Наулака.
Глава IX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наулака. Глава IX. (старая орфография)

IX.

Пока Кэт причесывала волосы перед зеркалом, в комнате, приготовленной для нея миссис Эстес, слезы стояли в глазах её, слезы досады. Она уже привыкла к тому, что люди не хотят, чтобы им приносили пользу, и относятся неприязненно к тем, кто старается потревожить их ленивое довольство.

Но она надеялась, что, добравшись до Бомбея, она преодолела все внешния препятствия и помехи, что теперь ей предстоит бороться только с трудностями настоящого дела.

И вдруг Ник здесь!

Во все время пути от Топаза она была в возбужденном состоянии. Она чувствовала себя веселой и счастливой, как мальчик, первый раз пытающийся вести жизнь мужчины. Наконец-то она свободна. Никто не может остановить ее. Ничто не может удержать ее от той жизни, к которой она себя предназначила. Еще несколько времени и она твердой рукой возьмется за свое дело. Еще несколько дней и она своими глазами увидит те страдания, ради которых она переплыла океан. В мечтах ей представлялись женщины, которые с мольбой простирают к ней руки, доверчиво поверяют ей свои горести. Быстрый ход судна казался ей слишком медленным; она слышала рыдания толпы, призывавшей ее. Она стояла на носу корабля, ветер трепал её волоса, глаза её глядели в сторону Индии, душа её нетерпеливо стремилась к страдальцам, ради которых она ехала; казалось, вся жизнь покинула ее, улетела за океан к ним и отдалась им. Когда она вышла на берег, ее на минуту охватило чувство страха. Она приблизилась к своему делу, но способна ли она исполнить его? Она знала этот страх, он с самого начала заставлял ее сомневаться в задуманном предприятии, но теперь она отогнала его прочь, твердо решившись не поддаваться никаким колебаниям. Она будет делать свое дело настолько хорошо, насколько Бог даст ей силы; и она пошла вперед, проникнутая новым, твердым и смиренным чувством покорности воли Божией.

В таком настроении вышла она из экипажа в Раторе - и очутилась в объятиях Тарвина.

Она отдавала справедливость тому доброму чувству, которое заставило его проехать столько миль, но ей было бы гораздо приятнее, если бы он не приезжал. Довольно грустно и тяжело было сознавать, что за 14.000 миль живет человек, который ее любит и для которого она ничего не может сделать; но видеть его лицем к лицу, знать, что он здесь, в Индии, один, это было невыносимо; его присутствие положительно становилось между нею и всеми её надеждами принести серьезную пользу другим. В настоящую минуту вовсе не любовь, а нечто совсем иное казалось ей самым важным в жизни; но это не мешало ей придавать значение появлению Ника, думать о нем, пока она причесывала волосы. С завтрашняго дня она начнет жизнь, которая должна явиться благословением для окружающих, а между тем мысли её постоянно обращаются к Николаю Тарвину.

Она предчувствовала, что будет думать о нем, оттого ей и не хотелось встречаться с ним. В её душе он был точно турист, расхаживающий среди молящихся в храме; мысль о нем отвлекала ее совершенно в другую сторону. Он являлся олицетворением и символом той жизни, которую она покинула; хуже того, он являлся олицетворением страдания, которого она не могла подавить. Невозможно осуществить великое предприятие, когда вас преследует призрак нежной любви. Чтобы завоевать мир, нельзя служить двум богам. Для достижения цели, одушевлявшей ее, она должна отдать всю себя. Она не может отделить часть себя даже для Ника. А между тем, какой он добрый, что приехал, как это похоже на него! Она знала, что он приехал не с эгоистичною целью; она знала, что он действительно не мог спать по ночам, думая о тех опасностях, каким она себя подвергала. Это, право, очень хорошо с его стороны.

