Наулака.
Глава XIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наулака. Глава XIII. (старая орфография)

XIII.

Полчаса спустя Фибби и Тарвин вместе позавтракали под тенью кустов у подножия стены. Лошадь уткнулась носом в свой корм и ничего не говорила. Человек тоже молчал. Раз или два он вставал, окидывал взглядом неправильную линию стены и бастиона и качал головой. У него не было ни малейшого желания возвращаться туда. Когда солнце стало сильнее палить, он нашел себе укромный уголок, окруженный колючими кустами, подложил седло под голову и улегся спать. Фибби, с наслаждением повалявшись по земле, последовал примеру своего хозяина. Они оба спали, а в воздухе стоял раскаленный жар, слышалось жужжанье насекомых и стук копыт коз, пробиравшихся по рытвинам.

Тень башни Славы удлиннилась, упала на стены, протянулась по долине; коршуны стали спускаться с поднебесья по двое и по трое вместе; голые ребятишки, перекликаясь друг с другом, собрали своих коз и погнали их к дымным хатам, прежде чем Тарвин проснулся и решил пуститься в обратный путь. Достигнув вершины пригорка, он придержал Фибби, чтобы бросить прощальный взгляд на Гуннаур. Солнце не освещало более стен и оне казались черными среди туманной долины в бирюзовом полусвете сумерок. Огни мелькали в окнах десятка хижин у подножия города, но в этом царстве запустения не было видно огня.

-- Скажу тебе по правде, Фибби, - проговорил Тарвин, натягивая поводья, - наша прогулка была не особенно приятна и нам лучше не рассказывать о ней в Раторе.

Он повеселел, а Фибби побежал в обратный путь со всею возможною скоростью и всего только один раз попросил себе отдыха. Тарвин ничего не говорил во все время длинного пути и вздохнул с облегчением, когда сошел с лошади на разсвете.

Сидя у себя в комнате, он стал раздумывать, что сделал большую глупость, не устроив себе факела в Гуннауре и не осмотрев пещеры. Но воспоминание о зеленых глазах и о запахе мускуса охватило его и он задрожал. Нет, он не мог этого сделать. Он ничего не боится, но никогда больше, ни за что на свете не согласится он подойти к Коровьей Пасти.

Он гордился тем, что знал меру во всем. Он знал, что получил достаточно удовольствия от "Коровьей Пасти"; теперь ему хотелось одного: высказать магарадже свое мнение об этом предмете. К сожалению, это было невозможно. Он теперь ясно видел, что магараджа послал его или ради шутки, или чтобы навести его на ложный след ожерелья, а между тем это был единственный человек, который в состоянии помочь ему добиться своего. Нет, он не может высказать магарадже все, что думает о нем.

К счастью, магараджа был так заинтересован работами, которые Тарвин организовал на Амете, что не справлялся, ездил ли его молодой друг разыскивать Наулаку в "Коровьей Пасти". На следующее утро по возвращении из этого царства мрака, Тарвин имел аудиенцию у короля и, явившись к нему с видом человека, не знающого, что такое страх, и не испытавшого никаких разочарований, он весело спросил, когда король намерен исполнить свое обещание. Потерпев неудачу в одном направлении, он немедленно стал приготовлять камни для нового построения, подобно тому, как жители Топаза начали снова отстраивать свой город на другой же день после пожара. Экспедиция к "Коровьей Пасти" еще усилила его решимость, присоединив к ней мрачную готовность добиваться милости человека, который послал его туда.

Магараджа, чувствовавший в это утро особую потребность в развлечении, согласился исполнить свое обещание и отдал приказание, чтобы в распоряжение высокого человека, игравшого в пакизи, отпущено было столько людей, сколько ему потребуется. С энергией разочарования, с горьким воспоминанием о самых страшных и опасных минутах в своей жизни, принялся Тарвин за исследование реки и за постройку плотины. В той стране, куда его занесла судьба, было, повидимому, необходимо пускать пыль в глаза, чтобы прятать концы. Хорошо, он поднимет пыль, которая будет вполне соответствовать его приключению - это будет пыль страшная, деловая и которая не скоро уляжется.

И он действительно поднял целые облака пыли. С самого основания государства никто не видал ничего подобного. Магараджа отпустил в его распоряжение всех преступников, сидевших в тюрьмах; Тарвин повел маленькую армию скованных по ногам кули за пять миль от городских стен и торжественно объявил свое намерение запрудить Амет. Его прежния занятия в должности гражданского инженера помогли ему составить разумный план работ и придать им вид действительно необходимых. Он предполагал поставить плотину в том месте, где река делала большой заворот, и переменить её русло, прорезав долину глубоким рвом. Когда это будет сделано, настоящее ложе реки останется обнаженным на пространстве нескольких миль, и если на нем есть сколько-нибудь золота, как уверял себя Тарвин, - его легко будет собрать. А пока его работы сильно занимали короля, который приезжал каждое утро и наблюдал по часу и больше, как он распоряжается своею маленькою армией. Хождение взад и вперед толпы преступников с корзинами, мотыками, лопатами и с нагруженными ослами, безпрестанные взрывы камней, общая суета и суматоха - все это нравилось королю, для которого Тарвин всегда подготовлял самые эффектные взрывы. Вся эта картина привлекала его своей внешностью, и он охотно платил за порох, да и вообще за всю затею.

