Наулака.
Глава XII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наулака. Глава XII. (старая орфография)

XII.

Разставшись с королем, Тарвин в первую минуту всего больше хотел, пустить своего жеребца в галоп и отправиться тотчас же разъяснивать Наулаку. Под влиянием этой мысли он механически подогнал лошадь и натянул поводья. Быстрый ход лошади заставил его очнуться; он сдержал и себя, и своего коня.

Он уже освоился с местными названиями и потому не удивился, что какое-то место называется "Коровья Пасть", но его удивляло, почему король сказал, что сокровище находится в "Коровьей Пасти". Надобно было разспросить об этом у Эстеса.

^{; -} Эти язычники, - говорил он про себя, - способны запрятать его на дно соленого источника или закопать в землю. Да, именно закопать; это вполне в их нравах. Они держав коронные алмазы в коробочках из-под бисквитов и завязывают их тесемками от сапогов. Наверное Наулака висит где-нибудь на дереве.

Проезжая к дому миссии, он с новым интересом смотрел на унылую местность, окружавшую его: ему представлялось, что под каждым возвышением почвы, под каждой крышей безпорядочно построенного города может скрываться его сокровище.

Эстес, который перевидал на своем веку много достопримечательностей и знал Раджпутану так, как заключенный знает каждый камень своей тюрьмы, сообщил Тарвину, в ответ на его прямой вопрос, множество сведений. В Индии было несколько "Пастей" всякого рода, начиная с "Горящей Пасти" на севере, где из земли выходил столб горящого газа, привлекавший массы поклонников, которые считали его воплощением божества, и до "Пасти Дьявола" среди каких-то заброшенных развалин буддийского храма, в южной части Мадраса.

"Коровья Пасть" тоже существовала за несколько сот миль от их города, во дворе одного храма в Бенаресе, сильно посещаемого верующими; в Раджпутапе была только одна "Коровья Пасть", в древнем разрушенном городе.

Миссионер рассказал длинную историю войн и грабежей, тянувшихся целые сотни лет и концентрировавшихся вокруг одного города, окруженного скалами и лежавшого среди пустыни, - города, составлявшого гордость и славу королей Мевара. Тарвин, не смотря на страшную скуку, терпеливо слушал его - древняя история не представляет интереса для человека, который занят созданием своего нового города: а Эстес не скупился на подробности и рассказывал длинные сказания о том, как в разных второстепенных дворцах тысячи раджпутанских женщин добровольно подвергали себя сожжению, когда город был взят могамеданами, и король пал под его развалинами, не оставив завоевавателю ничего, кроме славы победы. Эстес любил археологию, и ему приятно было толковать о ней с соотечественником.

Он объяснил Тарвину, что надобно проехать 96 миль до железнодорожной станции Равута, затем пересесть в поезд, который идет на юго-восток, сделать 67 миль, перейти на другую ветвь и ехать на юг 107 миль; тогда он будет в 4 милях от города и увидит его 9-этажную башню, заслуживающую особенного внимания, его громадные стены и разрушенные дворцы. Все это путешествие займет не менее двух дней.

Таррив посмотрел на карту и сразу заметил, что Эстес предлагает ему объехать 3 стороны почти правильного квадрата, между тем, как линия, тонкая как паутина, указывала прямую дорогу от Ратора до Гуннаура.

-- Так будет ближе, - сказал он.

-- Это проселочная дорога, а вы уже испытали, каковы дороги в здешней стране. Проехать 57 миль по такой дороге, в палящий зной далеко не безопасно.

Тарвин улыбнулся про себя. Он не особенно боялся зноя, который, действуя несколько лет под-ряд, унес не мало жизненных сил у его собеседника.

-- Я все-таки попробую проехать туда верхом. По моему, не стоит объезжать кругом чуть не всю. Индию, чтобы добраться до места, которое лежит через дорогу от нас, хотя здесь все так делают.

Он спросил миссионера, что такое "Коровья Пасть", и Эстес на основании данных археологии, архитектуры и филологии объяснил ему, что это нечто в роде ямы в земле, древней, замечательно древней ямы, считающейся священною, но все-таки не более, как ямы.