Накануне, когда еще не было известно, что Кэт приедет, миссис Эстес пригласила к себе Тарвина на завтрак в этот день и, конечно, Тарвин не отказался от приглашения вследствие приезда молодой девушки; в это утро за завтраком он сидел против нея и с улыбкой смотрел на нее через стол, заставляя и ее нехотя улыбаться. Несмотря на безсонную ночь, она была очень свежа и мила в белой кисейной блузе, которою она заменила свое дорожное платье, и когда, после завтрака, он очутился с ней вдвоем на веранде (миссис Эстес пошла делать распоряжения по хозяйству, а м. Эстес ушел в город в миссионерскую школу), он начал хвалить её прохладный белый костюм, каких не носят на западе. Кэт сразу остановила его:

-- Ник, - сказала она, смотря ему прямо в глаза, - можете ли вы оказать мне услугу?

Видя, что она глядит очень серьезно, Тарвин попытался отделаться шуткой, но она перебила его:

-- Нет, это очень важно для меня, Ник, сделаете вы это мне?

-- Разве есть что-нибудь, чего бы я для вас не сделал? - спросил он серьезно.

-- Не знаю; может быть, именно этого вы не сделаете; но вы должны сделать!

-- Что же это такое?

-- Уезжайте отсюда!

Он покачал головой.

-- Послушайте, Кэт, - сказал Тарвин, засунув руки в широкие карманы своего сюртука, - я не могу. Вы сами не знаете, в какое место приехали. Повторите мне вашу просьбу через неделю. Я и тогда не соглашусь уехать, но тогда я могу поговорить с вами об этом.

-- Я теперь знаю все, что мне нужно, - отвечала она. - Я хочу делать то, зачем сюда приехала, и не могу, пока вы здесь. Понимаете, не могу, Ник? Этого нельзя изменить...

-- Нет, можно. Я могу. Я попробую.

-- Вам нечего говорить мне, что вы будете добры. Я это и без того знаю. Но, несмотря на всю вашу доброту, вы будете мешать мне. Поверьте этому, Ник, и уезжайте. Не думайте, что я вас прогоняю, потому что мне неприятно вас видеть.

-- О! - заметил Тарвин с улыбкою.

-- Ну, вы понимаете, что я хочу сказать, - отвечала Кэт с прежнею серьезностью.

-- Да, я понимаю. Но если вы считаете меня добрым, все уладится, я уверен, вы сами увидите, - ласково сказал он. - Что, путешествие было отвратительно?

-- Вы мне обещали, что не поедете!

-- Я и не ехал за вами, - отвечал Тарвин, улыбаясь и подвешивая для нея гамак, между тем как сам он уселся на одном из кресел, стоявших на веранде. Он заложил ногу на ногу и глядел на белую фуражку, лежавшую у него на колене. - Я нарочно приехал совсем с другой стороны.

-- Как так? - спросила Кэт, не устояв против искушения опуститься в гамак.

-- Через Сан-Франциско и Иокагаму. Ведь вы же мне сказали, чтобы я не ехал за вами.

-- Ник! - в этом одном слоге выразились и упрек, и неодобрение, и удовольствие, и отчаяние, с каким она приняла эту последнюю и величайшую его дерзость.

Тарвину пока нечего было больше говорить, они сидели молча несколько минут, и в это время она успела снова убедить себя, что негодует на его присутствие здесь, она успела смирить чувство гордости, подсказывавшее ей, что очень приятно видеть, как из любви к ней человек объехал половину земного шара, и чувство восхищения пред его преданностью, а главное, она успела - это было всего хуже, всего стыднее - победить ощущение одиночества и заброшенности, как облако, налетевшее на нее из пустыни и заставившее ее на минуту найти приятным и желательным присутствие и заботливость человека, знавшого ее в другой жизни.

-- Полно, Кэт, неужели вы могли думать, что я останусь дома и предоставлю вам одной переносить все прелести этой старой песчаной кучи? Надобно быть холодным, как лед, чтобы пустить вас одинокую, молодую девушку одну в Гокраль Ситарун; я в этом убедился с тех пор, как узнал, что это за местечко.

