Наулака.
Глава XVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Наулака. Глава XVI. (старая орфография)

XVI.

-- Мне надобно видеть магараджу.

-- Его нельзя видеть.

-- Я подожду, пока он приедет.

-- Его нельзя будет видеть целый день.

-- Ну, так я буду ждать целый день.

Тарвин спокойно уселся на седле и выехал на средину двора, где он обыкновенно разговаривал с магараджей. Голуби спали на солнышке, а маленький фонтан разговаривал сам с собой, точно голубка, которая воркует, прежде чем усесться в своем гнезде. Белая мраморная мостовая жгла точно раскаленное железо, и целые волны жара неслись от стен с зелеными ставнями. Привратник завернулся в свою простыню и снова заснул. И с ним вместе заснул, казалось, весь мир под покровом полной тишины и удручающого жара. Лошадь Тарвина закусывала удила и звон железа передавался эхом с одной стороны двора на другую. Сам всадник обернул себе шею шелковым платком, чтобы хоть слегка защититься от палящих солнечных лучей и нарочно не въезжал в тень под арки, чтобы магараджа увидел его на открытом дворе и понял, как необходимо принять его.

Через несколько минут среди тишины пронесся звук, подобный шелесту ветра на пшеничном поле в осенний вечер. Он шел из-за зеленых ставен и, услышав его, Тарвин безсознательно уселся покрепче на седле. Шум усилился и снова замер и, наконец, превратился в постоянный шорох, к которому ухо тревожно прислушивается, такой шорох, который предвещает быстрое приближение морского прилива во время кошмара, когда человек в ужасе не может ни убежать, ни закричать. Вслед за шорохом разнесся запах жасмина и мускуса, хорошо известный Тарвину.

Одно крыло дворца проснулось от своего послеобеденного сна и смотрело на него сотнею глаз. Он чувствовал взгляды, которых не мог видеть, и они приводили его в бешенство, между тем как он сидел неподвижно, а конь его отмахивался от мух. Кто-то позади ставни зевнул сдержанным маленьким зевком. Тарвин принял это за личное себе оскорбление и решил стоять на одном месте, пока не упадет или он сам, или его лошадь. Тень вечерняго солнца постепенно надвигалась на двор все дальше и дальше и наконец покрыла его.

Во дворце, раздалось жужжание голосов, совершенно отличное от прежнего шороха. Маленькая, выложенная слоновою костью, дверь отворилась и магараджа появился на дворе. Он был в самом некрасивом муслиновом халате и его маленькая шафранно-желтая райпутанская чалма сидела криво на голове его так что изумрудный плюмаж падал точно пьяный. Глаза его были красны от опиума, и он шел точно медведь, которого разсвет застиг среди макового поля, где он досыта угощался в течение целой ночи.

При виде его, лицо Тарвина омрачилось, и магараджа, поймав его взгляд, приказал своей свите отойти подальше, чтобы не слышать их разговора.

-- Давно ждете вы меня, сагиб Тарвин? - спросил он с любезным видом. - Вы знаете, я никого не принимаю в эти часы после обеда, и... и мне не сказали, что вы здесь.

-- Я умею ждать, - спокойно отвечал Тарвин.

Король сел на сломанное виндзорское кресло, стоявшее среди двора, и подозрительно посмотрел на Тарвина.

-- Разве вам мало отпустили преступников из тюрем? Отчего вы не за плотине, а. вместо того безпокоите меня? Господи, Боже мой! Король никогда не может отдохнуть из-за вас и вам подобных!..

Тарвин ни слова не сказал в ответ на эту вспышку.

-- Я приехал поговорить с вами о магарадже Кенваре, - спокойно проговорил он.

-- Что же с ним случилось? - нетерпеливо вскричал магараджа. - Я... я уж несколько дней не вижу его.

-- Все государственные дела и политическия осложнения, - пробормотал король, избегая негодующого взгляда Тарвина. - Что же мне безпокоиться, когда я знаю, что ничего дурного с мальчиком не могло случиться.

-- Ничего дурного!

-- Как же могло случиться с ним что-нибудь дурное?

Голос упал почти до жалобного хныканья.

-- Вы сами, сагиб Тарвин, обещали мне быть ему верным другом. Это было в тот день, когда вы так славно ездили и так славно держались при нападении моего конвоя. Никогда не видал я такой верховой езды! значит, чего же мне безпокоиться? Давайте лучше выпьем.

Он сделал знак слугам. Один из них приблизился, держа высокую серебряную стопу, полускрытую под его широкою одеждою, и влил в нее такую порцию водки, что Тарвин, привыкший к крепким напиткам, широко раскрыл глаза. Второй слуга принес бутылку шампанского, откупорил ее с ловкостью опытного в этом деле человека и долил стопу до краев пенящимся вином.

Магараджа выпил значительную порцию и, вытирая пену с усов, проговорил как бы оправдываясь:

-- Такия вещи нельзя показывать политическим агентам, но вы, сагиб, верный друг нашей страны. Поэтому от вас я не скрываю. Хотите, вам приготовят такого же?

-- Благодарю. Я приехал не для того, чтобы пить. Я приехал сказать вам, что магаражда был сильно болен.

-- Маленькая лихорадка, чорт возьми! Можете ли вы понимать, что я говорю? Бедный мальчик отравлен и чуть не умер.

