Наулака.
Глава XIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наулака. Глава XIV. (старая орфография)

XIV.

В три дня с внешней стороны стен Ратора воздвигнут был целый город палаток; этот город украсился лужайками зеленого дерна, привезенного издалека, наскоро пересаженными апельсинными деревьями, деревянными пестро-раскрашенными фонарными столбами и чугунным фонтаном безобразного рисунка. Множество гостей должны были собраться в Ратор к празднованию свадьбы магараджи Кенвара: бароны, князья, такуры, начальники сильных крепостей и неприступных утесов севера и юга, землевладельцы из плодородных, пестреющих маком равнин Мевара и райи, собратья короля. Все они являлись в сопровождении своих свит, конных и пеших.

В стране, где всякая почтенная родословная должна тянуться без перерыва, по крайней мере, лет 800, очень трудно не обидеть кого-нибудь, а тут всякий ревниво следил, как бы не получить места хуже или ниже соседа. Дело еще более затруднялось, благодаря придворным бардам, которых князья привезли с собой и которые постоянно ссорились с придворными чиновниками Гокрал-Ситаруна. За палатками тянулись длинные ряды конных пикетов, и толстые жеребцы в розовых и голубых пятнах целые дни ржали и визжали под своими тяжелыми бархатными уборами; оборванные милиционеры двадцати крошечных туземных государств курили и играли, сидя между лошадьми, или ссорились при ежедневной раздаче пищи, получаемой ими от щедрот магараджи. Нищенствующие и бродячие монахи всяких наименований собрались в город за несколько сот миль, и их желтая одежда, черные одеяла или покрытая пеплом нагота не мало забавляли Тарвина, когда он следил, как они, тараща свои красные глаза, безстрашно пробирались от одной палатки к другой и выпрашивали милостыню то с мольбами, то с угрозами. Гостинница, в которой жил Тарвин, переполнилась вновь прибывшими агентами разных торговых фирм. Его величество, конечно, не станет платить в такое время, но, вероятно, сделает много новых заказов.

Самый город Ратор сиял белою и красною окраскою своих стен; на главных улицах его возвышались костры из бамбука для иллюминаций; фасады домов были вычищены и обмазаны свежей глиной, двери украшены златоцветом и гирляндами жасминов. В толпе сновали разносчики лакомств, сокольничьи, продавцы дешевых ювелирных украшений, стекляных браслет, английских зеркал и т. под.; верблюды, нагруженные свадебными дарами иностранных королей, протискивались сквозь толпу; королевские жезлоносцы своими золотыми жезлами очищали дорогу для карет магараджи. Пятьдесят экипажей были ежедневно в разгоне и хотя лошади еле таскали ноги, а сбруя была связана веревками, но для поддержания достоинства государства в каждый из них запрягали не менее четверки. Так как лошади были пугливы, а туземные мальчуганы забавлялись каждый вечер разбрасываньем хлопушек и шутих, то, можно сказать, улицы были крайне оживлены.

Холм, на котором стоял дворец, дымился точно вулкан, так как к нему безпрестанно подъезжали разные владетельные особы, и каждая ожидала пушечного салюта, присвоенного её званию. В промежутках между громом пушек, из-за красных стен раздавались звуки нестройной музыки, и из ворот выезжал какой-нибудь придворный офицер, сопровождаемый свитой, одетый пестро, точно фазан весной, с усами, намазанными маслом и гордо закрученными над ушами; или появлялся королевский слон, с головы до ног покрытый красным бархатом и золотом, с серебряной беседкой на спине, и трубил до тех пор, пока улицы освобождались для его прохода. Король содержал 70 слонов, что составляло не малый расход, так как каждое животное съедало ежедневно столько сена, сколько могло унести на спине, и кроме того пудов 30--40 муки. Иногда вдруг случалось, чудовище, испуганное общим шумом и суматохой или раздраженное присутствием чужих соперников, приходило в бешенство. Тогда с него быстро стаскивали его убранство, связывали его веревками и железными цепями, выгоняли вон из города и привязывали за милю от жилья на берегу Амета, где он ревел и бесился до того, что лошади в соседнем лагере срывались с привязей и дико метались между палатками. Пертаб-Синг, начальник конвоя его величества, сиял в полном блеске. Он находил каждый час какой-нибудь предлог, чтобы со своим отрядом носиться по каким-то таинственным, но важным делам между дворцем и палатками князей. Формальный обмен визитов сам по себе занял целых два дня. Каждый князь со своей свитой, торжественно приезжал во дворец, а полчаса спустя серебряная парадная карета и сам магараджа, с головы до пят украшенный драгоценными каменьями, возвращал визит, и пушки сообщали об этом событии и городу домов, и городу палаток.