-- Отчего же вы мне не сказали, что вы собираетесь ехать?

-- Когда мы с вами виделись в последний раз, вы не очень интересовались тем, что я собираюсь делать.

-- Ник! Я не хотела, чтобы вы приезжали сюда, а сама очень хотела приехать...

-- Ну вот, вы и приехали. Надеюсь, вы останетесь довольны, - сказал он мрачно.

-- А здесь очень худо? - спросила она. - Впрочем, мне все равно.

Мостодон был один из тех западных городов, которые не имеют будущого, город без жителей, всеми покинутый и заброшенный.

-- Возьмите такое же мертвое место, как Мостодон, и наполните его десятью развратными Ледвиллями, такими, как был Ледвилль в первый год, и вы получите понятие о здешнем городе.

И он принялся излагать ей историю, политику и общественную жизнь Гокраль Ситаруна с своей собственной точки зрения, с точки зрения живого Запада на мертвый Восток. Он говорил красноречиво, тема увлекала его, он был рад, что нашел слушателя, который понимал его взгляды, если и не всегда разделял их. Он был остроумен, ему хотелось, чтобы она хоть немножко посмеялась с ним вместе, и Кэт засмеялась, но тотчас же заметила, что все это гораздо более грустно, чем смешно.

Тарвин охотно согласился с ней, и сказал, что смеется только, чтобы не заплакать. Ему противно было видеть косность, апатию, безжизненность этой богатой и многолюдной страны, которой давно следовало проснуться, завести торговлю, организоваться, делать изобретения, строить новые города, проводить железные дороги, затевать предприятия, поддерживать общее движение...

-- У них довольно средств, - говорил он, - они не могут оправдываться тем, что страна их бедна, - напротив это богатая страна. Перенесите оживленное население Колорадо в Ратор, заведите хорошую газету, организуйте торговую биржу, пусть весь свет знает, что здесь можно найти, и в полгода мы поднимем здесь такую сумятицу, что вся империя задрожит. Но к чему им это? Они мертвецы, они мумии, деревянные куклы. Для Гокраль Ситаруна довольно и того шума, той суеты, какую делает телега с молоком, когда проезжает по улице.

-- Да, да, - прошептала она, как бы про себя, и в глазах её зажегся огонь, - оттого-то я и приехала.

-- Как так?

-- От того, что они не похожи на нас, - отвечала она, обращая к нему свое сияющее лицо. - Если бы они были умны и образованы, что бы мы могли для них сделать? Мы им нужны именно потому, что они неразвиты, слабы, неразумны. - Она глубоко вздохнула. - Хорошо, что я приехала.

-- Хорошо быть с вами, - сказал Tapвин.

Она вздрогнула.

-- Не говорите ничего такого, пожалуйста, не говорите, Ник, - сказала она.

-- О, извольте! - пробормотал он.

-- Понимаете в чем дело, Ник, - сказала она серьезно, но ласково. - Все такое не существует для меня больше, даже возможность этого не существует. Смотрите на меня, как на монахиню. Смотрите на меня, как на человека, который отказался от всякого подобного счастия, и вообще от всякого рода счастия, исключая своего дела.

-- Гм... Можно курить?

Она кивнула головой, и он закурил сигару.

-- Я очень рад, что приехал сюда к церемонии.

-- К какой церемонии? - спросила она.

-- К вашему пострижению. Впрочем, его не будет...

-- Отчего?

-- Готов поручиться всем моим имуществом. Я знаю вас, знаю Ратор и знаю...

-- Что? кого?

-- Себя, - проговорил он, пристально глядя на нее.

Она сложила руки на груди.

-- Ник, - сказала она, склоняясь к нему, - вы знаете, что я вас люблю. Я так вас люблю, что мне неприятно, когда вы безпокоитесь; вы говорите, что не можете спать по ночам. А разве вы думаете, я буду спать спокойно, зная, что вы себе готовите страдание и разочарование, которые я не могу облегчить; а если и могу, то только одним способом, попросив вас уехать теперь же. И прошу вас. Пожалуйста, уезжайте!