Одною из неприятных сторон положения Тарвина было то, что он должен был каждый день объяснять полковнику Нолану, королю и всем приказчикам в гостиннице, когда им угодно было спрашивать его, на каком основании он вздумал запрудить Амет. Наконец, само великое индийское правительство пожелало письменно узнать, на каком основании он прудит Амет; письменно же, на каком основании полковник Нолан позволяет запрудить Амет, и на каком основании король разрешил запрудить Амет какому-то неизвестному, не уполномоченному агенту правительства. Затем требовалось сообщение более подробных сведений. На все эти запросы Тарвин давал уклончивый ответ и чувствовал, что этим путем развивает в себе способности, необходимые для его политической карьеры на родине. Полковник Нолан объяснял по начальству оффициально, что преступники работают за плату, а неоффициально, что магараджа вел себя необыкновенно хорошо все последнее время (когда его занимал неизвестный американец) и что жаль прекращать работы. На полковника Нолана произвел сильное впечатление тот факт, что Тарвин был "достопочтенный Николай Тарвин, член законодательного собрания" одного из Соединенных Штатов.

Индийское правительство было несколько знакомо с неукротимым племенем, которое является в больших сапогах в залу совета королей и требует концессию на добывание нефти от Аррапана до Пекина, и потому не стало возражать, прося только, чтобы ему от времени до времени сообщали сведения о ходе работ иностранца. Когда Тарвин узнал об этом, он стал сочувствовать индийскому правительству. Он понимал это желание иметь сведения; ему и самому очень нужны были некоторые сведения; например, где находится в данную минуту Наулака, и скоро ли Кэт найдет, что быть с ним для нея приятнее, чем облегчать всевозможные страдания.

По крайней мере, два раза в неделю он мысленно отказывался окончательно от Наулаки, возвращался в Топаз и снова вступал в чисто реальную должность агента поземельного и страхового общества. После каждого из таких решений он вздыхал с облегчением, вспоминая, что на земном шаре существует одно место, где человек может идти непосредственно к цели, если он умеет не терять времени и ловко толкаться вперед, где он может стремиться прямым путем к осуществлению своих честолюбивых замыслов, и где ему не нужно обойти пять углов, чтобы взять вещь, лежащую под рукой.

Иногда, терпеливо жарясь на берегу реки под палящими лучами индийского солнца, он еретически богохульствовал против Наулаки, отказывался верить в её существование и убеждал себя, что это такой же чудовищный обман, как пародия на цивилизованное правительство, представляемое королем, или как благодетельная больница Дунпат-Раи. А между тем он сотни раз слышал из разных источников о существовании этого сокровища, только не в ответ на прямой вопрос.

В особенности Дунпат-Раи, который имел слабость один раз пожаловаться на "чрезмерное усердие и слишком мудрое управление лэди-докторши", сообщил ему сведения, от которых у него потекли слюнки. Но Дунпат-Раи не видал ожерелья со времени коронации нынешняго короля, 15 лет тому назад. Преступники, работавшие на реке, ссорясь из-за порций пищи, говорили, что пшено такая же драгоценность, как Наулака.

Болтая с своим высоким другом о том, что он будет делать, когда вступит на престол, магараджа Кенвар два раза закончил свои излияния хвастливым замечанием: "И тогда я буду целый день носить Наулаку у себя на тюрбане".

Но когда Тарвин спросил его, где же находится это драгоценное ожерелье, магараджа Кенвар покачал головой и тихо отвечал:

-- Я не знаю.

Эта дьявольская штука была, может быть, мифом, словом, пословицей, всем, чем угодно, только не прелестнейшим ожерельем в свете. В промежутках между взрывами и рытьем земли он делал разные безплодные попытки добиться истины. Он изследовал город, один квартал за другим, и осмотрел все храмы в каждом из них; под предлогом археологических изысканий, он ездил к крайним фортам и к разрушенным дворцам, которые лежали вне города в пустыне, и неутомимо бродил среди гробниц, заключавших прах умерших королей Ратора. Он сотню раз повторял себе, что все поиски безполезны; но это постоянное разъискиванье утешало его, хотя в конце-концов оказывалось тщетным.

