| Автор: | Киплинг Д. Р., год: 1890 |
| Категории: | Путешествия, География, Повесть |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: От моря до моря. Америка. II. От Сан-Франциско до Портлэнда и Даллес-Сити. (старая орфография)
II.
От Сан-Франциско до Портлэнда и Даллес-Сити.
Мой профессор пожелал остаться подольше в Сан-Франциско; ему очень понравилось в этом веселом городе, где жизнь так пестра и разнообразна и где так много его соотечественников, с половиною из которых он не успел еще познакомиться. Мне же было необходимо продолжать намеченный заранее путь, чтобы во-время вернуться во-свояси, где меня ожидали мои обязанности. Поэтому я с сердечным сожалением должен был разстаться с моим верным спутником. Пожелав друг другу всего лучшого, мы душевно распростились.
В тридцати шести часах езды по железной дороге от Сан-Франциско находится Портлэнд, в штате Орегон. Мне нужно было посетить этот город, представляющий один из самых важных торгово-промышленных пунктов Северной Америки.
В центральном вокзале Сан-Франциско нет платформ, и поезда там стоят свободно. На большом дворе, кое-как залитом асфальтом вместо мостовой, перекрещивается двенадцать линий со столькими же поездами. Никто и ничто не показывает вам дороги (тут, в свободной и деловой стране, таких глупостей делать не принято), и вы со своим ручным багажом можете бегать, высуня язык, по всем линиям между отходящими и приходящими поездами в поисках того поезда, который вам нужен. При отходе поезда машинист звонит в колокол, и когда вы услышите такой звон, то глядите в оба, чтобы не попасть под паровоз. Долгая привычка заставляет население относиться к поездам с таким хладнокровием и пренебрежением, что даже дети совершенно спокойно шныряют под самыми паровозами. И надо сознаться, что несчастные случаи бывают довольно редко. Поезд, в который я сел, несся со скоростью двадцати пяти миль в час по густо населенному предместью. Перед самым носом локомотива переезжали через рельсы всевозможные экипажи, переходили женщины с детьми, перебегали "на пари" мальчишки, - и все обходилось благополучно. В некоторых местах улицы так узки, что стоит только протянуть руку из окна вагона, чтобы сорвать какую-нибудь вывеску.
Когда, с приближением ночи, прислуживавший в поезде негр приготовил в моем отделении постель и я улегся в нее, у меня вдруг блеснула мысль, что если с поездом случится какая-нибудь катастрофа и от разбитых керосиновых ламп, горящих над нашими головами, начнется пожар, то я буду изжарен заживо, потому что легче выбраться в критическую минуту из переполненного театра, чем из Пульмановского вагона.
За ночь хотя и не пришлось, благодаря милости судьбы, переселиться по прямому сообщению на тот свет, зато мы, пассажиры, основательно убедились, что изобилие плюша, Дамаска и никкеля в вагонах не могут возместить недостающей хорошей вентиляции. Когда мы встали и наши постели вновь были превращены в сиденья, поднялся хор жалоб на невыносимую духоту, жару и пыль. Было шесть часов утра, и мы мчались по берегу реки Сакраменто, но воздух уже начинал раскаляться. Меня утешало только то, что я теперь нахожусь в стране Брет-Гарта и я вижу собственными глазами все то, что им так прекрасно описано: одетые ельником, соснами и другими хвойниками горы, среди которых жили и бились на-смерть его рудокопы; раскаленная красная земля, где еще остались следы промывок золота; красная пыльная дорога, по которой ехали некоторые из его любимых героев; свежий, только что напиленный лес, распространяющий запах выступающей из всех его пор смолы, а главное тот жгучий, дрожащий в воздухе зной, который Брет-Гарт заставлял вас чувствовать одною силою своего волшебного пора.
Когда мы остановились перед кучею домов, похожею на укладки, разбросанных вокруг огромного чугуно-литейного завода, мне ничего более не требовалось в ту минуту для довершения моего счастья. Рядом с заводом стоит "отель", очень мало имеющий общого с обыкновенными учреждениями этого рода, а в нескольких шагах от него начинался лес. К одному из деревьев был привязан живой медведь; в остановившемся над дорогою пыльном облаке дремал вьючный мул; в дверях "отеля", крышу которого я почти мог достать рукою, стоял рудокоп в красной рубашке, подпирая собой притолоку, из-за угла дома завернул другой рудокоп в синей рубахе и вместе с первым вошел в дверь выпить. Из "укладок" выходили девушки и, защитив загорелыми руками глаза от солнца, смотрели на пыхтящий поезд. В нескольких шагах от этой картины шумела Сакраменто.