Тарвин несколько секунд держал сигару в руке, не закуривая ее.

-- Дорогая девушка, я нисколько не боюсь.

Она вздохнула и отвернулась к пустыни.

-- Лучше бы вы боялись, - проговорила она безнадежно.

-- Законодатели не знают страха! - произнес он сентенциозно.

Она быстро повернулась к нему.

-- Законодатели! О, Ник, неужели вы...

-- Боюсь, что да, большинством 1.518 голосов. - Он подал ей телеграмму.

-- Бедный отец!

-- Право, не знаю...

-- Во всяком случае поздравляю вас!

-- Благодарю.

-- Но я не уверена, что это для вас хорошо.

-- Нет, хорошо; я обрадовался, когда получил это известие. Но если я проживу здесь весь срок, на который выбран, не знаю, пожелают ли мои избиратели поддерживать меня в моей дальнейшей политической карьере, когда я вернусь...

-- Нет, тем более оснований сначала позаботиться о самом важном деле. Я успею завоевать себе политическую карьеру и после. Но завоевать свое место около вас, Кэт, я могу только теперь и здесь... - Он встал и наклонился над ней. - Вы думаете, я могу откладывать это, дорогая? Я могу ждать дни, недели, ждать терпеливо и вы никогда ничего об этом не услышите, пока сами не захотите. Но вы меня любите, Кэт. Я это знаю. И я, я также люблю вас. Этому может быть только один конец. - Он взял её руку, - Прощайте, завтра я приду к вам и мы пойдем осматривать город.

Кэт долго смотрела вслед его удаляющейся фигуре и затем вошла в дом, где дружеская, веселая беседа с миссис Эстес, главным образом о бангорских детях, помогла ей спокойно посмотреть на положение, созданное приездом Тарвина. Она поняла, что он твердо решил остаться, и если она сама не хочет уехать, то должна примирить этот факт со своими надеждами. Его упрямство усложняло задачу, которую она никогда не считала легкою; она безусловно верила всему, что он говорил, и вполне полагалась на его обещание "молчать". Большого, конечно, нельзя ждать от Тарвина, - может быть, она и не желала ничего большого.

В конце концов она могла бы спастись от него бегством; но когда он пришел на следующее утро, она, к стыду своему, почувствовала, что страшная тоска по родине привязывает ее к нему, заставляет ее находить удовольствие в его веселом, несколько резком обращении. Миссис Эстес была добра к ней. Обе женщины почувствовали взаимную симпатию и скоро подружились. Но человек с родины, это совсем другое и, может быть, именно Ник совсем другое. Во всяком случае она охотно согласилась на его предложение показать ей город.

Во время этой прогулки Тарвин щедро расточал перед ней все те сведения, какие приобрел за 10 дней жизни в Раторе; он взял на себя роль её проводника и говорил обо всем окружающем с такою уверенностью, какой позавидовал бы самый старый политический резидент. Его интересовала политическая жизнь этой страны, хотя он не был призван участвовать в ней. Ведь он сам был членом правительственного учреждения. Его неутомимая и плодотворная, любознательность помогла ему в десять дней собрать массу сведений о Раторе и Гокраль Ситаруне и он мог показывать Кэти все чудеса узких песчаных улиц, на которых замирали шаги людей и верблюдов. Они постояли у зверинца короля и поглядели на голодных тигров, на клетки с двумя прирученными для охоты леопардами в шапочках на голове, точно охотничьи сокола; леопарды спали, зевали и царапали свои подстилки около самых ворот города: он обратил её внимание на массивную дверь в этих огромных воротах, утыканную пол-аршинными гвоздями, в защиту от нападений живых таранов-слонов; он прошелся с нею по длинному ряду темных лавченок, настроенных среди развалин дворцов, владетели которых давно исчезли с лица земли, мимо бараков, около которых толпились солдаты в фантастических костюмах; он показал ей гробницу королей Гокраль Ситаруна, под тенью великого храма, куда сходились на молитву дети Солнца и Луны и откуда большой бык из полированного черного камня глядел через обширную площадь на жалкую статую предшественника полковника Нолана - заносчивого, но энергичного и прямодушного иоркширца.