Ночная тьма окутывала лагерь, но тишина не наступала в нем до самого разсвета: вечером появлялось безчисленное множество бродячих музыкантов, певцов песен, расказчиков историй, танцовщиц, силачей-борцов и прочого люда, сопровождавшого войска; они ходили от одной палатки к другой и всюду приносили с собой веселье. Когда они, наконец, удалялись, из городских храмов раздавались заунывные звуки морских раковин, и, прислушиваясь к ним, Кэт представляла себе, что это рыдания маленького магараджи Кенвара, которого подготовляли к браку посредством бесконечных молитв и очищений.

Она совсем не видала мальчика в эти дни, точно так же, как Тарвин не видал короля. Каждая просьба об аудиенции встречала ответ: "Он со священниками". Тарвин проклинал всех священников Ратора и желал всевозможных адских мук бездельникам-факирам, вечно попадавшимся ему на дороге.

-- Хоть бы они скорей покончили всю эту нелепую затею, - говорил он сам себе. - Ведь не могу же я жить сто лет в Раторе.

два экипажа с пятью англичанами и тремя англичанками; въезжая в город, они, видимо, чувствовали себя не совсем ловко: их угнетала возложенная на них обязанность быть свидетелями преступления, которому они не только не имели права препятствовать, но которое они должны были взять под оффициальное покровительство.

Чиновник генерал-губернатора, - т.-е. оффициальный представитель вице-короля в Райпутане, - незадолго перед этим убеждал магараджу, что ему следует вступить на путь прогресса и просвещения, запретив сыну своему жениться раньше двадцати лет. Магараджа сослался на обычай, господствовавший в стране с незапамятных времен, и на влияние духовенства, но смягчил свой отказ щедрым пожертвованием в пользу Калькутской женской больницы, которая вовсе не нуждалась в средствах.

Тарвин никак не в состоянии был понять, как может какое-либо правительство дать разрешение на нелепый фарс, подобный приготовлявшемуся браку, в котором главные роли принадлежали двум детям. Его представили чиновнику генерал-губернатора, которого интересовали все подробности насчет запруды Амета. Разспросы о запруде Амета, когда его дело с Наулакой не подвигалось вперед, показались Тарвину просто обидными, и он неохотно отвечал за них, сам же предлагал чиновнику множество вопросов о приготовлявшемся во дворце беззаконии. Чиновник объявил, что этот брак является политическою необходимостью. Тарвин высказал ему свое мнение о подобного рода необходимостях, чиновник замолчал и оглядел дикого американца с ног до головы с выражением удивления и любопытства. Они разстались мало довольные друг другом.

С остальными англичанами Тарвин больше поладил. Жена чиновника, стройная брюнетка, принадлежавшая к одной из тех семей, которые с основания Ост-Индской Комп. управляли судьбами Индии, произвела торжественный осмотр больницы, где работала Кэт; так как она была только женщина, а не чиновник, то она пленилась маленькой женщиной с грустными глазами, не хваставшейся своей деятельностью, и не скрыла своего восхищения. Вследствие этого Тарвин старался всеми силами занимать и развлекать жену чиновника, и она объявила, что он необыкновенный человек. "Впрочем, знаете, эти американцы все необыкновенные люди, хотя они очень любезны". Не забывая среди шумных празднеств, что он гражданин Топаза, Тарвин рассказывал ей о благословенном городе, скрывающемся в долине у подножия Саугуачского горного пряжа, о городе, которому принадлежала половина его сердца. Он называл его "волшебным городом" и давал понять, что все жители западного материка согласны присвоить ему именно это прозвище. Ей не было скучно слушать его - совершенно наоборот. Разговоры об обществах продажи и улучшения земли, о бирже, о городских участках, о Трех Компаниях были для нея новостью, и Тарвину легко было перейти к тому, что в данную минуту особенно занимало его. Что она знает о Наулаке? Не видала-ли она его когда-нибудь? Он смело предложил эти вопросы.

Нет, она ничего не знала о Наулаке. Её голова была занята мыслью о том, что весной она поедет домой. Домой - это значило для нея - в маленький домик около Сёрбитона, недалеко от хрустального дворца, где ее ждал её 3-летний сынишка; интересы прочих англичан и англичанок были, повидимому, столь же далеко от Райпутаны, не говоря уже о Наулаке. Tapвинь только случайно узнал, что они провели большую часть своей жизни в этой стране. Они говорили о ней, как могут говорить о данной местности цыгане, постоянно готовые запречь лошадей и отправиться дальше. Они замечали, что на дорогах жарко и пыльно, и надеялись, что скоро им можно будет отдохнуть. Свадьба была только одним из утомительных эпизодов на их пути, и они от души желали, чтобы празднование её скорее кончилось. Один из них даже позавидовал Тарвину, что он приехал в эту страну со свежим взглядом на все окружающее и с надеждой на возможность извлечь из нея что-нибудь, кроме большого запаса сожалений.