Таррин решил выехать тотчас же, не теряя времени. Нельзя было надеяться, чтобы король завтра же открыл для него тюрьмы. Тарвин раздумывал несколько времени, сообщить ли ему о цели своей поездки, и затем решил, что прежде осмотрит ожерелье, и затем уже начнет переговоры. Это более подходило к обычаям страны. Он возвратился в гостинницу с картою Эстеса в кармане и отправился в конюшню. Подобно другим людям запада, он считал лошадь одною из необходимейших принадлежностей человека, и купил ее себе, как только приехав. Ему смешно было видеть, как все хитрости и уловки лошадиных барышников, с которыми он раньше имел дело, добросовестно, повторялись смуглыми, сухопарыми кабулами, проводившими перед его верандой своих скачущих, брыкающихся коней и ему было приятно преодолевать все эти хитрости и уловки точно так же, как он это делывал в былые дни. Результатом торга, который велся за ломаном английском и выразительном американском языке, была покупка некрасивого и не очень кроткого коня, мышиного цвета, который за свои пороки был изгнан из армии его величества и который воображал, что после краткой службы, среди нерегулярной криницы имеет полное право на отдых и покой. В свободное время, когда ему хотелось к чему-нибудь приложить свои силы, Тарвин постепенно отъучал его от этого ложного представления, и конь, хотя не чувствовал к нему особенной благодарности, но вел себя сравнительно вежливо. Он был назвав Фибби Вилкс, в честь одного человека, на которого, будто бы, походил манерами и сухопарой мордой, и который когда-то обманул Тарвина.

Тарвин подошел к Фибби, который дремал на солнце во дворе гостинницы.

-- Мы поедем покататься за город, Фибби, - сказал он ему.

Конь заржал и сердито тряхнул годовой.

-- Ну, конечно, я знаю, - ты всегда был бродягой.

Туземный слуга оседлал Фибби, а Тарвин между тем взял из своей комнаты шерстяное одеяло и завернул в него все необходимое для дороги. О корме для лошади он не заботился: Фибби должен был довольствоваться той пищей, какую Бог пошлет ему. Он вскочил на седло так беззаботно весело, как будто ему предстояло сделать прогулку в окрестностях города. Было около трех часов пополудни, и Тарвин решил, что с помощью шпор заставит Фибби, не смотря на все его злонравие и упрямство, сделать в 10 часов 57 миль до Гуннаура, если дорога окажется хорошей, и в 12, если она будет дурна. Возвратный путь не потребует пришпориванья. Ночь должна была быть лунною; Тарвин хорошо знал туземные дороги в Гакраль Ситуране и не боялся сбиться с прямого пути.

Фибби забрал себе в голову, что ему следует идти не спеша; он опустил голову и пошел спокойной рысцей. Тарвин подогнал его и нежно сказал:,

-- Голубчик Фибби, мы едем не для прогулки; это ты поймешь, прежде чем солнце сядет. Какой-то дурак научил тебя терять время, выступая английской рысью. Во время пути вам обо многом придется договорить, но прежде покончим с этим дедом. Не будем ссориться на первых шагах. Оставь эту манеру, Фибби, и поезжай, как бравая лошадь.

Тарвину пришлось сделать не мало замечаний, прежде чем Фибби пошел легким местным аллюром, который употребляется при верховой езде и на западе, и отличается тем, что не утомляет ни всадника, ни лошади. Тогда только конь понял, что ему предстоит дальний путь и, опустив хвост, подчинился необходимости.

В начале пути ему пришлось ехать в облаке песочной пыли, которую поднимали фуры, нагруженные хлопчатой бумагой, и деревенския телеги, направлявшияся в Гуннаур и дальше, на станцию железной дороги. Когда солнце стало клониться к западу, длинная тень его скользила точно какой-то призрак по глыбам камней, среди которых то там, то сям возвышался какой-нибудь куст или деревцо алое.