Наконец, выйдя за городския стены, они встретили шумный караван торговцев; через ворота Трех богов, направляясь к железной дороге, проходила длинная вереница верблюдов, нагруженных блестящею горною солью. В этом месте день и ночь толпились и кричали сыны пустыни, говорившие на каком-то языке, которого никто не понимал, и приехавшие из какой-то никому неизвестной страны по ту сторону белых холмов Джейзульмира.

Во время прогулки Тарвин стал разспрашивать ее о Топазе. Не случилось ли там чего нибудь перед её отъездом? Каков был милый, старый город? Кэт напомнила ему, что она уехала всего через три дня после него.

-- Три дня! Три дня очень много в жизни развивающагося города!

Кэт улыбнулась.

-- Я не заметила никаких перемен, - сказала она.

-- Неужели? Петерс собирался на другой день после моего отъезда начать строить новый каменный салон на улице Г.; Парсонс уставлял новый аппарат для электрического освещения города; на Массачузетском бульваре только-что начались работы и первое дерево посажено на моем участке; Кирней, дрогист, вставлял зеркальное стекло в окно своего магазина, а Максим, пожалуй, до вашего отъезда получил новые почтовые ящики из Меридена. Вы не заметили?

Кэт покачала головой.

-- Я в то время думала совсем о другом.

-- А мне интересно было бы узнать обо всем этом. Ну, все равно. Пожалуй, от женщины нельзя ожидать, чтобы она занималась своим делом и в то же время следила за развитием города, - разсуждал он. - Женщины не такой народ. А вот я, я вел выборную кампанию, я работал в двух, трех городских предприятиях и, кроме того, еще занимался одним личным делом. - Он с улыбкой посмотрел на Кэт, которая подняла руки в знак предостережения. - Запрещенный предмет? Хорошо. Я добрый человек. Но у нас в городе разве темной ночью можно было сделать что-нибудь без моего участия. А что говорили вам на прощанье отец и мать?

-- Не спрашивайте об этом, - просила Кэт.

-- Хорошо, не буду.

-- Я просыпаюсь по ночам и думаю о матери. Это ужасно. В конце концов я, пожалуй, осталась бы и отказалась от поездки, если бы кто-нибудь сказал мне решительное слово в то время, когда я сидела в вагоне и махала им платком.

-- Господи, Боже мой! Отчего я не остался! - простонал он.

-- Вы не могли бы сказать такого слова, Ник, - спокойно заметила она ему.

-- А ваш отец мог бы? Конечно, мог, и всякий другой на его месте сказал бы. Когда я об этом думаю, мне хочется...

-- О, милое дитя! - проговорил он с сожалением, - я и не думал. Но мне очень хочется сказать дурное про кого-нибудь. Позвольте мне выбранить кого-нибудь и я успокоюсь.

-- Ник!

-- Да ведь я же не деревяшка! - проворчал он.

-- Нет, но вы очень неразумный человек.

Тарвин улыбнулся.

-- Вот теперь вы бранитесь.

Чтобы переменить разговор, она стала разспрашивать его о магарадже Кенваре и Тарвин сказал ей, что он славный мальчик, но прибавил, что прочее общество в Раторе далеко не хорошо.

-- Вы увидите, что такое Ситабхаи!

И он стал рассказывать ей о магарадже и о придворных, с которыми ей придется иметь сношения. Они говорили о странной смеси спокойствия и ребячества в этом народе, черта, поразившая Кэт еще раньше, о его первобытных страстях и простых идеях, простых, как проста тяжеловесная сила Востока.