-- Ну, так это от английских лекарств, - сказал магараджа с глупой улыбкой. - Я один раз сильно расхворался благодаря им, так что должен был обратиться к туземнын гакимам. Вы всегда рассказываете интересные вещи, сагиб Тарвин.

Тарвину пришлось сделать большое усилие над собой, чтобы сдержать свое негодование; он похлопал себя бичом по сапогу и произнес внятно и раздельно:

-- Я пришел сегодня не для интересных рассказов. Мальчик теперь у мисс Шериф. Его туда свезли; кто-то во дворце пытался отравить его коноплей.

-- Я не знаю, как называется это кушанье; но оно была отравлено. Если бы не мисс Шериф, он бы умер, ваш старший сын умер бы. Он был отравлен, слышите, сагиб магараджа? и отравлен кем-то во дворце.

-- Он верно съел что-нибудь вредное и заболел. Мальчики постоянно все едят. Господи, Боже мой! Никто не осмелятся поднять пальца на моего сына.

-- А как же вы помешаете этому?

Магараджа привстал и красные глаза его засверкали гневом.

После этого он стал говорить на местном наречии, с яростью перебирая самые ужасные пытки, какие хотел бы применить, хотя не имел на то права.

-- Я сделаю все это тому, кто осмелится тронуть его, - сказал он в заключение.

Тарвин улыбнулся недоверчиво.

-- Я знаю, вы думаете, - закричал король, обезумевший от вина и опиума, - вы думаете, что так как существует английское правительство, то я могу судить только по закону, и разные такия безсмыслицы. Глупости! Что мне за дело до закона, который написан в книгах? Разве стены моего дворца разскажут, что я здесь делаю?

Смуглое лицо магараджи стало серым. Затем он снова заговорил почти свирепо:

-- Да что я король или горшечник, что дела моего зенана разглашаются на весь свет всякою белой собакой, которой вздумается облаять меня? Убирайтесь вон, не то караул выгонит вас, как какого-нибудь шакала!

-- Очень хорошо, - спокойно отвечал Тарвин. - Но какое же это имеет отношение к принцу, сагиб магараджа? Поедем к м. Эстесу и я вам покажу. Вы, я думаю, должны знать, что такое отрава. Вы сами решите. Ребенок был отравлен.

-- Несчастный был день для всего моего государства, когда я впустил в него миссионеров, и еще более несчастный, когда я не выгнал вас.

-- Сагиб Тарвин, понимаете ли вы, что вы говорите?

-- Если бы не понимал, так и не говорил бы. У меня все доказательства в руках.

-- Но если было отравление, то не может быть никаких доказательств, особенно если яд дала женщина. Тогда надобно судить по подозрению, а по английским законам это очень нелиберально убивать по подозрению. Сагиб Тарвин, англичане отняли у меня все, что составляет радость Райпутана, и я, и все мы влачим жизнь в бездействии, точно лошади, которых держат взаперти. Но здесь, по крайней мере, я господин.

Он указал рукой на зеленые ставни и заговорил более тихим голосом, снова опускаясь в кресло и закрывая глаза.

-- Никто не посмеет, никто не посмеет, - бормотал магараджа слабеющим голосом. - А то другое, о чем вы говорили, это не в вашей власти. Ей-Богу! я ведь райпутан и король. Я не могу говорить о том, что делается за занавесями.

Тарвин призвал на помощь все свое мужество и сказал:

-- Я и не прошу вас говорить; я только хочу предупредить вас относительно Ситабхаи. Это она отравила принца.

Магараджа задрожал. Европеец осмеливался произнести имя королевы; это само по себе было достаточно оскорбительно, ничего подобного он никогда не слыхал. Но что европеец громко произносил среди двора такое обвинение, какое высказал Тарвин, это превосходило всякое вероятие. Магараджа только что пришел от Ситабхаи, которая убаюкивала его песнями и ласками, тайну которых знал он один, и вдруг этот сухопарый иностранец нападает на нее с своими низкими обвинениями. В припадке гнева он готов был наброситься на Tapвина, который сказал:

Магараджа уставился на Тарвина своими воспаленными глазами и на минуту Тарвину показалось, что с ним делается апоплексический удар; но оказалось просто, что вино и опиум производили свое действие. Он что-то сердито проворчал. Голова его упала на груд, слова замерли на губах его и он сидел в своем кресле, тяжело дыша, безчувственный, как чурбан.

Тарвин собрал поводья и несколько времени молча смотрел на пьяного короля, между тем как шорох за ставнями то умолкал, то снова поднимался. Затем он повернул лошадь, чтобы уехать и, задумавшись, въехал под арку ворот.

Вдруг что-то выскочило из темного угла, где спал сторож и где содержались обезьяны короля; серая обезьяна, с цепью, перерванною около самого ошейника, щелкая зубами, вскочила на передок седла и испуганная лошадь встала на дыбы. В темноте Тарвин не мог разглядеть животное, но узнал его по осязанию и по запаху. Обезьяна ухватилась одною рукою за гриву лошади, а другою обняла его за шею. Он инстинктивно отклонился назад, и прежде чем зубы под синими деснами успели еще раз щелкнуть, он сделал два выстрела в упор. Обезьяна упала на землю, застонав точно человек, а дым от выстрелов полетел назад сквозь отверзтие арки и разсеялся по широкому двору.