-- Что, мистер, все это, вероятно, совершенно новое для вас? - спросил молодой стряпчий, мой сосед, с которым мы познакомились дорогою.
-- О, нет, - возразил я, - я вижу только то, чего ожидал, по описанию Брет-Гарта.
Поезд двинулся далее, и я продолжал припоминать все то, что было написано Брет-Гартом; даже люди, мелькавшие мимо поезда, казались мне выхваченными целиком из его мастерских страниц. Когда лес, чрез который мы ехали, открывался в какую-нибудь сторону, показывались виноградники, фруктовые плантации и маисовые поля, а через каждые десять миль мелькало селение, состоявшее, самое большее из двадцати-тридцати домов, и между ними виднелись две-три церкви. Селение в две тысячи душ здесь считается уже городом. Местами вдоль линии торчали шесты с досками, покрытыми далеко видными надписями, приглашавшими поселиться, здесь и завестись хозяйством. На станции одного из городов побольше, мы могли приобрести местную газету, узенькую, как лезвее долота, наполненную объявлениями о земледельческих машинах, ценах на продукты, сведениями о предприятиях наиболее видных граждан города и призывами дельных людей в среду этих граждан, - людей, которые не боялись бы труда, помогли бы расширить город и настроить хороших школ для своих детей.
Вдруг мой взор был поражен совсем необычайным в этих листках явлением: между витиеватым объявлением комиссионера по продаже недвижимых имуществ, полным лжи и обмана, и рекламою портного-еврея, "даром" предлагающого готовое платье, было втиснуто восьмистрочное стихотворение. Должно-быть, это был крик какой-нибудь молодой, но уже наболевшей мировой скорбью души и, вероятно, женской. В этом поэтическом излиянии говорилось о том, что в поле росла прекрасная ель, корнями в земле, вершиною в небе, где царит Сам Бог. Пришли люди, срубили и сожгли эту прекрасную гордую ель, чтобы её золою удобрить поле, но чистая душа погибшей ели не прибавила ни одного зерна золотой пшеницы.
Никто из этих тонкогубых и остроглазых американцев, ехавших вместе со мною в поезде, не прочитал этого маленького, но глубоко содержательного стихотворения, а если бы и прочитал, то все равно не понял бы. Наверное автор - жена, дочь или сестра издателя листка, иначе этих прелестных строчек не было бы и напечатано... Да, горе чистой ели, корнями прикрепленной к земле, а вершиною тянущейся в небо!..
От самого Сан-Франциско почва постепенно повышалась, так что мы одно время достигли было высоты четырех тысяч футов над уровнем моря, а затем на разстоянии тринадцати миль понизились на половину. На одной станции был прицеплен второй паровоз, и вокруг меня заговорили, что предстоит перевал через Сискиюския горы. Я сидел и наблюдал. Мое внимание приковывалось не пронзительным визгом тормозов по рельсам, не видом трех круто изгибающихся далеко под нами рельсовых путей, даже не туннелями, сквозь которые мы пролетали, а теми деревянными перекладинами, через которые местами переходил поезд; вышиною до ста футов, эти сооружения издали казались сделанными из спичек.
материал. Возьмите вот хоть эти самые перекладины. Через пять-шесть лет оне уж негодны и поезда в них проваливаются, если оне не сгорят при каком-нибудь общем лесном пожаре.
Это было сказано как раз среди трещавших и качавшихся перекладин. Машинист пустил в ход своего ревуна, чтобы отогнать скот, собиравшийся переправиться через рельсы. Старик-калифорниец был в молодости погонщиком скота и при этом случае рассказал кое-что о крушениях поездов благодаря тому, что скот во всякое время свободно пропускается по рельсам. Лишних сторожей, которые могли бы за этим наблюдать, по здешним железным дорогам не полагается, а повороты такие крутые, что погонщики часто не могут видегь приближающагося на всех парах поезда, да не всегда и заслышать его вовремя. Разумеется, не обходится и без многочисленных человеческих жертв. Нередко стадо и само забежит сюда, а машинист не замечает этого. Между тем именно на машиниста и надеются.
-- Эх, мы на все надеемся, на что не следовало бы! - с досадою проговорил другой старик. - Надеемся на то, что наши дрянные перекладины простоят вечно; на то, что благополучно перескочим через провалившийся мост; на то, что размытый путь сам собою исправится; на то, что к приходу нашего поезда вообще все везде должно быть исправно. И при всех этих прекрасных надеждах то и дело летим кувырком, ломаем себе руки, ноги, ребра, самые головы...