знали, что такое настоящая современная молодая женщина, они, пожалуй, очень не высоко оценили бы ее. У них сохранились некоторые старомодные идеи в роде тех, какие я когда-то слышал, сидя на коленях у своей старой матери в далеком штате Мене. Вы знаете, моя мать верила в брак, и в этом она сходилась со мною и с благородными старомодными туземцами Индии. Почтенное, дряхлое, распадающееся учреждение брака, представьте себе, здесь еще существует.

-- Но ведь я никогда не симпатизировала Норе, Ник, - вскричала Кэт, отлично понимая его намеки.

-- Ну, в таком случае, в этом вы сойдетесь с Индейской империей. "Долин дом" процветает в этой благословенной старомодной стране. Вы, может быть, не знаете, что есть страны, где он разрушен?

-- Но я все-таки не разделяю всех ваших мыслей, - сочла она себя обязанной прибавить.

-- Одной, по крайней мере, не разделяете, - возразил Тарвин с кривой усмешкой. - Но я вас заставлю думать по моему.

-- Я вам доверяла, Ник, - произнесла она с упреком

Он остановился и поглядел на нее с выражением раскаяния.

-- О Господи! - пробормотал он. - Я и сам себе доверял! Но я постоянно об этом думаю. Что тут делать? Но вот что я вам скажу, Кэт, это было последний раз, самый последний из последних. Все кончено. С этих пор я - другой человек. Я не обещаю вам, что не буду думать, не буду чувствовать по прежнему. Но я буду молчать. Вот вам моя рука, - он протянул руку, и Кэт пожала ее.

Они шли несколько минут молча, пока Тарвин не заговорил опять грустным голосом:

Она отрицательно покачала головой.

-- Да, правда, вы с Джимом редко видались. Но мне очень хотелось бы знать, что он обо мне думает. До вас не доходили какие-нибудь слухи, какие-нибудь рассказы о том, что со мной случилось?

-- В городе, кажется, думали, что вы уехали в С.-Франциско повидаться с одним из западных директоров Колорадской и Калифорнийской железной дороги. Они это думали потому, что кондуктор вашего поезда передал, будто вы рассказали ему, что едете на Аляску. Этому никто не поверил. Мне бы хотелось, чтобы в Топазе более доверяли вашей правдивости, Ник.

-- Да, и мне бы этого хотелось, Кэт, - с жаром воскликнул Тарвин. - Но, в таком случае, как бы я мог сделать, чтобы они верили тому, что мне нужно? Мне было нужно, чтобы они думали, будто я уехал по их делам. Чтобы они стали говорить, если бы я рассказал правду? Наверно в тот же вечер пошли бы слухи, что я уехал в Чили покупать землю. Да, кстати, когда будете писать домой, не говорите, пожалуйста, что я здесь. Может быть, они это сами придумают, если я им помогу, но я не хочу помогать им.

Через несколько минут она опять заговорила о своей матери. Тоска по доме снова овладела ею среди всех тех чуждых предметов, которые Тарвин показывал ей, и мысль о матери, терпеливой, одинокой, ожидавшей от нея весточки, отозвалась в сердце её с такою же болью, как и в первый раз. Воспоминание о ней было нестерпимо мучительно, но, когда Тарвин спросил ее, зачем же она уехала, если ей так тяжело, она мужественно отвечала ему:

-- А зачем мужчины идут на войну?

В следующие дни Кэт почти не встречалась с Тарвиным. Миссис Эстес сводила ее во дворец, и то, что ей пришлось увидать там, вполне заняло и ум, и сердце её. Странное чувство охватило ее, когда она вступила в эту область, где царили вечные сумерки, в этом лабиринте корридоровь, дворов, лестниц, потайных ходов, по которым безпрестанно скользили женщины под покрывалами, с удивлением глядевшия на нее и смеявшияся вслед ей или с ребяческим любопытством разсматривавшия её платье, её шляпку и перчатки. Ей казалось, что она никогда не освоится ни с одною частью этого огромного заповедного помещения, что в этом полумраке она никогда не привыкнет отличать одно бледное лицо от другого. А женщины водили ее по длинным рядам уединенных комнат, спокойствие которых не нарушалось ничем, кроме вздохов ветра над освещенным сверху потолком; по висячим садам, которые возвышались на двести футов над уровнем земли и были все-таки ревниво окружены высокими стенами; по бесконечным лестницам, которые спускались с плоских крыш, залитых сиянием голубого неба, до безмолвных подвальных помещений, высеченных в скале на 60 футов глубины и служивших убежищем от летняго зноя. На каждом шагу она встречала женщин и детей, все новых женщин и детей. По слухам, во дворце скрывалось 4.000 живых существ и неизвестно сколько - мертвых.