Тарвин с трудом сдерживал свое нетерпение, когда сопровождал магараджу в его поездках верхом. Во дворце, где он бывал, по крайней мере, раз в день под предлогом разговоров о плотине, он усерднее, чем когда-нибудь, занимался паккизи. На это время магарадже угодно было переходить из белого мраморного павильона в апельсинном саду, где он обыкновенно проводил весенние месяцы, к тому флигелю красного дворца, в котором жила Ситабхаи, и усаживаться на дворе; там он смотрел, как ученые попугаи стреляли из маленьких пушечек, любовался боем перепелов или маневрами больших серых обезьян, одетых по образцу английских офицеров. Когда приходил полковник Нолан, обезьян быстро уводили; но Тарвину, когда он не был занят на плотине, позволяли смотреть всю игру до конца. Он был вынужден мучиться бездействием и мыслью об ожерелья во время всех этих детских забав; но одним глазом он постоянно следил за всеми движениями магараджи Кенвара. В этом отношении он мог принести пользу хотя кому-нибудь.

Король отдал строгий приказ, чтобы мальчик исполнял все предписания Кэт. Даже его отяжелевшие глаза заметили улучшение в здоровья ребенка, и Тарвин старался всячески дать ему понять, что этим он обязан исключительно Кэт. Маленький принц, до тех пор никогда в жизни не получавший приказаний, находил какое-то дьявольское наслаждение в неисполнении их и употреблял все свое остроумие, свою свиту и свой экипаж на то, чтобы пробираться во флигель дворца, принадлежащий Ситабхаи. Там он находил множество седовласых льстецов, которые унижались перед ним и толковали с ним о том, каким он будет королем. Там были также хорошенькия танцовщицы, которые пели ему разные песни и наверно развратили бы его душу, если бы он не был еще слишком молод для этого. Там, кроме того, были обезьяны, павлины, каждый день новые фокусники, плясуны на канате и удивительные калькутския шкатулки, из которых ему позволяли доставать пистолеты с ручками из слоновой кости, маленькие кинжалы с золотыми рукоятками и жемчужными украшениями, издававшие чудный музыкальный звук, когда он размахивал ими над головой. Наконец, его привлекало жертвоприношение козла в храме из слоновой кости и опалов в самой средине женского отделении, - жертвоприношение, на котором ему позволяли присутствовать. Взамен всех этих развлечений, Кэт, грустная, серьезная, разсеянная, постоянно под впечатлением бедствий, свидетельницей которых ей приходилось быть, постоянно чувствовавшая свое безсилие облегчить их, могла предложить ему в гостиной миссионерского дома самые простые детския игры. Будущий наследник престола неодобрительно относился к чехарде, находя ее в высшей степени неприличной; "уголки" не нравились ему, потому что требовали слишком большого движения; тенис, в который, как он слышал, играли другие принцы, его собратья, был, по его мнению, слишком труден для Райпутана.

горящими глазами:

-- Когда я буду королем, я заставлю свою армию сделать все это!

Кэт по своим убеждениям не могла удержаться от легкой попытки затронуть религиозные вопросы, ей казалось совершенно необходимым делать это, но при таких разговорах мальчик вначале выказывал восточную косность и говорил обыкновенно:

-- Все это очень хорошо для вас, Кэт, а для меня мои боги совершенно хороши. Если бы отец знал, что вы говорите, он бы разсердился.

-- Но чему же вы-то поклоняетесь? - спросила Кэт, от всего сердца жалея маленького язычника.

-- Моей сабле и моей лошади, - отвечал магараджа Кенвар, и он наполовину вынул из ножен свою, украшенную драгоценными каменьями, саблю, с которой никогда не разставался, и снова всунул ее в ножны решительным движением, положившим конец разговору.

Он скоро заметил, что от высокого человека, Тарвина, не так легко увернуться, как от Кэт. Ему было обидно, когда тот называл его "мальчик"; "молодой человек" тоже не особенно нравилось ему. Но Тарвин умел произносить слово "принц" к такою спокойною почтительностью, что молодой райпутан почти подозревал, не насмешка ли это. А между тем сагиб Тарвин обращался с ним, как с мужчиной, и позволял ему - правда, с большими предосторожностями - стрелять из своего огромного "ружья", в сущности не ружья, а пистолета.

Как-то раз, когда принц уговорил смотрителя за лошадьми позволить ему сесть на необъезженного коня, Тарвин подъехал к нему, снял его с бархатного седла, пересадил его на свою собственную лошадь и показал, как на его родине перекладывали поводья с одной стороны шеи лошади на другую, чтобы править ею, при преследовании быка, отбившагося от стада.