Извозчики распрягли свои телеги и расположились около дороги ужинать, при свете костров. Фибби насторожил уши при виде пламени, но бодро шел вперед, среди надвигавшейся темноты, и Тарвин чувствовал едкий запах репейника под копытами лолади. Позади него луна взошла во всем своем великолепии, и при свете её он догнал нагого человека, который нес на плече палку с звенящими колокольчиками и, задыхаясь и охая, бежал впереди другого человека, следовавшого за ним с саблей на-голо. Это был почтальон и его провожатый, бежавшие в Гуннаур. Звяканье колокольчиков замерло в ночной тишине, и Фибби пришлось ехать среди бесконечных рядов колючих кустарников, которые протягивали свои длинные руки к звездам и бросали черные тени на дорогу. Ночные хищники выскакивали из-за кустов, и Фибби храпел в паническом ужасе. Дикобраз перешел дорогу перед самым его носом, шелестя своими иглами, и на минуту отравив воздух своим зловонием. Сбоку замелькала светлая точка; это извозчики, у которых сломалась телега, спокойно спали около костра в ожидании разсвета, когда можно будет поправить беду.

Когда они снова тронулись в путь, у Фибби проснулся смелый, предприимчивый дух его предков, для которых было привычным делом, отправляясь с хозяевами на разграбление какого-нибудь города, пробегать по 30 миль в день, ночевать около копья, воткнутого в землю, и возвращаться назад прежде чем остынут головни сгоревших домов. И так, Фибби бодро поднял голову, заржал и двинулся вперед.

Дорога шла несколько миль под гору, пересекая пересохшие ручьи и одну широкую реку, около которой Фибби остановился напиться еще раз; он охотно повалялся бы на поляне, поросшей дынями, но хозяин пришпорил его и заставил быстро взбежать на крутой берег. Местность становилась с каждою милею все более и более плодородною и холмистою. При свете заходящей луны серебрились поля опиума и темнели сахарные плантации.

Опиум и сахарный тростник сразу исчезли, когда Фибби пришлось ехать по длинному, отлогому подъему на гору, и он, расширив ноздри, вдохнул передразсветный ветерок. Он знал, день принесет ему отдых.

Тарвин смотрел вперед туда, где белая линия дороги терялась в чаще мелкого кустарника. Глазам его открылась обширная, ровная долина, окаймленная мягко очерченными холмами, - долина, которая при неясном свете приближавшагося разсвета казалось гладкой, точно море. И к довершению сходства, среди нея, точно среди моря, возвышалось громадное судно с острым носом, какое-то необыкновенное судно в две мили длины, с палубой в 300--400 фут., одинокое, безмолвное, без мачт, без огней, всеми покинутое.

-- Мы скоро приедем, Фибби, друг мой, - сказал Тарвин, натягивая поводья и разсматривая чудовище при свете звезд. - Мы подъедем к нему, как можно ближе, и остановимся, а когда взойдет солнце, взберемся на него.

был с большим трудом пробираться среди кустов и целой сети глубоких рытвин. Наконец, он остановился в полном отчаянии. Тарвину стало жаль его, он привязал его к дереву, предоставил ему до завтрака размышлять о своих грехах, а сам, соскочив с него, очутился на дне сухой, пыльной ямы. Он выбрался из нея, прошел шагов десять вперед по крутому спуску, и его со всех сторон окружили кусты, которые били его по лицу, цеплялись своими колючками за платье, поднимали свои корни до самых колен его.

Наконец, дошло до того, что Тарвин принужден был ползти на руках и на коленях, причем выпачкался в пыли с головы до ног, точно те дикие поросята, которые, словно серые тени, пробирались через кусты в свои логовища. Слишком занятый собственным положением, чтобы обращать внимание на их хрюканье, он с усилием продирался вперед, хватаясь за корни, как будто намеревался вытащить Наулаку из-под земли, и испуская проклятия при каждом шаге. Когда он остановился, чтобы отереть пот с лица, он скорее осязанием, чем зрением узнал, что стоит на коленях у подножия стены, возвышавшейся к небу. Издали послышалось жалобное ржанье Фибби.

-- Полно, Фибби, ты ведь цел и невредим, - проговорил он, выплевывая сухую траву, набившуюся ему в рот: - ты даже не участвовал в моем последнем подвиге, и никто не заставляет тебя перелететь через эту стену.

Он безнадежно оглядел стену, тихо посвистывая, в ответ на крик совы, раздавшийся над его головой.