Некоторые женщины - она не знала, сколько именно - под влиянием интриг, смысла которых она не понимала, решительно отказались от её услуг. Оне заявили, что не больны, и что прикосновение белой женщины считают осквернением. Другия приносили ей своих детей и просили, чтобы она возвратила румянец и силу бледным малюткам, рожденным во мраке; девушки с лихорадочно блестевшими глазами бросались на нее из темных углов и преследовали ее страстными жалобами, которых она не понимала и не решалась понимать. Безобразные и неприличные картины глядели на нее со стен маленьких комнаток, и изображения безстыдных богов улыбались ей из своих грязных нишей над дверьми. Жар и чад от приготовления кушаний, легкий дым курений и своеобразный запах массы живых существ - все это действовало на нее удушающе. Но то, что она слышала, и то, что она угадывала, поражало ее более болезненно, чем все ужасы, представлявшиеся глазам её. Она ясно почувствовала, какая громадная разница - увлечься великодушным порывом под влиянием живого рассказа о бедствиях, индейской женщины и стоять лицом к лицу с самым фактом этого бедствия в уединении женских покоев дворца Раторы.

же считал все то, что имело прямое, хоти не всегда очевидное отношение к Наулаке.

Ему позволяли свободно ходить по королевским садам, где безчисленное множество садовников, редко получавших жалованье, боролись против губительного зноя пустыни с помощью мехов, воды и колодцов.

Его охотно пускали в конюшни магараджи, где каждую ночь проводили в стойлах до 800 лошадей; ему позволяли смотреть как каждое утро выводили этих лошадей на прогулку по 400 за раз, и как оне бегали по двору, поднимая облака пыли. По всем внешним дворам дворца он безпрепятственно ходил, куда хотел, он смотрел, как снаряжали слонов для парадных выездов магараджи, смеялся с часовыми, переворачивал странное орудие, имевшее вид не то дракона, не то змеи, изобретение туземных артиллеристов, мечтавших создать свою восточную митральезу. Но Кэт могла ходить туда, куда доступ ему был закрыт. Он знал, что жизнь белой женщины так же безопасна в Раторе, как и в Топазе; но в первый же день, когда она без всякой тревоги и сомнений исчезла за занавесью двери, ведущей в женския комнаты дворца, он почувствовал, что рука его инстинктивно хватается за рукоятку револьвера.

Магараджа был хорошим приятелем и недурным партнером в пакизи; но, сидя против него полчаса спустя, Тарвин раздумывал, что не посоветует никому принять на страх его жизнь, если что нибудь случится с его милой, пока она скрывается в этих таинственных комнатах, из которых никакого звука не доходило до внешняго мира, кроме постоянного шопота и шороха. Когда Кэт вышла оттуда с маленьким магараджей Кенваром, цеплявшимся за её руку, лицо её было бледно и испуганно, на глазах блестели слезы негодования. Она все видела.

Тарвин бросился к ней, но она оттолкнула его повелительным жестом и поспешила к миссис Эстес.

магараджу за тот взгляд, который, из-за него, получил от Кэт. Как он благодарил Бога, что находился здесь, мог наблюдать за ней, охранять ее, а в случае надобности, увезти ее, увезти даже насильно. Дрожь охватывала его, когда он воображал, как бы она жила здесь одна под охраною только миссис Эстес.