Фокус пересаживанья с одного седла на другое напоминал "цирк", это любимое наслаждение всякого мальчика, даже восточного принца, и до того понравился магарадже, что он непременно захотел исполнить "пересаживание" перед Кэт. Tapвин был при этом необходимым действующим лицом, и он упросил его дать представление перед домом миссии. Магараджа и миссис Эстес вышли на веранду вместе с Кэт и любовались фокусом; миссионер наградил его шумными аплодисментами и потребовал повторения, после чего м-с Эстес пригласила Тарвина отобедать с ними.

Тарвин посмотрел вопросительно на Кэт и путем умозаключений, известных одним только влюбленным, объяснил, что, так как она опустила глаза и отвернула голову, то она согласна.

После обеда, когда они сидели на веранде при свете звезд, он спросил ее:

-- Вы в самом деле позволяете?

-- Что такое? - спросила она, поднимая на него свои серьезные глаза.

-- Чтобы я виделся с вами иногда. Я знаю, вам это неприятно; но мне необходимо видеть вас. Вы наверно теперь и сами уже сознаете, что вам нужно, чтобы кто-нибудь виделся с вами.

-- О, нет.

-- Благодарю вас, - почти смиренно произнес Тарвин.

-- Я хотела сказать, что мне не нужно, чтобы со мной виделись.

-- Но вам.это не неприятно?

-- Вы очень добры, что хотите видеться со мной, - сказала она искренне.

-- Ну, в таком случае, вы не добры, если это вам неприятно.

Кэт не могла удержаться от улыбки.

-- Кажется, мне это приятно, - отвечала она.

-- И вы позволите мне приезжать иногда? Вы не можете себе представить, что такое здешняя гостинница. Эти приказчики просто убьют меня. А от моих кули на плотине тоже мало радости.

-- Попросите у меня чего-нибудь полегче.

-- Да зачем вы здесь? Вы не можете выставить никакой разумной причины.

-- Британское правительство то же говорило, но я ему представил свои причины.

Он признался, что после целого дня работы под этим жестоким языческим солнцем его тянет домой, к чему-нибудь обычному, американскому, и когда он представил дело в этом свете, Кэт увидела другую сторону медали.

Ей с детства внушали, что она должна поддерживать в молодых людях любовь к дому, и Тарвин почувствовал себя точно дома, когда вечера через три, четыре она подала ему Топазскую газету, только-что полученную от отца. Тарвин набросился на нее и вертел во все стороны тонкий листок.

Он чмокнул губами.

-- О, хорошо, хорошо, очень хорошо! - шептал он с наслаждением. - Какие красивые объявления? Правда, ведь? Ну, что-то случилось в Топазе?

И он держал газету перед собой и жадными глазами просматривал столбцы её.

-- О, все благополучно!

Стоило послушать, каким нежно воркующим, музыкальным тоном произнес он эту обычную американцам фразу.

-- Ну, скажите, ведь мы двигаемся вперед, не правда ли? Мы не бездельничаем, не мешкаем, не теряем времени, хотя мы еще не залучили в себе Трех К®... Мы не проспим поезда! Хи, хи! Посмотрите-ка на эту корреспонденцию из "Рустлер Рупета". Бедный, старый, червями изъеденный город, ведь он спит, крепко снят, старикашка, не правда-ли? И подумайте, ему железную дорогу! Слушайте: "Мила С. Ламберт, собственник "Ламбертова Рудника", имеет в настоящее время большие запасы руды, но, подобно всем нам, находит, что перевозка её не окупится, пока мелезная дорога не будет проходить ближе, чем за 15 миль. Мила находит, что ему не стоит жить в Колорадо, раз он не имеет возможности перевозить свою руду".

-- Конечно, не стоит! Переселяйтесь в Топаз, Мила! А дальше: "В случае, если Три К® появятся в городе, мы перестанем слышать все эти жалобы на плохия времена. А между тем, совершенно неправда, будто Рустлер отстал от какого-либо города, основанного одновременно с ним. Всякий честный гражданин с негодованием услышит подобное утверждение и употребит все усилия опровергнуть его. В действительности Рустлер находится в самом цветущем состоянии. Его рудники дали в прошлом году на 1.200.000 дол. руды, он имеет 6 церквей различных вероисповеданий, молодую, но быстро развивающуюся академию, предназначенную занять одно из первых мест среди учебных заведений Америки, множество новых зданий, воздвигнутых в прошлом году и делающих его одним из самых красивых, даже, можно сказать, самым красивым из горных городов, население, состоящее из энергичных, решительных и деловитых людей - со всем этим можно смело сказать, что Рустлер сделается в будущем году вполне достойным своего имени" (Rustler - производящий шум, звенящий).

