| Автор: | Келлерман Б., год: 1932 |
| Категория: | Рассказ |
XXXI
-- А теперь шампанского, Ксавер! -- закричал Янко. -- Жак Грегор пришел, теперь начинается!
"Акробат" запел. У него был хороший мягкий тенор, только, пожалуй, слишком сладенький. Успех, выпавший на его долю, не давал покоя Яскульскому. Он вскочил и затянул глухим басом:
Не сыщешь девушки нигде
Милей моей голубки!..
Цыгане снова играли и пели. Ксавер так хлопотал над бутылками, что с него пот лил ручьями. Много ли надо молодым людям? Покричат, посмеются - и вот они уже счастливы. Яскульский завел новый охотничий рассказ. В первый раз всё это были, конечно, враки, а вот теперь... Но его никто не слушал. Стоял такой шум, что едва можно было расслышать свои собственные слова.
Доктор Воссидло обнял Жака за шею. Это был белокурый, хрупко сложенный человек. Когда он пил, он становился мягок как воск. Он вздыхал, голос его звучал нежно, точно голос девушки. Да, слава богу, теперь его дела пошли лучше. Ему больше не нужно торговать зубными щетками и аспирином. Теперь у него есть практика, и он хорошо зарабатывает. В городе очень много венерических больных (он чуть было не сказал "слава богу"), -- каждый третий мужчина заражен, каждая третья женщина. Приходится много работать со шприцем. Ежедневно, от пяти утра до десяти вечера, он трудится, не разгибая спины. Он снял во дворе почтовой конторы несколько комнат и там принимает по вечерам. Это удобно, пациенты могут незаметно проходить через двор. Разумеется, ему было бы приятней работать в качестве хирурга; но ничего, он всё-таки доволен. Наконец-то и ему улыбнулось счастье!
-- За твое здоровье, Жак! В конце концов этим я обязан тебе.
А Лео Михель, право, был скучен со своими вечными разговорами о социализме. Он чокнулся с Жаком и сказал:
-- В сущности, мне не следовало бы пить за твое здоровье, Жак!
-- Почему же? -- весело спросил Жак.
-- Ну мне как социалисту! Ты это забыл? Что Жак сделал из этих простых, бесхитростных крестьян? Он отдал их на эксплуатацию капиталу. Да, вот что сделал Жак! Он, Лео Михель, не умеет льстить, он всегда говорит правду. Жак смеялся. Этого Михеля трудно было принимать всерьез. А может быть, крестьяне довольны тем, что зарабатывают деньги? Ведь раньше они подыхали с голоду. Михель вскочил и подбоченился:
-- А что, скажи, платит рабочим "Анатолийская нефть"? Между нами говоря, Жак, разве это заработная плата? Это голодная заработная плата, если сравнить ее с европейскими ставками. А эти бараки! Вонь от них даже сюда доходит. Рабочие спят там в страшной тесноте, как рабы на галере, их пожирают вши и клопы. Подожди только, когда у меня будет своя газета...
Жак снова рассмеялся.
-- Компания сдала рабочим бараки без вшей и клопов, в этом ты можешь быть уверен! Мы везде устроили горячие души, но они ими не пользуются.
Михель раздражался всё больше.
-- А для кого и для чего эти рабы надсаживаются по двенадцати часов в сутки, разрешите вас спросить? -- кричал Михель, сверкая глазами. -- На кого они работают? Для человечества? О нет! На несколько десятков капиталистов. Капитализм...
Но он не договорил, так как "акробат" поднял его вместе со стулом на воздух, и он яростно дрыгал ногами, пытаясь слезть оттуда. Все кругом смеялись.
Яскульский ненавидел социалистов, ненавидел острой ненавистью. Он горланил:
-- Что это ты заладил, милейший? Ты говоришь так только потому, что у тебя нет денег. Если бы у тебя были деньги в кармане, ты бы расписывал капитализм в стихах.
Михель, казалось, задыхался от гнева. Пусть Яскульский положит ему на стол сто тысяч крон, он только плюнет на них.
-- Если бы я положил на стол только сто крон, дорогой мой, понимаешь, только сто, так ты стал бы на колени перед столом, если б я потребовал! Я знавал побольше социалистов, чем ты думаешь. И что это были за люди? Вот здесь был один такой болтун. Он говорил на собрании перед деревенскими батраками, мутил их, но они просто разбили ему нос в кровь и выбросили из трактира.
Михель в отчаянии воздел руки к небу:
-- Где здесь логика? В твоей диалектике нет никакой логики! С тобой невозможно разговаривать!
И спор потонул в общем смехе.
следила за ним восхищенным взглядом. Если он что-нибудь говорил и его слушали недостаточно внимательно, она кричала: "Слушайте, слушайте, что Янко говорит!" Его остротам она восторженно аплодировала, всё равно, были они удачны или нет. Она не делала ни малейших усилий скрыть свою влюбленность, обнимала его, целовала его лицо и руки.
-- Да, я люблю Янко. Я восхищаюсь им!
-- Да, люби меня, Роза, восхищайся мною, -- благодарно говорил Янко. -- Быть любимым, быть предметом восхищения - это такое блаженство!
Но вот настала минута, когда нужно было прощаться.
-- Прощайте, друзья мои, прощайте! -- Янко целует Розу, целует девиц из бара. -- Трудно мне, трудно расставаться с вами!
-- Завтра в это время я буду далеко от вас. Веселые часы провели мы с вами вместе!
И вдруг у Янко срывается голос. Роза плачет. Она покрывает быстрыми поцелуями руку Янко. Никогда, никогда она не отпустит его одного.
"Куда это он хочет уехать? -- думает Жак. -- У него нет денег. Последние свои кроны он отдал этому проходимцу Ледерману.
Всё это сплошная комедия. Он вошел теперь в роль трагического героя, и это нравится ему. Никуда он не поедет и вообще ничего не сделает. Завтра я снова увижу его, он рассмеется и скажет: "Куда ж мне ехать, ведь у меня нет ни гроша!" И он, Жак, одолжит ему несколько сот крон. И Янко опять будет смотреть на жизнь веселее. А в конце концов Борис - ему больше ничего не останется - заплатит долги Янко. Ему придется сделать это ради чести семьи Стирбеев".
Янко не придет, он сам отправится к Янко, составит протокол и направит его в надлежащую инстанцию. Протокол этот будет пылиться в шкафу вместе с другими судебными актами, и вся история будет предана забвению. Мы еще и не такое видывали.
-- Желаю вам, друзья мои, полного счастья! -- воскликнул Янко, поднимая стакан.
Вдруг он покачнулся и смертельно побледнел. Даже губы его побелели.
Ксавер поспешил к нему со стаканом воды. Роза испуганно вскрикнула:
Что с тобой?
Ничего, ничего! Мне нужно глотнуть свежего воздуха.
И Янко вышел из комнаты.
У него было мучительное чувство, будто он вдруг проваливается в бездонную глубину. Холодный пот выступил у него на лбу.