После перевала спустились в глубь Орегеона и мчимся то среди сосен, то маисовых полей, но больше среди первых, пока не достигаем Портлэнда, города с 50.000 населением и, как водится, с электрическим освещением, но, так же, как здесь водится без мостовых, зато с превосходною гаванью, в которую могут входить даже крупные суда. Портлэнд так занят изготовлением и торговлею разными строительными материалами, преимущественно лесными, что ему некогда думать об устройстве у себя мостовых, сточных труб и тому подобных пустяков. И почва в этом городе так загрязнена, что, при всех криках его граждан об их "высокой" культуре, там нисколько не лучше жить, чем в городах более скромного о себе мнения. Помилуйте: электричество во всех применениях, а копните в любом месте землю и вас обдаст чисто-китайским смрадом! Впрочем, я ведь и говорю, что Портлэнд слишком занят, чтобы обращать внимание на грязь.
"Высокая" культура выражается здесь, как, впрочем, во всех городах и селах Америки, за редкими исключениями, в том, что тут прямо на улицах принято стрелять друг в друга при малейшем недоразумении. В день моего приезда один убил другого лишь за то, что убившему показалось, будто тот, кого он застрелил, в разговоре с ним хотел достать из кармана свой револьвер. Этот револьвер убийца потом сам вытащил у своей уже бездыханной жертвы и присвоил себе. Не сделай он этого, его бы оправдали. Убить можно, воровать нельзя. Впрочем, и это смотря по обстоятельствам, а вернее по тем или иным соображениям судей и присяжных.
Здесь принято для краткости называть друг друга какими-нибудь прозвищами. Проводник назвался "Калифорнией", а я - "Джон Булем". По крайней мере, не надо постоянно прибавлять при обращениях друг к другу "мистер" или "сэр".
В чудное розовое утро мы сели на небольшой пароход и спустились по реке Уильамет в Колумбию, очень похожую на Миссиссипи в описаниях Марка Твэна. Мы то шли вдоль лесистых островков, то лавировали по безбрежному простору огромной реки в поисках за удобным проходом между подводными камнями и отмелями. Когда нужно было высадить пассажира, мы выбирали такое место, где берег выдается плоским мысом в воду, и врезались в него носом. "Калифорния" знал в лицо каждого пассажира, и мог-рассказать мне всю его биографию, мало, впрочем, меня интересовавшую. И я не столько слушал своего проводника, сколько смотрел на богатые маисовые поля, фруктовые сады и белые деревянные домики на островах. Местами пароход шнырял возле опушек густых сосновых лесов, из которых доносился стук и визг огромных лесопилен.
Пароходик завертелся в целом лабиринте подводных скал, пока не юркнул в узкий проход, по которому вышел снова на простор. Мимо нас пролетел огромный плот, чуть не пробив нам бок. Вслед за плотом пронеслась огромная семга с распоротым брюхом.
-- Это из рыбного колеса, - сказал "Калифорния", указывая на мертвую рыбу. - Тут, сейчас вот за поворотом, начинается ряд таких колес, которыми подхватывается идущая рыба. Иногда, как видите, некоторых уже мертвых уносит назад течением. Эти колеса - прямое зверство. Совсем зря проливается столько крови и подвергается лишним мучениям несчастная рыба. То ли дело ловля сетями, как это положено Самим Господом Богом. Для мелкой рыбешки удочка, правда, тоже мучительная, но все же не настолько, как колесо.
Действительно, вскоре мне пришлось увидеть и пресловутое колесо, громадное сооружение из железной проволоки, настоящий дьявольский паук, подстерегающий добычу. Я поспешил отвернуться, заметив, как там массою бьется сверкающая чешуей рыба, а "Калифорния" прямо разразился целым потоком брани и проклятий по адресу того, кто первый придумал этот варварский способ ловли.
а теперь понадобилась в раскрошенном виде, вот и крошат ее заживо.
"Калифорния" был очень увлекающийся человек с быстрою сменою настроений. Не успел он еще порядком остыть от негодования по поводу рыбных колес, как пришел в необузданный восторг при виде широкого водопада, с ревом низвергавшагося с высоты 850 футов и окруженного радужною искрящеюся водяною пылью.
-- Смотрите, смотрите, Джон-Буль! - кричал он, подпрыгивая и хлопая в ладоши. - Ну, не прелесть ли это, а? Чудо что такое! Напрасно только назвали этот водопад "Подвенечной вуалью". Это слишком просто. Так можно называть маленькие водопады, которых здесь не оберешься, а этот следовало бы назвать "Кружевным потоком". Это будет и красивее и вернее. Ну, смотрите, разве это в самом деле не кружево, сотканное из серебряных нитей, жемчужной пены и радужных блесток?
Я был поражен силою поэтического чувства этого человека, который, по-моему, не должен был иметь ни о чем понятия, кроме, как о хорошем заработке, подобно всем его соотечественникам. Впрочем, он вырос в деревне, на одном из островов, а это многое объясняет...
