Наулака.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наулака. Глава III. (старая орфография)

III.

На следующе 'утро в Канон-Сити все открыто говорили, что Тарвин стер с лица земли своего противника, и все положительно утверждали, что когда, после речи Тарвина, Шериф встал, чтобы снова говорить, как было заявлено в программе, то публика заставила его криками сесть на место. Но на станции железной дороги, когда оба отправлялись в Топаз, старик кивнул ему головой, улыбнулся, и положительно не выказывал нежелания ехать с ним вместе. Повидимому, он не очень огорчился своим поражением. Тарвин объяснял это тем, что Шерифу было чем утешиться. Вслед за этим разсуждением, у него явилась мысль, что сам он сыграл дурака. Он, конечно, имел удовольствие публично одержать верх над соперником-кандидатом, несомненно хорошим человеком, и доказал своим противникам, что он все-таки представляет силу, с которой нельзя не считаться, несмотря на глупые толки про какого-то миссионера, завладевшого головою известной молодой девушки. Но разве это сближало его с Кэт? Он был уверен теперь, что его выберут, но на какую должность? Он говорил ей даже о председательстве, но и это нисколько не тронуло её. Тарвин желал получить председательство только в сердце Кэт.

Он боялся, что на этот высокий пост теперь он скоро выбран не будет, и, глядя на расплывшуюся фигуру, стоявшую подле него на краю полотна, знал, кому этим обязан. Она никогда не поехала бы в Индию, если бы её отец был другим человеком. Но чего можно ждать от такого мягкого, эгоистичного, обленившагося богатого человека? Тарвин простил бы Шерифу его мягкость, если бы за ней стояла сила. Но у него было свое мнение об этом человеке, случайно разбогатевшем в таком городе, как Топаз.

Шериф принадлежал к ненавистному для Тарвина типу людей, разбогатевших случайно, и которые потом более всего стараются как бы только кого-нибудь не задеть. В политике он тоже держался этого принципа, и приводил в восторг организаторов разных благотворительных базаров, домашних спектаклей и ужинов. Он отправлялся на все эти ужины и базары, устраиваемые в Топазе, заставлял ходить с ним и дочь, и жену, и коллекции всевозможных игрушек, вышивок, подушек и разных рукоделий, приобретаемых с благотворительною целью, наполняла весь дом.

Но о доброте его говорили меньше, чем следовало бы говорить. Дамы-благотворительницы брали его деньги, и не высказывали своего мнения о нем; а Тарвин, чтобы показать, как он думает о политической системе своего соперника, открыто отказывался покупать эти билеты. Желание угодить всем лежало и в основе отношений Шерифа к дочери. Китти непременно хотела ехать, и отец полагал, что нужно ее отпустить. Он говорил, что сначала он сильно возставал против её желания, и Тарвин, зная, как он любил дочь, охотно верил, что он сделал все, что мог. Он досадовал на него только за то, что он может так мало.

Когда поезд, направлявшийся в Топаз, подошел к станции, Шериф и Тарвин вошли вместе в вагон-салон. Тарвину не хотелось разговаривать, во время пути, с Шерифом, но вместе с тем не хотелось и показать этого нежелания. Шериф предложил ему сигару, и когда кондуктор Дев Льюис проходил мимо них, Тарвин окликнул его, как старого приятеля, и просил, кончив обход, придти к нему. Тарвин любил Льюиса, как любил тысячу подобных случайных знакомых, между которыми пользовался некоторой популярностью, и пригласил он Дева не только потому, что хотел избавиться от разговора с Шерифом - кондуктор сообщил, что с тем же поездом едет в отдельном вагоне председатель Общества "Три К®" с семейством.

