке, который вообще молчалив и необщителен. Гриба все обещала, всему покорилась и твердо, неотступно продолжала дело милосердия и любви, - любви, в которой усомнился Михаил.

Шесть месяцев жила она под одной кровлей с мужем, и за это время, невидимо, незаметно для него, окружала его своими заботами и всеми удобствами, какие только могли быть доступны в этой уединенной местности. Это не прошло безследно для Михаила.

- Как странно! - сказал он однажды своему добродушному домовладельцу: - не знаю отчего, но мне кажется, что этот дом должен быть полон света.

- Что ж, пожалуй: и этому виной моя заботливая экономка, - заметил пастор.

- Я часто слышу её шаги, но голоса не знаю.

- Да; она еще молода, но уже много натерпелась горя!

- Бедная! - задумчиво проговорил слепой и умолк.

Сердце Грибы так и рвалось на встречу мужу; но она удержалась и тихо отошла в сторону, чтобы не разрыдаться, при звуке его растроганного голоса.

Так минуло еще полгода, и все еще не выдала себя молодая женщина, продолжая окружать мужа своим нежным попечением. Однажды как-то он пожалел, шутя, что у него нет под рукою скрипки, разсеять тоску во время зимняго уединенья, - и кто-то, неизвестный, прислал ему из Рейкиавика очень порядочный инструмент. Заговорили они с отцом Зигфусом о том, что хорошо бы иметь в церкви хоть маленький орган, - и месяца два спустя, неизвестно кто выслал из Рейкиавика орган, - предмет восторга всего немногочисленного населения острова Гримсэя. Впервые грубые жители его подтягивали плавным звукам церковной музыки; впервые Гриба, за обедней, поддалась душевному волнению, и звучный, ясный голос её разлился под низкими сводами бедного храма. Михаил, управлявший органом, встрепенулся и повернулся лицом в ту сторону, где стояла его жена.

Вечером того же дня он спросил отца Зигфуса:

- А кто это пел за обедней?

- Это моя добрая экономка.

- Вы, кажется, говорили, что она лишилась мужа?

- Да. Бедняжка! Она теперь одинока на свете, и все её утешение - в ребенке, с которым она не разстается.

Таким образом, Михаил услышал о существовании под одним кровом с ним его ребенка.

* * *

Прошло еще два года, и малютка настолько подрос, что удержать его на месте уже не было возможности. Да, впрочем, и большой нужды в том не было: Михаил быстро сошелся с малюткой и полюбил его, целыми часами беседуя обо всем, что только занимало светлорусого красавца-шалуна

Однажды, когда крошка сидел у него на коленях, Михаил спросил:

- Как тебя зовут?

- Михаил!

- Так точно, как и меня: значит, ты англичанин?

- У меня нет мальчика, - был печальный ответ.

- О!.. - и ребенок прижался к нему, нежно обхватив его за шею. - Я буду твоим мальчиком... Хорошо?

- Конечно, дорогой; ты и приласкаешь меня, и споешь мне песенку, и мы всегда, всегда будем с тобой друзьями!

Но малютка не дослушал его. Он спрыгнул с колен, отбежал куда-то в сторону и с торжествующим криком показал своему большому другу какой-то камешек:

- Смотри! Смотри, какой белый!

- Я не вижу, родной: я слеп! - кротко возразил Михаил.

- Слеп? Что это такое?

- Это... это значит иметь глаза и не видеть.

- О!..

- Не беда, мой голубчик: у "тебя" чистые, ясные глазки, и ты будешь видеть все за меня, и все мне разскажешь, - как светит солнышко, как синеет далекое небо и как оно смотрится в морскую волну... Ведь ты же - мой друг, ты меня любишь?

- Ну, еще бы! - с гордостью воскликнул мальчик и побежал прочь.

Притаившись за дверью, Гриба с наслаждением ловила каждый звук беседы мужа с сыном, и впервые в этот день поймала в себе ощущение полной, почти беззаботной радости, которая была прежде её уделом; на лице её все чаще и чаще стала появляться ясная улыбка. Не раз убеждала она сама себя не поддаваться слишком светлым надеждам; не раз напоминала себе о том, что муж обидел ее подозрением и постарался забыть; но все было напрасно. Ей верилось, ей хотелось верить в возможность вернуть его любовь: сам Михаил давал ей к тому повод. Не раз слышала она, как он разспрашивал старика о матери своего маленького друга.