-- Пусть себе! Вы думаете, мы боимся? Нисколько! Нам наплевать! А жаль, что Геклер поместил эту корреспонденцию, - прибавил он с небольшой досадой. - Пожалуй, кто-нибудь из наших топазцев примет ее в серьез и поедет в Рустлер ждать трех компаний. "В случае если" - ах, Господи, Боже мой! А вот чем они забавляются, протягивая свои ноги до "Больших гор" в ожидании "случая": "Наши продавцы не остались безучастны к радостному настроению, господствующему в городе с тех пор, как стало известно, что председатель Метри, по возвращении в Денвер, отнесся сочувственно к желаниям Рустлера. Роббинс изящно украсил свою витрину множеством модных вещей. Его магазин пользуется наибольшею популярностью среди молодых людей, имеющих возможность располагать деньгами".

-- Воображаю себе! А что, хотели бы вы, чтобы Три компании в один прекрасный день появились в Топазе, моя дорогая? - неожиданно спросил Тарвин, садясь на диван подле нея и развертывая газету так, чтобы она могла читать вместе с ним.

-- Вам этого хочется, Ник?

-- Хочется ли мне?

-- Тогда и мне хочется. Но мне кажется, для вас будет лучше, если этого не случится. Тогда вы слишком разбогатеете. Вот, смотрите на отца.

-- Ну, я перестану наживать деньги, когда увижу, что в самом деле разбогател. Я остановлюсь, как только проеду станцию Благородной Бедности. А что, ведь приятно видеть знакомое оглавление? - имя Геклера громадными буквами, а на верху "Старейшая газета в округе Дивиде" и палец Геклера, указывающий на горячую передовицу о будущности города? Напоминает родину, не. правда ли? У него ныньче прибавилось два столбца объявлений, значит, город идет вперед. Я никогда не думал, что буду благодарить Бога за объявление о Касторе; ведь и вы не думали, Кэт? А право же мне ужасно приятно смотреть на него. Если позволите, я прочту весь этикет.

Кэт улыбнулась. И в ней газета вызывала некоторую тоску по родине. Она то же любила Топаз; но сквозь страницы "телеграмы" ей виднелся образ матери, которая сидит целый вечер в своей кухне (она так долго сидела в кухне, пока семья была бедна, что и теперь любила оставаться там), устремив грустные взоры на снежные вершины "Больших гор", и думает, что-то поделывает её дочь. Кэт хорошо помнила эти после обеденные часы в кухне, когда все работы были кончены. Она помнила древнюю качалку, служившую им еще во время жизни на строящихся железных дорогах, прежде она стояла в гостиной, потом мать обила ее кожей и унесла в кухню. Кэт со слезами на глазах вспоминала, что мать всегда старалась усадить ее в эту качалку; вспоминала, как хорошо было ей сидеть на скамеечке около печки и видеть, как маленькая мама исчезает в глубине качалки. Ей слышалось мурлыканье кошки под печкой и кипенье кастрюли; в ушах её раздавалось тиканье часов; сквозь щели пола наскоро сколоченного барака в ноги ей дул холодный воздух прерий.

Она посмотрела через плечо Тарвина на две картинки Топаза, помещаемые в каждом выпуске "Телеграммы" - на первой город изображался в первый год своего существования, на второй - в своем настоящем виде, и слезы сдавили ей горло.

-- Большая разница, не правда ли? - сказал Тарвин, заметивший, на что она глядит. - Помните, где стояла палатка вашего отца и старый станционный дом, вот здесь, на самом берегу? - Он указал пальцем, и Кэт кивнула, не имея сил говорить. - Это было счастливое время, ведь правда? Ваш отец не был так богат, как теперь, да и я также; но нам хорошо жилось вместе.

Мысли Кэт возвратились к этому времени, и воображение опять живо представило ей мать, тратившую свои слабые силы на разные тяжелые работы. Она вспомнила тот характерный жест, с каким мать поднимала руку, чтобы защитить от огня свое истомленное молодое лицо, когда ей приходилось жарить что-нибудь на костре, или вынимать из печки пирожки, или поднимала крышку жаровни, - и это воспоминание снова вызвало слезы на глаза её.

-- Oro! - сказал Тарвин, просматривавший столбцы газеты, - им пришлось завести второй обоз для очистки города. При нас был только один. Геклер не забывает и погоды. Гостиница Мезы дает большой доход. Это хороший знак. Туристы все будут останавливаться в Топазе, когда новая линия пойдет через него, и тогда у нас будет порядочный отель. Другие города находят, пожалуй, что мы и теперь получаем порядочный доход от туристов. Вон Лумис заказал на днях у Меза обед на 50 человек. Образовался новый синдикат для эксплуатации "Горячого Ключа". Знаете, я нисколько не удивлюсь, если они заложат там новый город. Геклер правду говорит. Это будет полезно для Топаза. Мы нисколько не боимся, что у вас так близко явится еще город. Он будет нашим пригородом.