Он начал пробираться между стеной и окружавшими ее кустами; одною рукою он ощупывал громадные тесаные камни, а другою прикрывал себе лице. Финиковое семя упало между двумя гигантскими камнями и в течение столетий выросло в гордое, ветвистое дерево, пробившееся сквозь трещину и заставившее раздаться каменные глыбы. Тарвин остановился на минуту и посмотрел, нельзя ли взобраться на самый низкий сук дерева и с помощью его влезть на стену. Он прошел еще несколько шагов и вдруг увидел, что снизу до верху стены, сквозь всю её 20-футовую толщину идет расщелина, через которую могла бы пройти целая армия.

дети играют ею, а я не могу добыть ее!

Он прошел через отверзтие и очутился среди разрушенных колонн, среди куч камней, сломанных дверей и опрокинутых надгробных памятников; почти у самых ног его раздалось шипенье. Всякий человек, рожденный от женщины, сразу узнает голос змеи. Таринн отскочил в сторону и остановился. Ржанье Фибби слабо доносилось до него. Утренний ветерок подул из прохода в стене, и Тарвин отер себе лоб с чувством облегчения. Больше он не станет ничего предпринимать до солнечного восхода. Пора подумать об еде и питье; кррме того, надобно соблюдать осторожность, не забывать голоса, раздавшагося у его ног.

Он достал из кармана кусок хлеба и фляжку вина и при.нялся с жадностью есть, не забывая в то же время оглядываться по сторонам. Ночная тьма редела, и он мог видеть очертания какого-то большого строения в нескольких саженях от себя. За ним поднимались какие-то тени, неопределенные, как сонные видения, тени каких-то храмов, каких-то домов; ветер, дувший среди них, шелестил полуразвалившимися заборами.

Очертания становились яснее: он разучил, что стоит перед какою-то обвалившеюся гробницей. И вдруг, совершенно неожиданно сзади него вспыхнула на небе красная заря, и из ночной тьмы ясно выступил город смерти. Высокие дворцы с остроконечными крышами поражали своею ужасающей пустотой в кровавом отблеске зари и глядели на восходящее солнце всеми отверзтиями своих насквозь продырявленных стен. Ветер пролетал с грустным пением по пустынным улицам и, нигде не находя себе ответа, возвращался назад, подгоняя облачко пыли, которое крутилось несколько секунд на одном месте и снова со вздохом опускалось на землю.

Свет зари погас. Горячие лучи солнца все осветили, и коршун взвился к голубым небесам. Может быть, восходящее солнце было так же старо, как этот город. Тарвину казалось, что оно остановилось здесь с ним вместе и слушает, как столетия пролетают над этим безполезным прахом.

Когда он вошел в одну из улиц, на пороге низенького красного домика появился павлин и распустил свой хвост в сиянии солнца. Тарвин остановился и совершенно серьезно снял шляпу перед этим единственным живым существом, перед царственной птицей, красовавшейся среди развалин.

Безмолвие и полная обнаженность пустынных улиц действовали на, него удручающим образом. Он не решался даже свистать и бродил безцельно от одной стены к другой, осматривая гигантские водоемы, высохшие и запущенные, пустые караульни около зубцов стены, изъеденные временем арки, перекинутые через улицы и, главным образом, высеченную из камней башню с разрущенной крышей, возвышавшуюся на 150 фут, как знак того, что царственный город Гуннаур не погиб и когда-нибудь снова населится людьми.

Тарвин с большим трудом влез за вершину этой башни, украшенной горельефными изображениями зверей и людей, и оттуда смотрел на громадную спящую равнину, среди которой лежал мертвый город. Он увидел дорогу, по которой проехал ночью; она то исчезала, то снова появлялась да пространстве 30 миль; увидел поля опиума, мрачные, темные кусты и бесконечную степь, тянувшуюся на север и прорезанную блестящею линиею железной дороги. С своего возвышенного пункта он мог окинуть взглядом большое пространство, - внизу, в городе, весь вид закрывался зубцами стены. Ближе к линии железной дороги виднелись проселочные дороги, выложенные камнем и пересеченные множеством ворот; сквозь отверзтия в стенах башни, пробитые временем и корнями деревьев, открывался широкий горизонт, доходивший, быть может, до самого моря.

