От моря до моря.
Бирма.
I. Рангун.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: От моря до моря. Бирма. I. Рангун. (старая орфография)

БИРМА.

I.
Рангун.

Я нахожусь на борту парохода, бороздящого волны Бенгальского залива. Хотел писать, но не могу: мною овладела чисто восточная лень, и все мои усилия стряхнуть ее оказались безплодными. То, чем я существую, - журналистика, литература, искусство - все в эту минуту для меня трын-трава: моя родная Индия, эта померкшая жемчужина Востока, скрылась из моих глаз еще вчера вечером, и я затосковал по ней. Теперь мы в открытом море, голубые волны которого вздымаются под дуновением легкого свежого ветерка. Сидя в кресле у самого борта, под парусным навесом, я медленно пью чай, к сожалению, далеко не первосортный, хотя его и называют так в здешнем буфете. Рядом со мною, за другим столиком, занят тем же делом старый немецкий профессор. Он также был в Индии, где целые дни занимался метеорологическими наблюдениями, по поручению берлинской обсерватории, при которой состоит. С тех же пор, как попал на борт парохода, он тоже не в состоянии заставить себя достать из чемодана свои приборы и записную книгу: до такой степени напала и на него всепокоряющая лень.

-- Представьте себе, - сказал он мне тоном человека, чувствующого потребность оправдаться в невольной, самому ему представляющейся постыдною слабости, - я не в силах заставить себя открыть чемодана. Пробовал давеча, когда только что выбрался из койки, но так и оставил; руки прямо так и опускаются перед одним представлением о каком-нибудь труде. Решительно не могу понять, что это со мною сделалось с той минуты, как я попал сюда? Точно вдруг парализовались все мои силы.

Я хотел обстоятельно ответить ему; сказать, что и со мною творится то же самое и что это, вероятно, запоздалое действие того тонкого яда индусской лени, среди которой мы провели столько времени, но язык мой не повиновался мне и больше нескольких глухих звуков ничего не мог произнести. Но профессор и не ждал ответа: он уже дремал перед чашкою остывшого чая. Кажется, задремал и я. Во всяком случае я находился в неподвижном и безмолвном состоянии дремавшого человека. Такое милое состояние продолжалось до тех пор, пока меня не заставил вздрогнуть и даже вскочить раздирающий уши рев нашей пароходной "сирены". Испуганно зашевелился и профессор, вопросительно глядя на меня.

-- Приближаемся к Рангуну, - сказал я на этот раз довольно внятно.

Резкие звуки "сирены" разрушили чары вялой апатии, оковавшия было нас с профессором, и мы ожили. Нет худа без добра - это неоспоримая истина, не раз уже испытанная мною на самом себе.

Мы вошли в мелководную и мутную реку с низкими невзрачными берегами, решительно не представляющими ничего такого, на чем бы мог с удовольствием остановить взор.

Я вспомнил, что это берега "Потерянных следов", на которых погибло несколько моих знакомых, отважившихся пренебречь их зловещим названием. Один из этих погибших смельчаков хотел что-то открыть в Верхней Бирме, но сам был "открыт", т.-е. распорот бирманским ножом в диких зарослях близ Мингли. Другой забрался было туда, чтобы управлять областью от имени великобританской королевы, но оказался не в состоянии переправиться на лошади через незначительный горный поток и вместе с лошадью погиб в нем. Третий был убит и ограблен своим слугою, нанятым им по пути. Четвертого застрелил местный воин в гостинице за обеденным столом. А сколько легло на этом ужасном берегу жертвою лихорадки - и не перечесть.

Просмотрите списки военных и гражданских чинов британской службы, усеявших своими костями этот берег, и вы ужаснетесь...

Но вот вдруг перед нами возстает ослепительно горящее на солнце золотое чудо, высящееся на зеленом холме над рядами разбросанных внизу товарных складов, мастерских и мельниц.

-- Что это такое? - спрашиваю я проходящого капитана, указывая ему глазами на это чудо.

-- Это древний храм Дагона, - отвечает он на ходу.

По мере приближения к берегу старый храм все более и более открывается перед нами, и мы убеждаемся, что только его верхняя, удивительно замысловато построенная часть раззолочена, остальные же высечены из обветрившагося теперь камня. Говорят, этот храм ежегодно посещается огромным количеством паломников. Восток все еще верен своей старине и в одной ней почерпает силы к существованию среди осаждающих его со всех сторон европейских новшеств, так чуждых его духу.

Мы с профессором высадились в Рангуне. С первых же шагов в этом городе нас охватывает такая яркая пестрота, что даже в глазах рябит. Я уж насмотрелся на восточную пестроту и яркость красок, но здесь, кажется, того и другого еще больше, чем в Раджпутане и во всей южной Индии. Впрочем, быть-может, это потому, что здесь фоном переливающей всеми красками толпы, безпрерывно шныряющей взад и вперед по улицам, служат темные деревянные дома и окружающая их богатая зелень растительного мира.