-- А! - проговорил Тарвин, и попросил кондуктора познакомить его с председателем, так как ему хотелось поговорить с ним. Кондуктор засмеялся и сказал, что ведь он не подходящее лицо для этого, а потом, вернувшись, сказал, что председатель просил его рекомендовать ему толковых и знающих людей из Топаза, с которыми он мог бы поговорить о Топазе. Кондуктор сказал ему, что с поездом едут два таких джентльмена, и президент послал сказать через него, что был бы очень рад, если бы они были так добры и перешли к нему в вагон.

Уже целый год железно-дорожное общество "Трех Компаний" вело переговоры о том, чтобы провести линию через Топаз, но об этом говорили вяло, как бы выжидая поддержки. Торговое сословие Топаза тотчас же собралось и вотировало оказать поддержку. Поддержка эта выразилась в виде отдачи городских мест в аренду и в собственность и, наконец, в намерении приобрести акции этой дороги по высокой цене. Со стороны торгового комитета это было хорошо, но под давлением городского тщеславия и городской гордости Рустлер поступил гораздо лучше. Рустлер лежал за пятнадцать миль от Топаза, выше на горах, и, следовательно, ближе к рудникам; Топаз признавал его своим соперником и в других отношениях, а не только по отношению к Обществу "Трех Компаний".

Оба города выросли почти в одно и тоже время; затем волна отошла от Рустлера и подняла Топаз. Это стоило Рустлеру нескольких граждан, которые перебрались в Топаз, как в более цветущий город. Многие из граждан сложили свои дома на телеги и, к немалому огорчению своих сограждан, перевезли их в Топаз. Но затем Топаз стал чувствовать, что теряет почву. Дом или два оказались перевезенными обратно. На этот раз выигрывал Рустлер. Если железная дорога пройдет там, то Топаз погибнет. Если же дорога пойдет через Топащ, то город может считать себя обезпеченным в дальнейшем процветании. Оба города ненавидели друг друга, как только на западе Америки ненавидят друг друга города - коварно, преступно, злорадно. Если бы Топаз мог убить Рустлера, или Рустлер мог убить Топаза с помощью более смелых предприятий, то восторжествовавший город устроил бы триумфальное победоносное шествие.

Гражданин Западной Америки всегда гордится своим городом. И в основании такой гордости лежит ненависть к другому городу - сопернику.

Тарвин дорожил своей любовью к Топазу, как религией. Он был для него дороже всего на свете, за исключением Кэт, а иногда он казался ему даже дороже Кэт. Он с идеальной готовностью исполнял свои обязанности относительно города. Для себя лично он желал успеха, желал выдвинуться вперед, но он не мог иметь успеха, если бы город пал. Эту любовь к Топазу можно было назвать страстным и личным патриотизмом.

Он присутствовал при его рождении, знал его в то время, когда мог еще заключить его почти целиком в свои объятия; он любовался им, ласкал его, нянчил его, и знал, что ему нужно. Ему нужно было общество "Три К®".

Кондуктор, проводив Шерифа и Тарвина в вагон председателя, представил их ему, а председатель представил их своей молодой жене - двадцатипятилетней блондинке, сознававшей, что она хорошенькая, около которой Тарвин тотчас же и уселся. В председательском вагоне было помещение по обе стороны салона, в который они были приглашены. Все это было чудом уютности и изящества при роскошной обстановке. В салоне стояла мягкая мебель, обитая плюшем, и было множество зеркал.

Председатель только-что возникшого общества центральной дороги Колорадо и Калифорнии очистил для Шерифа один из соломенных стульев, сняв с него целую кучу иллюстрированных газет, и устремил на него черные глаза из под густых бровей. Сам он сел на другой соломенный стул. У него были щеки в пятнах и жирный подбородок пожившого в свое время пятидесятипятилетняго мужчины. Он слушал оживленные объяснения, которые тотчас же ему стал давать Шериф, а Тарвин вступил в разговор с м-с Метри, вовсе не касающийся железных дорог. Он наговорил ей любезностей, и стал разспрашивать об её свадебном путешествии. Они только-что возвращались с этого путешествия, и предполагали поселиться в Денвере. Она не знала, понравится ли ей Денвер. Тарвин дал ей некоторые сведения о городе. Он ручался за Денвер, и яркими красками изобразил своей слушательнице все достоинства этого города. Расхваливал его магазины и театры, утверждая, что они могут убить Нью-Иорк, и тут же заметил, что ей следовало бы взглянуть на театр в Топазе. Выразил также надежду, что они остановятся там дня на два.