Он ушел рано в этот вечер, как бы в благодарность за то, что ему позволили остаться; на следующий вечер он ушел попозже, и так как он не выказывал намерения касаться запрещенных тем, то Кэт была очень довольна, что он пришел. Мало-по-малу, у него вошло в привычку заходить к ней каждый вечер и присоединяться к обществу, сидевшему около семейной лампы при открытых дверях и окнах. Кэт чувствовала себя счастливой, замечая, что её труды начинают приносить очевидно благотворные результаты, и все менее и менее боялась его посещений. Иногда она выходила с ним на веранду и любовалась роскошными ночами Индии, этими ночами, когда молния сверкает на горизонте, точно блестящий клинок меча, а небо склоняется низко над землей, и кругом царит полная тишина. Но, обыкновенно, они сидели в комнате с миссионером и его женой, разговаривали о Топазе, о больнице, о магарадже Кенваре, о плотине, а иногда о детях Эстесов в Бангоре. Очень часто общий разговор сводился к разным мелким сплетням, этим обычным спутникам замкнутой жизни, и это приводило Тарвина в негодование и отчаяние.

Как только беседа принимала такой оборот, он спешил прервать ее и заговаривал с Эстесом о тарифе или о серебряном обращении; после этого разговор становился более интересным. Тарвин был человек, получивший свое образование, главным образом, из газет. Но он приобрел много знаний непосредственно от жизни, от привычки к самостоятельности, от необходимости "самому делать свою историю"; обсуждая теории газетных политиков и разные ученые системы, он обыкновенно руководствовался простым здравым смыслом.

Споров он не любил; он спорил только с Кэт, и в последнее время особенно часто по поводу больницы, когда она начала радоваться своим успехам там. Наконец, она уступила его желанию и позволила ему осмотреть это образцовое заведение, чтобы убедиться собственными глазами в произведенных ею реформах.

Порядки больницы действительно значительно изменились после того дня, как был принят сумасшедший и изгнана "женщина, пользующаяся большим уважением", но одна только Кэт знала, как много еще предстоит сделать. Теперь она ездила туда каждый день, и потому комнаты были вычищены и выметены, а больные пользовались таким мягким обращением и искусным лечением, о каком не смели и мечтать в прежнее время. При всяком исцелении по всей окрестной стране распространялся слух о новоявленной силе, и приходили новые больные, или сами выздоровевшия приводили своих сестер, детей и матерей с полною верою в могущество Белой Волшебницы. Они не могли понимать всего добра, какое им делала эта тихонькая Кэт, но они благословляли ее и за то, что понимали. Её энергия увлекла на путь реформ даже Дунпат Райю. Он согласился белить каменные стены известкой, дезинфецировать палаты, проветривать белье, и даже сжигать постели, на которых лежали оспенные больные, чего прежде не допускал. Подобно всем туземцам, он стал лучше работать для женщины, когда узнал, что на заднем плане стоит за нею энергичный белый человек. Это сведение он получил от Тарвина, который побывал у него, и сказал ему несколько ободряющих слов.

Tapвин не понимал странного говора приходящих больных и не заходил в женския палаты. Но он все-таки многое увидал и безусловно хвалил Кэт. Она самодовольно улыбнулась. М-с Эстес сочувствовала ей, но ничем не восхищалась, и ей было очень приятно заслужить похвалу от Ника, который так сильно порицал ее вначале.

-- Очень чисто, очень хорошо устроено, моя милая девочка, - говорил он, все осматривая и обнюхивая, - вы просто чудес натворили с этими моллюсками. Если бы на выборах, вместо вашего отца, вы явились моим противником, я не был бы членом законодательного собрания.

Кэт никогда не говорила с ним о главной части своей работы - о своей деятельности на женской половине дворца магараджи. Мало-по-малу, она ознакомилась со всеми ходами и выходами в той части здания, куда ей был открыт доступ. Она узнала, что дворец управляется одной королевой, о которой женщины говорят шепотом и малейшее слово которой, переданное маленьким ребенком, приводит в движение весь этот муравейник. Раз она увидала эту королеву, полулежавшую на горе подушек - молоденькую черноволосую женщину с лицом ребенка, с нежным голоском, журчавшим точно ручеек, с глазами, в которых не было ни тени страха. Она лениво повернулась, драгоценные украшения на её руках и груди зазвенели, и она долго молча смотрела на Кэт.

-- Я за вами послала; мне хотелось видеть вас, - проговорила она наконец. - Вы приехали сюда из за моря, чтобы лечить этих скотов?

Кэт утвердительно кивнула, все её существо возмущалось при виде этой женщины, утопавшей в роскоши у её ног.

-- Вы не замужем? - королева закинула руки за голову и смотрела на разрисованный павлинами потолок.

Кэт не отвечала, но в груди её бушевал гнев.

