Наулака.
Глава II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наулака. Глава II. (старая орфография)

II.

Чтобы выехать 31-го из Нью-Иорка, ей надо было отправиться из Топаза, по крайней мере, 27-го. Теперь же было 15-е. Тарвин не терял времени. Он каждый вечер приходил к ней, и у них начинались бесконечные препирательства.

Кэт охотно слушала его убеждения, но складки у рта её говорили, что решимость её непоколебима, она только сожалела о необходимости огорчать его.

-- Это мое призвание! - восклицала она. - И уклониться от него я не могу. Не могу не следовать ему, не могу не ехать.

И когда она с тоской рассказывала ему, как ясно доносятся до её сердца стоны несчастных индийских женщин, как муки и ужасы их жизни не дают ей покою ни днем, ни ночью, то Тарвин не мог не чувствовать уважения к причине, заставлявшей ее покинуть его. Он умолял ее не внимать призывавшим ее голосам, но сам в глубине души сочувствовал её жажде облегчать чужия страдания. Он мог только горячо убеждать ее, что существуют и другия бедствия, и другие народы, которым тоже можно помогать. Он тоже был несчастен, потому что она была нужна для его счастья, и если бы она захотела только, то и он сделался бы необходим для её счастья. Они были нужны друг другу и серьезнее этого ничего быть не могло. Индийския женщины могут подождать, они вместе поехали бы к ним потом, когда в Топазе водворится общество "Три К®", и он составит себе состояние. А теперь перед ними было счастье, перед ними была любовь!

Он был умен, был страшно влюблен, знал, чего хотел, и умел убедительно говорить. Кэт набиралась сил в его отсутствии. Ей нечего было отвечать ему. Таким даром слова, как Тарвин, она не отличалась. У нея была глубокая, спокойная и молчаливая натура, которая умела только сильно чувствовать и действовать.

В ней было много смелости и молчаливой выдержанности, иначе она давно бы отказалась от мечты, родившейся в ней два года тому назад. Первая преграда явилась ей в лице родителей. Они решительно не позволили ей изучать медицину. Ей хотелось быть и врачом, и сестрой милосердия, в надежде, что в Индии она найдет. случай применить эти обе специальности; но раз одна из них была для нея закрыта, то она поступила в Нью-иоркскую школу фельдшериц, и родители допустили это потому только, что им вообще было очень трудно отказывать ей в чем бы то ни было.

Когда она высказала свои идеи матери, та пожалела, что они дали ей образование. Мать пожалела даже, что отец девушки нашел, наконец, занятия не по постройке железных дорог. Железнодорожная линия шла теперь в две стороны от Топаза; и Кэт, вернувшись из школы, нашла, что дорога проведена уже за сто миль к западу, а родных своих застала на прежнем месте. Им больше не пришлось передвигаться - отец её приобрел целые акры городской земли, и был слишком богат, чтобы трудиться. Он бросил свою службу и ударился в политику.

Шериф очень любил свою дочь и относился к ней с той снисходительностью, какая часто выпадает на долю единственного ребенка. Он говорил обыкновенно, что все, "что бы она ни сделала - хорошо", и всегда всем был доволен. Он желал, чтобы накопленные им богатства принесли ей пользу, и у Кэт не хватало духа сказать ему, как она намеревалась употребить их. Матери своей она сообщила весь свой план, а отцу сказала только, что желает быть фельдшерицей. Мать горевала втихомолку, с грустною безнадежностью женщины, которую жизнь научила ждать всегда худшого. Кэт было очень тяжело огорчать ее и сердце её разрывалось от сознания, что она не может сделать того, чего и мать, и отец ожидали от нея. Ожидали же они от нея очень немногого - они хотели только, чтобы она вернулась домой и зажила так, как все барышни. Она понимала, что, с своей точки зреия, они вполне правы, но в тоже время была убеждена в том, что ей предназначена совсем иная судьба.

Это была её первая неприятность. Контраст между святыми минутами в саду и суровой прозой, когда дело дошло до осуществления их, становился, с течением времени, все сильнее и сильнее. Временами ей бывало очень тяжело; но она шла вперед, не всегда твердо, не всегда храбро, но неизменно в одном и том же направлении. Жизнь в фельдшерской школе сильно разочаровала ее. Она, конечно, не думала, что путь её будет усеян цветами, но в конце первого же месяца готова была горько смеяться над разницей между её мечтами о самопожертвовании и действительностью, которая и внимания не обращала на её мечты. Она надеялась облегчать страдания и изцелять недуги с первого же дня своего поступления в школу. А на деле ей пришлось мыть только молочные бутылки для детей.

Стала она присматриваться к другим девушкам, чтобы увидать, как оне сохраняют свои идеалы среди работы, имеющей так мало общого с их будущей деятельностью, и увидала, что что никаких идеалов у них и нет. Когда же, с течением времени, ее допустили до ухода за детьми и затем до настоящих занятий, она увидала, как её задача отдаляла ее от всех. Другия учились тут для профессии. Оне смотрели на это, как на ремесло, и учились ему, как учились бы шить. Оне учились, чтобы зарабатывать по двадцати долларов в неделю. Разсказ одной арканзасской девушки, как она кокетничала с молодыми врачами в клинике, окончательно разочаровал ее.