Тарвин не стал хвалить Топаза, так как он хвалил Денвер. Он постарался только доказать ей, что это очаровательный город, наиболее цветущий на Западе, и затем тотчас же перешел на другую тему. Вообще, разговор их имел, преимущественно, личный характер, и Тарвину хотелось прежде всего расположить м-с Метри в свою пользу и затем отыскать её слабую струнку. Ему нужно было узнать, каким образом можно подействовать на нее. Этим путем можно было добраться и до председателя. Тарвин увидал это лишь только вошел в вагон. Он знал её историю, и знал даже её отца, содержателя отеля, в котором он останавливался, когда бывал в Онага. Он спросил у нея, какие там произошли перемены и кому продан отель; затем выразил надежду, что управляющий остался тот же самый. А повар? У него слюнки текли при воспоминании об этом поваре. Она сочувственно засмеялась. В этом отеле она провела свое детство, играла в залах и корридорах, барабанила на фортепиано в салоне, и лакомилась в буфете. Повара она знала - лично знала его. Он давал ей пирожное, которое она уносила в детскую. Да, да, этот повар до сих пор еще был там.

У Тарвина было что-то привлекательное в обращения и его веселость действовала заразительно. Его сердечность, открытый, доверчивый характер и серьезное отношение к жизни были чрезвычайно симпатичны. Он относился с безпристрастным добродушием ко всем людям. Его можно было назвать кузеном всего человечества и родным братом всех известных ему лиц.

Они очень скоро хорошо познакомились с м-с Метри, и она повела его к окну вагона, откуда были видны рудники Арканзаса. Вагон был последним в поезде, и из окна открывался вид на железнодорожное полотно и горы, между которыми оно извивалось. Они встали у окна и стали смотреть на нависшия над ними высоты, и на ущелья, которые, пропустив их, тотчас же замыкались. Поезд, грохотом своим профанировавший красоту этой первобытной страны, чудесным образом цеплялся у отвесного берега, с рекой по одну сторону и скалистой стеной по другую. Иногда м-с Метри теряла равновесие, при крутых поворотах дороги, и, чтобы не упасть, схватывала Тарвина за рукав. Тогда он предложил ей руку, и они продолжали смотреть на гигантов, поднимавшихся у них над головами.

М-с Метри постоянно вскрикивала от восторга и удивления, как делают обыкновенно женщины, восторгаясь красотою природы, и затем тихо шептала похвалы. Её веселость была подавлена этим зрелищем, как была бы подавлена присутствием смерти; а Шериф все еще объяснял председателю все выгоды Топаза, тот же не внимательно слушал его и искоса посматривал на окно. Метри походил на смущенного людоеда, когда подошедшая жена похлопала его по спине и прошептала что-то на ухо. Она опустилась на свое прежнее место, и приказала Тарвину занимать ее; и Тарвин охотно рассказал ей, как он ходил с экспедицией в местность за этими горами. Он не нашел того, чего искал, то-есть, серебра, но нашел необыкновенного качества аметисты.

-- Да неужели? Аметисты? Настоящие аметисты? Я и не знала, что в Колорадо есть аметисты.

Глаза её блеснули каким-то странным огнем, огнем страсти и желаний. Тарвин тотчас же обратил на это внимание. Уж не это ли её слабая струна? Если это так... Он был большой знаток в драгоценных камнях, которые составляли часть естественных богатств окрестностей Топаза. Он мог до бесконечности говорить с ней о драгоценных камнях. Дикое предположение преподнести ей от купечества удивительную бриллиантовую диадему мелькнуло у него в голове, но тотчас же было отброшено. Топазу не поможет такой подарок. Надо было действовать дипломатично, деликатно, спокойно, ловко, с уменьем фокусника. Он мысленно представлял себе неожиданное появление, по его инициативе, общества "Трех К®" в Топазе, а себя основателем будущого города. Он видел Рустлер опрокинутым в прах, а себя самого миллионером.