"Коровьей пасти", он повернул на боковую дорожку и вспугнул нескольких белок и обезьян, которые поселились в прохладных темных подвалах пустых домов. Последний дом на этой дорожке представлял груду развалин, покрытьях мимозами и высокой травой, среди которой вырисовывалась узенькая тропинка. Tapвин обратил внимание на этот дом, так как это были первые настоящия развалины. Все остальные здания, храмы и дворцы не развалились, а умерли, - они были пусты, начисто обобраны, они были во власти семи демонов запустения. Со временем, может быть, через несколько тысяч лет, весь город развалится. Он был положительно рад, что хоть один дом подал пример.

Тропинка привела его к большой каменной площадке, которая склонялась вниз, точно верхняя ступень какого-то водопада. Тарвин сделал по ней всего один шаг и упал: дело в том, что голые ноги миллионов людей ходили по этому камню Бог знает сколько лет и пробили в нем глубокия впадины, скользкия, как лед. Поднявшись на ноги, он услыхал лукавый полусдержанный смех, закончившийся кашлем; звук замолк и снова повторился. Тарвин поклялся самому себе, что разъищет этого насмешника, как только найдет ожерелье, и стал внимательнее смотреть, под ноги. Ему пришло в голову, что "Коровья пасть", вероятно, какая-нибудь заброшенная каменоломня, заросшая густой травой. Он не мог разсмотреть, куда ведет спуск, из-за густой листвы деревьев, которые росли внизу и склонялись верхушками друг к другу, точно ночные сторожа, наклоняющиеся над найденным мертвым телом. Очевидно, когда-то существовали ступени, которые вели вниз по крутому спуску, но голые ноги стерли их, а пыль, нанесенная ветром, покрыла их ровным слоем земли. Тарвин долго с досадой смотрел вниз, так как смех раздавался именно оттуда, и затем начал осторожно спускаться, стараясь ставить каблуки в мягкую землю и хватаясь руками за кусты травы. Прежде чем ему удалось спуститься, он очутился среди высокой травы, в такой чаще, куда не проникал солнечный свет. Но под ногами виднелась тропинка, спускавшаяся почти отвесно. Он цеплялся за траву и продолжал подвигаться. Земля под его локтями сделалась сырой, и камни, среди которых она росла, были покрыты мохом и. плесенью. В воздухе чувствовался холод и сырость. Спустившись еще ниже и остановившись на узком каменном выступе, чтобы перевести дух, он увидел то место, на котором расли деревья. Они возвышались между камнями, окружавшими квадратный пруд стоячей и загнившей воды, казавшейся синей под темною листвою. Летний жар отчасти высушил пруд и вокруг воды образовалась полоса засохшей тины. Из воды выступала вершина каменного столба, украшенного изображениями чудовищных и безстыдных богов, точно голова плывущей черепахи. Птицы порхали на ветвях деревьев, освещенных солнцем высоко на верху. Маленькие прутики и ягодки падали в воду, и эхо передавало шум их падения с одной на другую сторону пруда, никогда не видавшого солнечного света.

Смех, который привел в негодование Тарвина, послышался снова. На этот раз он раздался сзади него и, пристально оглядевшись, он заметил, что это был звук, издаваемый тонкою струйкою воды, которая вытекала из грубо высеченной каменной головы коровы и текла по каменному желобу в сонный темносиний пруд. Сзади этого желоба поросшая мхом скала поднималась отвесно. Это, следовательно, и была "Коровья Пасть". Пруд находился на дне ложбины и единственная дорога к нему была та, по которой пришел Тарвин, - тропинка, которая вела от залитых солнцем улиц, в мрачное сырое подземелье.

-- Однако, король был очень добр ко мне, - проговорил он, осторожно проходя по каменной ограде пруда, на которой было так же скользко, как на тропинке, между камнями. - Что мне делать здесь? - продолжал он, возвращаясь. Ограда шла только с одной стороны пруда, и ему приходилось или покончить свои исследования, или смело идти по тинистой окраине остальных трех. "Пасть Коровы" снова засмеялась: свежая струя воды пробежала через её безформенные челюсти.

-- Эх, чтоб тебе пересохнуть! - с досадою проворчал он, внимательно оглядываясь по сторонам, сквозь полумрак, окутывавший все предметы.

пошел направо, осторожно держась за ветки деревьев и за стебли травы, чтобы не оступиться.

В начале существования пруда, скалы, окружавшия его, стояли крепко, но под влиянием времени, непогоды и под напором древесных корней камни распались в тысяче местах и завалили обломками берег, так что идти по нему было крайне трудно.