Кроме обязательной работы в школе, она брала уроки индустанского языка, и постоянно с благодарностью вспоминала о своем домашнем воспитании, доставившем ей здоровье и укрепившем её силы.

Черная работа при самом ухаживании за больными не отталкивала ее. Она не находила в этом ничего противного, и когда к концу первого года ее назначили в женский госпиталь помощницей фельдшерицы, то она как бы выросла в своих собственных глазах и была счастлива, что могла оказывать помощь.

С этого времени она начала работать много и успешно. Прежде всего она хотела приобрести как можно больше знаний. Предварительная работа была трудная, но она находила утешение в том, что все больные любили ее и жили ею. Успех увлекал ее. Она всей душой отдалась делу, и в громадной, длинной палате, где поддерживала столько страдалиц в последния минуты жизни, где она жила со смертью и постоянно имела с нею дело, успокаивая невыразимые страдания и слыша только стоны - она убедилась, что действительно создана для этого дела.

Теперь же каждый вечер в половине девятого шляпа Тарвина висела на крючке в прихожей её дома.

Ничто не могло заставить его бросить попытку убедить ее в том, в чем он сам был убежден; но он делал это очень добродушно, и ей это даже нравилось. Ей многое в нем нравилось, и часто, когда они сидели так друг против друга, она начинала мечтать, как мечтала много лет тому назад, о возможности провести с ним всю жизнь. Но такия мечты она сурово отгоняла от себя. Теперь ей нужно было думать о другом; и все-таки она не могла заставить себя относиться к Тарвину так же безразлично, как к прочим мужчинам.

Тем не менее, она уезжала - уезжала, не смотря на все, что он говорил, не смотря на всю его любовь.

Когда она ему говорила, чтобы он не терял времени и не думал о ней, он просил ее не заботиться о нем: она ему дороже дел и политики, и он сам знает, что делает.

-- Я знаю, - отвечала Кэт. - Но вы забываете, в какое неловкое положение вы меня ставите. Я вовсе не хочу, чтобы ваша партия после выборов сказала, что вы невнимательно относились к своим обязанностям, и что вследствие этого отец мой добился большинства голосов; еще скажут, пожалуй, что я это сделала нарочно...

-- Конечно, - прямо призналась она: - я бы очень хотела, чтобы отец попал в законодательный корпус штата, и не хочу, чтобы вы избирались, потому что, если будете избраны вы, он не будет; но мешать вам я вовсе не хочу.

-- Не заботьтесь, пожалуйста, об избрании вашего отца! - вскричал Тарвин. - Если только это мешает вам спать, вы можете спать до тех пор, пока в город к нам не явится Общество "Три К®". На этот раз я сам еду в Денвер, и поедемте лучше вместе со мной. Едемте! Хотите быть женою председателя палаты и жить в Капитоль-Гиле?

Он на столько нравился ей, что она почти верила его постоянному заявлению, что для него пожелать какую-нибудь вещь - значит добиться её.

-- Ник! - насмешливо, но не вполне недоверчиво сказала она: - вам не быть председателем!

-- Я добился бы даже губернаторства, если бы думал, что этим привлеку вас. Произнесите хоть слово надежды, и вы увидите, на что я способен!

-- Позвольте, Индия не менее половины Соединенных Штатов. В какую же область вы едете?

-- Как?..

-- В какое попечительство, город, область, округ? Куда вам следует адресовать письма?

-- В Ратор, в провинции Гокраль Ситарум, Раджпутана, Индия.

-- Вот как! - с отчаянием повторил он. Адрес был точен, и он вполне поверил, что она действительно едет, что она исчезает из его жизни и удаляется в другой конец света, о котором упоминается в арабских сказках, и который населен какими-то сказочными лицами. - Полноте, Кэт! Не отважитесь же вы отправиться жить в такую языческую, волшебную страну? Что же будет с Топазом, Кэт? Что же будет с вашим домом? Вы не можете сделать этого, Кэт. Пусть оне лечатся там, как знают. Оставьте их! Или предоставьте их мне! Я поеду туда сам, обращу кое-какие из их языческих бриллиантов в деньги, и отправлю туда целую корпорацию фельдшериц, организованную по плану, составленному вами. Затем мы обвенчаемся, и я свезу вас туда посмотреть на то, что я там устрою. Я сделаю все на славу. Не думайте, что они так бедны. Если только миссионер вам не врал, то у них есть такия ожерелья, которые могли бы покрыть весь национальный долг. Бриллианты в куриное яйцо, громадные жемчужины, сафиры чуть ли не в кулак, и изумрудов столько, что пересчитать нельзя... и все это навешано на шею идола, или спрятано в храме, а они призывают скромных белых девушек приехать к ним и ухаживать за ними! Это я называю просто мошенничеством.