-- Я привез вот это для Кэт, - сказал мальчик, осторожно вылезая из экипажа со свертком, который он держал обеими руками. - Поедем со мною к ней.

Тарвин тотчас же спустился с лестницы, и они поехали к дому миссии.

-- Все у меня во дворце говорят, - сказал мальчик дорогой, - что Кэт ваша.

-- Я очень рад, что они это понимают, - сердито пробормотал про себя Тарвин. - Что это вы ей везете? - громко спросил он магараджу, дотрагиваясь до свертка.

чтобы не забыть слова матери.

Кэт была на веранде, когда они приехали, и лицо её несколько прояснилось при виде мальчика.

-- Велите моим гвардейцам стоять около сада и не входить в него. Поезжайте и ждите на дороге.

Экипаж и солдаты отъехали. Мальчик, все еще держа Тарвина за руку, протянул сверток Кэт.

-- Это от моей матери, - сказал он. - Вы ее видели. Этот человек может не уходить. Он, - мальчик несколько замялся, - он ваш возлюбленный, ведь правда? Ваш язык - и его язык.

-- Прежде всего я должен вам сказать вот это, - продолжал он, - сказать так, чтобы вы меня поняли. - Он заговорил нетвердым голосом, очевидно, переводя с местного наречия, при чем выпрямился во весь рост и отбросил со лба изумрудную кисть. - Моя мать-королева - настоящая королева - сказала: "Я три месяца сидела за этой работой. Я вам даю ее, потому что я видела ваше лицо. То, что было сработано, может быть уничтожено против нашего желания, и руки злых гениев вечно заняты уничтожением. Ради богов, берегите его, чтобы злой гений не уничтожил того, что я сделала, так как в этом моя жизнь и моя душа. Берегите мою работу, которую я вам посылаю, - платье, которое было девять лет на ткацком станке".

-- Я знаю по английски больше, чем мать, - сказал мальчик своим обыкновенным голосом.

Кэт развернула сверток и вынула толстую желтую с черным блузу, обшитую ярко-красною бахрамой, грубо сотканной. Такого рода работами королевы Гокраль Ситаруна обыкновенно наполняют свои досуги.

-- Это все, - сказал мальчик. Но он видимо не хотел уходить. Судорога сдавила горло Кэт, пока она развертывала жалкий подарок. Видя, что на него не обращают внимания, мальчик, продолжая крепко держать за руку Тарвина, снова повторил от слова до слова поручение матери.

-- Не такой должен быть ответ, - сказал мальчик и с умоляющим видом обратился к своему высокому другу, англичанину.

Тарвину пришли в голову рассказы и сплетни приказчиков в веранде гостинницы.

Он подошел к Кэт, положил ей руку на плечо и прошептал быстро:

-- Разве вы не догадываетесь? Платье, которое девять лет было на ткацком станке - это мальчик.

-- Смотреть за ним. Беречь его. Вы искусны во многих вещах. Ситабхае нужна его жизнь. Смотрите, чтобы у нея ее не взяли.

Кэт начинала понимать. Все было возможно в этом дворце, даже убийство ребенка. Она уже заметила, какая господствует ненависть между бездетными королевами и королевами-матерями. Магараджа Кенвар стоял неподвижно в сумерках угасавшого дня, сверкая алмазами своей драгоценной одежды.

-- Повторить еще раз? - спросил он.

ужасной стране? - Она начала плакать.

-- А! - сказал магараджа совершенно спокойно, - мне приказано уйти, когда я увижу, что вы заплакали. - Он позвал экипаж и солдат и уехал, оставив жалкую блузу на полу.

Кэт рыдала. Ни мисисс Эстес, ни её мужа не было дома. Словечко "нам", произнесенное ею, наполнило сердце Тарвина восторгом. Он остановился перед ней, заключил ее в объятия, и Кэт не разсердилась на него.

-- Мы будем вместе бороться, моя девочка, - прошептал он, когда её головка склонилась к его плечу.