Его мечты остановились на некоторое время на двадцати акрах, составлявших пока всю его собственность; деньги, на которые он купил эти двадцать акров, не легко ему достались. Но предположение продать часть их обществу "Трех К®" для постройки вокзала, когда пройдет железная дорога, а остальное разделить на городские участки, не играло главной роли в общем плане. Он мечтал о выгодах Топазе.

нея на левой руке; когда они стали говорить о драгоценных каменьях, она сняла кольцо с руки, чтобы показать ему, и при этом сообщила, что у этого камня целая история. Отец её купил это кольцо у какого-то актера, трагика, с которым случилась беда в Омахе, где он играх перед пустым театром. Деньгами за кольцо была уплачена дорога всей труппы до Нью-Иорка. Это была единственная польза, принесенная камнем своим прежним владетелям. Трагик выиграл его от шуллера, который убил человека, поссорившись с ним из-за этого солитера, а человек, заплативший за него жизнью, купил его за безценок у приказчика ювелира.

-- Было бы недурно, если бы камень этот был украден в Кимберлейских рудниках или где-нибудь в другом месте и продан дьяволу, - сказала она: - тогда история была бы полная. Как вы думаете, м-р Тарвин?

и Ньютона, если бы м-с Метри потребовала этого. Он сидел, вытянувшись и насторожившись, как собака, делающая стойку.

-- Я смотрю иногда на него и думаю, не увижу ли я преступлений, которых он был свидетелем, - сказала м-с Метри. - Преступления так привлекательны и страшны, не правда ли, м-р Тарвин, особенно убийство? Но более всего я люблю самый камень. Не правда ли, как он хорош? Папа часто говорил, что он ничего не видал лучше этого камня, а ведь в отеле приходится видеть множество хороших бриллиантов.

Она любовно посмотрела на солитер.

-- Что может быть лучше хорошого бриллианта - ничего!

Она вздохнула. Глаза её загорелись. В голосе её звучала искренняя нотка.

покупать их - прибавила она, сжимая свои хорошенькия губы, - но он оставлял для себя всегда только очень хорошие камни. Иногда он отдавал два-три камня за один, зная, что я люблю только очень хорошие и настоящие. Ах, как я люблю их! Камни лучше людей! Они всегда могут быть при нас и никогда не меняются!

-- Я слышал об одном ожерелье, которое вам понравилось бы, если вы действительно любите драгоценные камни, - спокойно сказал Тарвин.

-- В самом деле? - проговорила она. - Где же оно находится?

-- Очень далеко.

-- Знаю! В Тифани? - сердито вскричала она. - Знаю я вас!

-- Где же?

-- В Индии.

Она с любопытством посмотрела на него.

-- Скажите мне, что это за ожерелье? - спросила она. Выражение лица её и голос сразу изменились. - Так оно действительно хорошо?

-- Ну, не терзайте меня, - вскричала она. - Из чего оно сделано?

-- Из бриллиантов, жемчуга, рубинов, опалов, бирюзы, аметистов, сапфиров... целой нитки сапфиров. Рубины величиною в ваш кулак; бриллианты в куриное яйцо. Оно стоить целое царство.

Она, перевела дух, и некоторое время молчала.

-- А где же это ожерелье? - вдруг резко спросила она.

-- Конечно, - отвечала она.

-- Ну, так я достану вам его, - сказал Тарвин.

Она откинула назад свою белокурую головку и засмеялась, глядя на нарисованных купидонов на потолке вагона. Она всегда откидывала назад голову, когда смеялась, чтобы показать свою красивую шею.