-- Точно деньги могут помочь им! Дело не в этом. В деньгах нет ни милосердия, ни доброты, ни сострадания, Ник; настоящая помощь заключается в самопожертвовании.

-- Ну, прекрасно! В таком случае, принесите и меня в жертву. И я поеду с вами! - сказал он, впадая в свой обычный веселый тон.

Она засмеялась, но вдруг остановилась.

-- Вы не должны ехать в Индию, Ник! Пожалуйста, не вздумайте ехать, не вздумайте следовать за мною! Вы не должны!

-- Если я получу место раджи, я не откажусь. Это место довольно выгодное.

-- Американца в раджи не возьмут, Ник.

Странно, что мужчины, считающие жизнь свою шуткой, ищут успокоения у женщин, которые считают ее серьезной, как молитва.

-- Но американцу, может быть, позволят захватить раджу в плен, - не задумываясь продолжал Тарвин, - и добыча эта была бы хорошая. Впрочем, положение раджи, вообще, считается небезопасным.

-- Почему вы думаете?

-- Общества страхования от несчастных случаев берут с них двойную премию. Ни одно из моих обществ не рискнуло бы застраховать их жизнь, - задумчиво продолжал он.

Тарвин вдруг вскочил.

-- Спокойной ночи! Спокойной ночи! - вскричал он.

Он поспешно поклонился и нетерпеливо простился с ней. Она пошла в прихожую проводить его, он мрачно снял с крюка свою шляпу и поспешно удалился.

Никто не может преследовать политическия цели и в то же время заниматься любовью. Может быть, уверенность в этой истине и заставила Шерифа благосклонно относиться к ухаживаниям Тарвина за его дочерью. Тарвин всегда интересовался молодой девушкой, но никогда так открыто не ухаживал за нею, как в последнее время. Шериф разъезжал по округу, и редко бывал дома, но, возвращаясь в Топаз, с удовольствием улыбался, видя, чем занят его соперник. Предвкушая легкую победу над ним на большом избирательном митинге в Канон-Сити, он, может быть, слишком понадеялся на увлечение молодого человека. А Тарвин привыкший к успеху и сознавая, что запустил, последнее время, дела своей партии, встрепенулся от предсказаний и предостережений Кэт - они подействовали на него, как перец на открытую рану.

дать понят, что он явился, не смотря на то, что влюблен.

Шерифу предоставлено было говорить первому. Тарвин сидел сзади, безпокойно покачивая ногой, закинутой на колено. Толпа слушателей смотрела на нервного, сухого, мешковатого человека с добрыми, умными глазами и выдающимся вперед подбородком. Нос у него был большой, а лоб в морщинах и с редкими волосами на висках, что весьма обыкновенно даже среди молодых людей на западе. Он окинул быстрым, проницательным взором толпу, к которой потом намеревался обратиться с речью, и по глазам его можно было заключить, что этот человек способен добиться своего при каких бы то ни было трудных обстоятельствах, и умеет повелевать людьми.

Слушая Шерифа, он удивлялся, каким образом у него хватало духу излагать разные неверные взгляды на серебро и тарифы собравшейся перед ним толпе, в то время, как дочь его замышляла дома такое возмутительное дело?.. В его голове все было так тесно связано с Кэт, что, когда он встал, наконец, чтобы отвечать Шерифу, то едва удержался, чтобы не спросить, как мог, чорт возьми, человек предполагать, чтобы интеллигентная толпа согласилась с его политико-экономическими взглядами, которые он намеревался применить к управлению государством, если он не мог даже справиться с своей собственной семьей? Зачем позволяет он своей дочери портить таким образом свою жизнь? Для чего же существуют отцы? Но замечания эти он оставил про себя...

и республиканскую партию, и, в случае надобности, оживлял свою речь анекдотами. "Это напоминает мне человека", кричал он, как кричат обыкновенно ораторы, "которого мне привелось встретить, в Висконсине, который...." Человек в Висконсине служил доказательством, хотя Тарвин никогда не бывал в Висконсине, и никогда такого человека не знать; но история была отличная, и когда толпа застонала от восторга, то Шериф съежился и постарался улыбнуться, чего именно и желал Тарвин.

В толпе слышались однако и неодобрительные возгласы, но глухой одобрительный шепот действовал возбуждающим образом на Тарвина, хотя, в сущности, он не нуждался в возбуждении, так как под влиянием страстного желания своего сердца, и криков и свистков, пришел в восторженное состояние, удивившее его самого, и почувствовал, что вполне овладел всей толпой. Это были хорошия минуты. По окончании его речи, все поднялись с мест и заявили свое одобрение громкими восторженными криками, потрясавшими все здание. Шапки летели вверх, народ толкал друг друга, выражая желание вывести Тарвина на руках.

-- И человек, который в состоянии побеждать целую толпу, - прошептал он: - не может добиться, чтобы маленькая, худенькая девушка вышла за него замуж!