Началась новая картина. Когда природа желает быть щедрою, то часто становится подавляющею своим великолепием и величием.
соснами горы в несколько тысяч футов высоты. Посреди воды вдруг выдвинулся перед нами угрюмый черный утес с такими обрывистыми боками, что, казалось, даже векша не могла бы взобраться по ним. Длинная, ослепительно белая песчаная коса как бы предвещала, что скоро будет ровный берег, но коварно обманывала, так как за нею пошли новые высоты, снизу окутанные сетью хвойниковой поросли, а сверху залитые лавою.
За ними неслась прямо в голубое небо снежная вершина Маунт-Гуда высотою в четырнадцать тысяч футов.
Вскоре после того, как мы миновали упомянутые высоты, нам пришлось высадиться на берег и перейти в поезд, так как на протяжении нескольких миль не было никакой возможности проходить по реке не только на пароходе, ко даже в лодке, - до такой степени река загромождена камнями. Одно время лес скрывал от нас реку, но потом мы снова очутились на её берегу. Рельсы шли на краю обрыва, под которым шумели, ревели и бурлили безчисленные мелкие водопады, связанные плотиною.
От этой плотины во все стороны летели осколки, отрываемые крутящимися потоками, и я боялся, что один из них того и гляди угодит мне в голову (вагоны тут открытые со всех сторон), что было бы очень чувствительно при такой силе удара. Но вот поезд юркнул через ряд шатающихся свай на противоположный берег, и я очутился на другом пароходике. Несколько минут рулевому пришлось пустить в ход всю свою ловкость и опытность, чтобы водопады не завертели нас в своих кипящих пучинах. Затем перед нами опять открылся широкий простор водяной глади. Потом встретился скалистый остров, где белелась гробница одного из старых поселенцев, который, хотя и разбогател в Сан-Франциско, но перед смертью изъявил желание быть погребенным на кладбище индейцев. Вскоре река превратилась в спокойный канал, текущий между базальтовыми утесами, пестревшими группами одетых в яркие цвета индейцев, стадами скота и исполинскими объявлениями разных "дельцов" из Сан-Франциско. Оказывается, мы достигли Даллес-Сити - центра крупного овцеводства и торговли шерстью; тут же крупный навигационный пункт.
Весь городок состоит из отдельных домиков, похожих на подгородные виллы, и чуть ли не возле каждого находится по церкви. Молодежь обоих полов бродила по улицам, старшие сидели на крылечках, но не на парадных, ведущих в гостиную, по которой в Америке не принято зря проходить, а на боковых. В садах подвязывают фруктовые деревья, собирают вишни, поливают цветы. Веет ароматом свежого сена, и в царящей кругом тишине слышится мычание коров, возвращающихся с полей.
"Калифорния" во весь голос критикует то, что нам представляется сквозь решетки в садах, и, завидя молодую гуляющую пару, рассказывает мне свои романы юных лет. Я смотрел во все глаза, сильно заинтересованный этой тихой, мирной жизнью. У калиток двух противоположных домиков стояли две женщины, оживленно толкуя о каком-то платье. За углом мы наткнулись на прощающуюся парочку, и я услышал, как молодой мужской голос мягко спрашивал: "А когда мы опять увидимся?" Я понял по этому робкому вопросу, что сердцу того, кто его предложил, этот крохотный городок, который свободно можно было обойти чуть не в двадцать минут, казался таким же обширным, как Лондон, и неприступным, как военный лагерь.
И я мысленно посылал этой парочке свое отеческое благословение, потому что вопрос: "Когда мы опять увидимся?" - одинаково близок каждому сердцу.
Но вот мы дошли и до другого конца города. Садовые калитки затворяются и скрип их далеко разносится в тишине, а вслед за тем в окнах, доверчиво остающихся ничем не завешанными, вспыхивают первые огоньки, освещающие мирную картину тихой семейной жизни. "Калифорния" повел меня в гостиницу, и там меня сразу охватила атмосфера, не имевшая ничего общого с тою, из которой я только что вышел. Словно из отделения рая я попал в преддверие ада. В этой гостинице была зала с тщательно закрытыми и завешенными окнами, где парни, только что разставшиеся с своими будущими невестами, могли играть в стуколку, пить, ругаться и ссориться, а на стойке лежали кровавые повести и романы, чтение которых могло отравить самое чистое сердце.
В эту ночь мне снилось, что я у себя, в Индии, безпокойно брожу по какой-то железнодорожной платформе в ожидании поезда, и в сердечном томлении спрашиваю всех встречных: "А когда же мы опять увидимся?"