- Да, она очень тиха и одинока; потому мы и уживаемся с нею, - отвечал как-то старик на разспросы Михаила. - И еще есть между нами общая черта: с тех пор, как она лишилась мужа, ей бы хотелось никого и ничего не видеть! Потому-то она и поселилась здесь, в уединении.

- О, зачем Бог не дал мне счастия быть мужем такой женщины, как она: кроткой, простодушной и преданной на веки, вместо той... той...

"О, Боже! Он, кажется, влюблен в меня!" подумала Гриба, и новый прилив счастия и нежности нахлынул ей в сердце.

Между тем Адам Фэрбрезер не оставлял своих забот на пользу своего питомца, и в один прекрасный день прислал фельдшера осмотреть глаза бедного слепца, с целью, если возможно, помочь ему.

Гриба стояла перед мужем и держала свечу, которая дрожала у нея в руке.

- Ну, что же я вам скажу? - спокойно начал фельдшер, окончив свой внимательный и продолжительный осмотр: - я не вижу причины, почему бы вам не могли возвратить зрения!

- Слава Богу! - благоговейно проговорил Михаил.

- Слава Богу! - повторил от души пастор.

А Гриба бросилась вон из комнаты, чтобы не выдать себя, и, дав волю слезам радости, только твердила:

Сердце её радостно билось при мысли, что он - дорогой, любимый! - вновь увидит ее, увидит сына, своего кудрявого крошку-Михаила, свой живой портрет; и в то же время жутко ей было подумать, что он скажет, что сделает, когда увидит ее подле себя? Но это дурное чувство, которое подсказала ей мисль: не лучше ли ей желать, чтобы все шло по-прежнему, чтобы Михаил оставался слепым, но счастливым, - это чувство шевельнулось в ней и замерло, пропало совершенно под наплывом добрых и самоотверженных стремление. Она всецело отдалась им и, успокоенная, стала ожидать возвращения фельдшера, назначенного через месяц...

Все население Гримсэя принимало живейшее участие в молчаливом, бледном изгнаннике и горячо сочувствовало его радостным надеждам. Иоргенсон, между тем, изредка давал о себе знать различными своими распоряжениями, напоминая узнику о том, что он, все-таки, не совсем свободен: то присылал сюда военный бриг, узнать мимоходом о положении дел на острове, то какой-то особый флаг, который приказано было выкидывать на самом видном месте в знак того, что изгнанник еще жив и находится под присмотром; то, наконец (года два спустя), какой-то особенно большой ключ с замком, чтобы запирать арестанта на-ночь. Но ужаснее всего нагрянула беда, когда весь остров разделял радость Михаила и его жены: из Рейкиавика дали знать старику-пастору, чтобы он усилил надзор за порученным ему арестантом и, если окажется необходимость, подготовил бы его к тому, что его во всякое время может постигнуть еще худшая участь.

Михаил старался бодриться и ободрять окружающих своим примером, но старик-пастор был подавлен горем; что же касается Грибы, то её отчаяние далеко превосходило его горе. Ей порой казалось, что нагрянувшая вдруг беда так велика, что даже мало вероятна; и это отчасти, на время, успокоивало ее. Эта мысль до того внедрилась у нея в голове, что она твердо решила пойти на корабль и там, на месте, убедиться - не ошибка ли это?

чужая, она своими разспросами только навлечет на себя, а главное, на него, подозрение и насмешки. Грустно поникнув головою, она пошла обратно.

- Так тебя тоже зовут Михаилом? Ах, ты мой славный мальчик! - говорил кто-то, и твердый, глубокий звук его речи показался Грибе знакомым. - Какой ты большой, Михаил, какой милый, и как похож... как похож на него!..

Голос глухо оборвался, и Гриба, бросившись вперед, увидала человека высокого роста, который осторожно спускал на пол ребенка, и, заслыша чьи-то шаги, оглянулся.

Перед нею стоял Язон.