Профессор проехал прямо в центр города к одному из своих земляков, который имеет там какую-то большую факторию, и остановился у него, а я отправился в английский квартал, к двоим из обитателей которого имел рекомендательные письма.

Толстый, на славу откормленный, лоснящийся от довольства, пони (в Бирме очень хорошо обращаются с животными, не так как в Индостане, где зачастую можно встретить очень жестокое отношение к ним, в особенности со стороны низших классов населения) привез меня в парк с несколькими маленькими озерками, усеянными крохотными зелеными островками, между которыми лавировали в лодках одетые в фланелевые костюмы европейцы, преимущественно англичане.

Миновав этот парк, я увидел ряд небольших красивых монастырей, наполненных чисто выбритыми отшельниками в широких одеждах янтарного цвета. У ворот этих монастырей стояли группы только что отпущенных учениц тамошних школ, весело между собою о чем-то переговаривающихся. Лица у всех довольные и жизнерадостный смех так и носился в прозрачном воздухе. Здесь все курят, не исключая и маленьких ребят, но такой табак, от одного запаха которого может стошнить непривычного человека.

Проезжаю близ храма - пагоды Дагона. Оказывается, что она состоит из множества небольших пагод, связанных между собою центральным, который побольше и увенчан золотым верхом. По обеим сторонам этой интересной пагоды стоят два огромных каменных льва, как бы охраняющих его от вторжения посторонних. Вокруг этой главной бирманской святыни теснится толпа веселых нарядных женщин и детей. Из глубины пагоды сверкают раззолоченные деревянные колонны с богатою резьбою.

двор с сквозною аркою, через которую должен был пробираться сквозь строй всевозможных калек, жалобными голосами просивших подаяния. Я бросил им горсть мелкой монеты и, провожаемый потоком благословений, вступил в полумрак длинного крытого хода, уставленного вдоль стен обувью посетителей храма.

В конце прохода мелькает клочок вечерняго, сияющого пурпуром неба, и открывается высокая лестница вверх. За лестницею новый, еще более темный коридор, кончающийся роскошною аркою, окруженною золотою китайскою надписью. Я хотел было пройти и туда, но это оказалось невозможным. В тот момент, когда я приближался к арке, в ней показалась фигура бонзы с таким суровым лицом, что я невольно попятился назад. Одного его сверкающого взгляда было достаточно, чтобы я понял его готовность схватить меня за горло, если я вздумаю сделать еще шаг вперед.

На лестнице я встретил женщину, несшую на руках годовалого ребенка в ярко-красной с зелеными полосами рубашонке. Ребенок этот так хорошо смеялся, хлопая в ладоши, да и мать его так радостно улыбалась, что я не утерпел, чтобы не погладить малютку по головке, что заставило его еще сильнее разсмеяться и ухватиться за мою руку с явным намерением пососать один из моих пальцев. Невольно улыбнулся и я, улыбалась мать, улыбались все, поднимавшиеся или спускавшиеся по ступеням, на которых мы стояли.

И куда я ни обращал глаза, всюду видел радостные лица, уши всюду слышали веселый смех. Исключение составил в этом мире душевной радости и веселия один бонза, охранявший внутренность пагоды от осквернения её присутствием иноземца. Но встреть я его вне стен пагоды, наверное, увидел бы и на его лице смех.

Бирму, названную ими "Черным Севером".

каста), а кто из нас вернулся живым, надолго сохранит память об этих душегубах. У меня вот в руке засел кусок железа - нож обломался, попав на кость; острее так и осталось внутри и постоянно дает себя знать. Одному из наших товарищей разсекли голову, и он только чудом остался жив. Другой весь помят, придавленный убитою под ним лошадью... Но отведайте-ка вот этой баранины, - вдруг перебил сам себя рассказчик, подвигая ко мне блюдо с жарким. - Только у нас в клубе и умеют хорошо готовить баранину... Не желаете? Жаль! Эй, мальчик, неси мороженое! - обратился он к слуге на английском языке, что меня не мало удивило. Он заметил это и с улыбкою сказал: - Мы тут всех приучили понимать наш язык. Сначала не хотели учиться, притворяясь неспособными к усвоению чужих языков, но мы их заставили, и наша настойчивость, как во всем, взяла верх... Погодите, еще и но то будет. Скоро вся Бирма очутится в наших руках, несмотря на все упорство дакоитов, наших главных противников.

Пошли новые рассказы о засадах, ловушках, резне, потоках крови и смерти, так что я вскоре почувствовал себя как в кошмаре.

Переночевав в чистеньком домике одного из офицеров, я на другой день в сопровождении любезного хозяина осмотрел весь город и, стремясь дальше, после обеда взял место на небольшом пароходике, шедшем в "город Слонов", Мульвен, очень редко посещаемый иностранцами, а потому мало и описанный.