-- Есть здесь больные? - спросила она, наконец, нетерпеливо. - Мне некогда!

-- Здесь нет больных, разве, может быть, сами вы больны. Некоторые люди бывают больны и сами этого не замечают.

она была моложе её.

-- Ага, - проговорила королева еще более тихим голосом, пристально всматриваясь в её лицо. - Если вы так ненавидите меня, зачем же вы этого прямо не говорите? Ведь вы, белые, любите правду.

Кэт повернулась, чтобы выйти из комнаты. Ситабхаи вернула ее и под влиянием королевской прихоти вздумала приласкать ее, но Кэт отскочила с негодованием и после того тщательно избегала заходить в эту часть дворца. Ни одна из женщин, живущих там, не обращалась к ней за помощью, и несколько раз, проходя мимо крытого хода, который вел в аппартаменты Ситабхаи, она видела голого мальчика, размахивавшого ножом, украшенным драгоценными камнями, и радостно скакавшого вокруг обезглавленного козла, кровь которого текла на белый мраморный пол.

-- Это, - говорили женщины, - сын цыганки. Он каждый день учится убивать. Змея до смерти останется змеей, а цыганка - цыганкой.

В том флигеле дворца, который особенно часто посещала Кэт, не убивали козлов, не пели песен, не играли на музыкальных инструментах. Там жила покинутая магараджей и оскорбляемая служанками Ситабхаи, мать магараджи Кенвара. Ситабхаи отняла от нея - посредством колдовства, говорили сторонники королевы, посредством красоты своей и уменья любить, пели в другом флигеле дворца - все почести, весь почет, по праву принадлежащие ей, как королеве-матери. В её помещении была масса пустых комнат, где в прежние годы жило множество прислужниц, а те, которые остались верными павшей королеве, не пользовались милостями при дворе. Сама она была женщина средних лет по восточным понятиям, т.-е. ей было несколько более 25-ти лет, и она никогда не отличалась особенною красотою.

всяком шуме шагов. Во время своего благополучия она привыкла душиться благовониями, украшать себя драгоценностями, заплетать волосы и ожидать появления магараджи. Она и теперь приказывала подавать себе свои драгоценности, наряжалась, как в прежнее время, и среди почтительного молчания своих прислужниц ждала, пока длинная ночь уступит место разсвету; разсвет являлся и освещал морщины на её щеках. Кэт застала один раз эту сцену и, вероятно, в глазах её выразилось удивление, которого она не могла скрыть, потому что королева-мать, сняв свои, драгоценности, подозвала ее к себе и просила не смеяться.

-- Вы не понимаете, мисс Кэт, - говорила она. - В вашей стране одни обычаи, а в нашей, другие; но вы все-таки женщина - и вы поймете.

-- Да, я знаю; но - нет, вы не женщина, вы волшебница, которая явилась из-за моря, чтобы спасти меня и моих.

Кэт опять ничего не поняла. Королева-мать никогда не говорила с ней об опасности, грозившей жизни её сына после того поручения, которое передал от её имени магараджа Кенвар. Много раз пыталась Кэт наводить разговор на эту тему, чтобы узнать, какого рода была эта опасность.

окна на мощеный двор внизу - лежала и день и ночь, я бы этого не знала. О том, что я говорила, я ничего не знаю; но, конечно же, мать имеет право, о, конечно, имеет, просить другую женщину присматривать за её сыном. Он уже настолько велик теперь, что считает себя взрослым мужчиной и ходит всюду, и настолько мал, что воображает, будто никто в свете не сделает ему зла. Ох! И он так умен, что знает в тысячу раз больше меня: он говорит по-английски, как англичанин. Как могу я следить за ним, я с моими малыми знаниями и моею великою любовью? Я прошу вас, будьте добры к моему сыну. Это я могу сказать громко, могу даже, если нужно, написать на стене. В этом нет ничего дурного. Но если я скажу что-нибудь больше, видите ли, замазка между камнями этих стен впитает мои слова и ветер разнесет их по окрестным деревням. Я здесь чужая - я райпутанка из Кулу, за тысячу косс отсюда. Меня принесли сюда в носилках и несли меня целый месяц в темноте; если бы мои женщины не рассказали мне, я не знала бы, в которую сторону дует ветер, который несется на мою родину, в Кулу. Что может сделать чужая корова в хлеву? Боги мне свидетели - ничего.

-- Да, но скажите же мне, что вы думаете?

-- Я ничего не думаю, - мрачно отвечала королева. - К чему женщинам думать? Им суждено только любить и страдать. Я сказала все, что могла сказать. Мисс Кэт, когда-нибудь и у вас родится сынок. Как вы будете добры к моему сыну, так да будут боги милостивы к вашему, когда-нибудь наступит время, и вы узнаете, что значит любовь, наполняющая все сердце.