Тарвин пробирался по правой стороне пруда, решившись, во что бы то ни стало, обойти его кругом. Мрак увеличился, когда он пороваялся с громадным фиговым деревом, простиравшим тысячу рук над водой и окружившим скалу своими змеевидными корнями толщиной в человеческое туловище. Он присел на камень отдохнуть и стал смотреть вокруг. Солнце, пробиваясь сквозь высокую траву, бросало луч света на тропинку, по которой он пришел, на выцветший мрамор ограды и за грубое изображение коровьей морды; но под фиговым деревом, где сидел Тарвин, было темно и слышался нестерпимый запах мускуса. Ему неприятно было глядеть на синюю воду; он отвернулся к скале и деревьям и, взглянув наверх, увидел изумрудно-зеленые перья попугая, лазавшого по верхним ветвям их. Никогда в жизни Тарвин не желал так сильно очутиться под благодатным сиянием солнца. Он прозяб и просырел, он чувствовал, что в лицо его дует ветерок из-за змеевидных корней дерева.

", чем увидел, что эти корни скрывают какой-то проход, и более из любопытства, свойственного его расе, чем из любви к приключениям, решился изследовать его; он шагнул в темноту, которая разступилась перед ним и сомкнулась за ним. Он мог чувствовать, что ноги его ступают по острым камням, слегка прикрытым тонким слоем засохшей тины, и, протянув руки, нащупал с обеих сторон каменные стены. Он зажег спичку и пожалел, что, по незнакомству с так называемыми коровьими пастями, не захватил фонаря.

Первая спичка вспыхнула и тотчас же погасла в этой клоаке, в то же время он услышал прямо перед собою звук, похожий на прибой волны по каменистому берегу. Этот звук не имел ничего ободряющого, но Тарвин продолжал потихоньку подвигаться вперед и только оглянулся виднеется ли свет в отверзтие позади него; он зажег вторую спичку и заслонил ее рукой. Он сделал еще шаг вперед и вздрогнул, нога его наступила на череп. При свете спички он увидел, что вышел из узкого корридора и стоял в каком-то темном помещении, размеры которого не мог определить. Ему показалось, что он видит очертания столба или целого ряда столбов, неясно мелькавших в темноте, он был уверен, что вся земля под его ногами усеяна костями. Вдруг он увидел пару бледно-зеленых глаз, пристально уставившихся на него и услышал чье-то тяжелое дыхание. Он бросил спичку, глаза исчезли, затем в темноте послышался дикий треск, шум и рев не то человека, не то животного; Тарвин бросился влево, цепляясь за корни деревьев, выскочил на покрытую тиной окраину пруда и стал задом к Коровьей пасти, держа револьвер в руке.

от него тихонько двинулась к воде. Она стало медленно плавать по пруду, как длинная глыба грязи. Никто не выходил из пещеры между корнями фигового дерева, а тинистая глыба заворчала, подплывя к берегу, почти у самых ног Тарвина, и открыла глаза, подняв тяжелые веки, облепленные зеленой грязью.

Люди Запада знакомы со многими странными вещами, но алигаторы не входят в сферу их обычных наблюдений. Тарвин опять стал обходить пруд, но на этот раз совершенно безсознательно. Когда он пришел в себя, он заметил, что сидит на солнце, наверху скользкой тропинки, спускавшейся вниз. В руках он сжимал полные горсти травы и сухой земли. Вокруг него лежал мертвый город и среди него он вдруг почувствовал себя в полной безопасности. Он не видел более "Коровьей Пасти", а она продолжала хихикать и давиться, как хихикала с самого основания пруда, т. е. от начала мира. Сквозь густую траву пробирался старичек, сгорбленный, почти нагой, и вел маленького козленка, причем от времени до времени механически восклицал: - Ао, бхаи, ао! - "Иди, брат, иди!" Тарвин удивился сначала его появлению, а затем тому спокойствию, с каким он пошел по тропинке вниз, в это царство мрака и ужаса. Он не знал, что священный крокодил Коровьей пасти ждал своего завтрака сегодня, подобно тому, как он его ждал в те времена, когда Гуннаур был многолюдным городом и царицы его не думали о смерти.