"God Save the Queen". Магараджа Кенвар должен был появиться вечером (при торжественном бракосочетании в Индии невеста не показывается и о ней не упоминают) на банкете, за которым чиновник генерал-губернатора провозгласить тост за его здоровье и за здоровье отца его. Магараджа должен был произнести спич на английском языке. Придворный секретарь уже сочинил длинную речь для его отца. Тарвин стал серьезно опасаться, что больше не увидит ребенка живым, и перед, банкетом решил проехать по волнующемуся городу посмотреть, что там делается. Это было в сумерках, и факелы горели между домами. Дикие чужестранцы, жители степей, никогда в жизни не видавшие белого человека, схватили его лошадь под уздцы, с любопытством смотрели на него и отпустили с ругательствами. Пестрые чалмы блестели, точно драгоценные камни, при колеблющемся свете факелов, все белые крыши домов были усеяны женскими фигурами под покрывалами. Через полчаса магараджа Кенвар должен был проехать из королевского храма в палату, приготовленную для банкета, во главе процессии богато убранных слонов.

Тарвин с большим трудом протискался сквозь густую толпу, которая ждала около лестницы храма. Ему хотелось одного только: собственными глазами убедиться, что ребенок здоров; он ждал его выхода из храма. Оглядываясь во все стороны, он увидел, что был единственным белым среди этой толпы, и пожалел своих разочарованных знакомцев, которые не могли находить удовольствия в дикой сцене, происходившей у него перед глазами.

Двери храма были заперты, и свет факелов играл на их украшениях из серебра и слоновой кости. Где-то в скрытом месте стояли слоны, Тарвин слышал их тяжелое дыханье и по временам рев, заглушавший жужжание толпы. Небольшой отряд кавалерии, утомленный и запыленный после, целого дня работы, пытался расчистить свободное место перед храмом; но это было так же трудно, как разрезать радугу. С крыш домов женщины бросали в толпу цветы, конфекты и крашеный рис, а уличные певцы, еще не служившие при дворах государей, громко воспевали хвалу магараджи, магараджи Кенвара, вице-короля, чиновника генерал-губернатора, полковника Нолана и всякого, от кого надеялись получить за свои песни несколько монет. Один из них заметил Тарвина и тотчас же затянул песню в честь его. Он приехал, - говорилось в этой песне, - из далекой страны, чтобы запрудить непокорную реку и наполнить золотом страну; его поступь подобна поступи верблюда в весеннее время; его взгляд ужасен, как взгляд слова, а красота его так неотразима, что когда он ездил по большой дороге, сердца всех женщин Ратора превращались в воду. Наконец, он вознаградит певца этой слабой песни с необычайною щедростью и его имя, его слава не умрут в страае, пока знамя Гакраль Ситаруна сохранит свои пять цветов, или пока Наулака будет украшать грудь королей.

В эту минуту, при оглушительном трубном звуке раковин, двери храма отворились изнутри и громкий говор толпы сменился благоговейным шепотом. Тарвин крепко ухватился за поводья лошади и нагнулся вперед, чтобы хорошенько все разсмотреть. В открытые двери храма виднелось совершенно темное пространство; в звуку раковин присоединился бой безчисленного множества барабанов. Дым кадильниц, настолько сильный, что от него першило в горле, пронесся над толпой, которая окончательно смолкла.

застежками, было мертвенно бледно. Под глазами его виднелись темные круги, а рот был полуоткрыт; но сострадание, какое Тарвин почувствовал к усталому ребенку, быстро исчезло, его сердце забилось и запрыгало: на груди магараджи Кенвара, поверх его золотой, одежды, лежала Наулака.

зеленью изумрудов, холодною синевою сапфиров и белым жарким блеском алмаза. Но весь этот блеск был ничто в сравнении с чудным сиянием одного камня, который лежал над большим граненым изумрудом в средине ожерелья. Это был черный алмаз, черный как адская смола и горевший адским пламенем.

Ожерелье лежало за плечах мальчика, точно огненное иго. Оно затмевало безмолвные звезды Индии на небе, превращало пылавшие факелы в грязные желтые пятна и вбирало в себя блеск золотой одежды, на которой покоилось.

Некогда было думать, соображать, оценивать, едва можно было его разглядеть, так как морския раковины снова затрубили, магараджа удалялся назад в темноту, и двери храма затворились.