-- Чтобы охранять его, я должна знать все. Вы мае ничего не объяснили.

-- Я и сама хожу во тьме, а тьма исполнена опасностей.

случае надобности, хватиться за пистолет.

Глаза его следили за ней и там и везде взглядом влюбленного; но он ничего не говорил, и Кэт была благодарна ему за это. Ему казалось, что в данное время он должен играть роль того Тарвина, который много лет тому назад носил для нея воду в железнодорожном бараке, что ему следует отойти на задний план, наблюдать за ней, охранять ее, но не мешать ей.

Магараджа Кенвар часто попадался ему за глаза, и он постоянно придумывал какие-нибудь забавы, чтобы удерживать его подальше от двора Ситабхаи; мальчик иногда убегал от него, и тогда Тарвин шел за ним и смотрел, не грозит ли ему опасность. Раз он долго удерживал его при себе лаской и, наконец, прибегнул даже к насилию; когда он после этого уезжал из дворца, 12-футовая балка тикового дерева упала с лесов около арки, которую в это время починяли, и пролетела под самым носом Фибби. Лошадь попятилась назад во двор и Тарвин слышал шепот женщин за закрытыми ставнями.

Он подумал о неисправимой небрежности местного населения, выбранил рабочих, притаившихся на лесах в глубине арки, и пошел дальше. Люди, работавшие на плотине, были также небрежны. Это должно быть у них в крови, думалось ему; староста одной артели кули, который, вероятно, раз 20 переезжал через Амет, показал ему место, где можно было переехать в брод по протоку, терявшемуся в песке; как только Тарвин спустился в воду, его лошадь завязла и артели пришлось целых полдня веревками вытаскивать Фибби. Они не могли построить ни одного моста, не оставив щелей между досками, так что ноги лошади проваливались в них; они, как будто нарочно, спускали тяжелые телеги с крутой насыпи прямо в спину Тарвина, чуть только он поворачивался к ним задом.

но тем больше нежного участия внушала ему Кэт.

К довершению всех своих нелепостей, этот странный народ собирался, как он узнал, женить маленького магараджу Кенвара на трехлетней девочке, которую для этой цели принесли с большими издержками из за гор Кулу. Он пошел сообщить это Кэт в дом миссии и нашел ее в сильном негодовании; она уже слышала о свадьбе.

-- Это вполне на них похоже, затевать свадьбу, когда её вовсе не нужно, - сказал Тарвин успокоительным тоном. Раз он видел, что Кэт волнуется, ему следовало сохранять спокойствие.

-- Не мучьте свою бедную головку этими делами, Кат. Вы слишком много хотите сделать и слишком сильно чувствуете. Вы не выдержите, сердце ваше разорвется от слишком туго натянутой струны сочувствия.

-- О, нет! - сказала Кэт. - Я сильна и могу многое вынести. Я должна быть сильна. Подумайте об этой свадьбе. Магарадже наверно понадобится моя помощь. Он сейчас рассказывал мне, что ему придется провести без сна три дня и три ночи, пока их священники будут читать над ним свои молитвы.

дел Топаз кажется вдвое лучше.

Она передала ему пачку газет, полученных с последней почтой, и он молча стал пробегать столбцы "Телеграммы", вышедшей шесть недель тому назад; но, повидимому, он нашел в ней что-то мало утешительное. Брови его сдвинулись.

-- Фу! - вскричал он с негодованием, - это не годится!

-- Что такое?

-- Геклер нападает на Три компании, и нападает нехорошо. Это не похоже на Джима. Он так резко говорит о них, точно не верит им, точно получил какое-нибудь частное известие, что они минуют наш города. Наверно получил. Но ему не следовало выдавать этого Рустлеру. Посмотрим, как идет продажа земельных участков. А, вот в чем дело, - в волнении вскричал он, просматривая цены участков, распроданных на улице Г. - Цены падают, падают, сильно падают. Провалились, бедняги! Опустили руки. - Он вскочил и нервно зашагал по комнате.

-- Что такое, Ник? Какое слово хотите вы им сказать?

Он тотчас же успокоился.

-- Мне надобно дать им знать, что верю в наше дело, - сказал он. - Пусть они твердо стоят.

-- Но представьте себе, что железная дорога в конце концов не пройдет через Топаз. Как вы можете что-нибудь знать о ней, когда вы так далеко, в Индии?

Но, тем не менее, известие о настроении умов в городе сердило и волновало его. В тот же вечер, уйдя от Кэт, он телеграфировал Геклеру через посредство миссис Метри и просил ее адресовать его телеграмму из Денвера, как будто она была послана оттуда:

"Геклер, Топаз. Крепитесь ради Бога. Сведения о Трех компаниях несправедливы. Верьте мне и распустите паруса, как Тарвин".