От моря до моря.
Америка.
I. Сан-Франциско

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: От моря до моря. Америка. I. Сан-Франциско (старая орфография)

АМЕРИКА.

I.
Сан-Франциско.

После двадцатидневного переезда, во время которого нам пришлось перенести довольно порядочный шторм, заставивший нас серьезно призадуматься над бренностью человеческой жизни, мы очутились в Сан-Франциско. Когда "Город Пекин" проходил сквозь "Золотые Ворота", приближаясь к пристани, я был очень удивлен, увидев, что эта гавань, прославляемая американцами как "самая красивая в мире" и хорошо укрепленная, оказалась защищенною лишь блок-гаузом, который может быть разрушен несколькими выстрелами с пары канонерных лодок.

Попали в "Дворцовый отель", огромное семиэтажное здание известного казарменного типа с тысячью, по меньшей мере, номеров. Управляющий этим человеческим ульем оказался таким величественным, на указательном пальце его правой руки сверкал такой изумительной величины бриллиант последняго производства, так свысока он смотрел на нас и так неподражаемо-величаво ковырял в зубах, свистал и напевал что-то в промежутках беседы с нами, перед тем как удостаивать нас короткими, сквозь зубы, ответами на наши скромные вопросы относительно помещения и прочих наших потребностей, - что мы при виде такого величия поневоле сразу прониклись глубочайшим уважением к стране, выработавшей таких великолепных, вполне проникнутых сознанием собственного достоинства, граждан.

Умывшись и переодевшись, отправились в общую столовую. Время было вечернее, и весь огромный зал с мраморным полом оказался залитым электрическим светом. Но - увы! - несмотря на то, что повсюду были разставлены огромные плевальницы и собравшаяся здесь публика и в будни одевается так, как у нас, в Индии, наряжаются только по высокоторжественным дням, - весь пол оказался заплеванным из конца в конец. Впрочем, и все здание было заплевано сверху донизу. Американец не может не плевать ежеминутно и притом куда попало. Он делает это "по принципу", чтобы выразить таким демонстративным способом свое презрение ко всему. Он только при этом не замечает, что в сущности оплевывает прежде всего самого себя.

Один из этих плюющих мистеров вступил со мною в беседу, и, узнав, кто я, стал забрасывать меня самыми детскими вопросами об экономическом состоянии Индии; но ни разу не выслушал со вниманием моих ответов, так что я, в конце-концов, вышел из терпения и принялся городить ему самую беззастенчивую чепуху, не подумав сгоряча о том, что она на другое же утро может быть воспроизведена, да еще с местными прикрасами, в одном из безчисленных уличных листков.

Столы были уже накрыты, но ничего еще не подавалось, и я пока прошелся по соседним залам, имеющим различное назначение. В одном из них был огромный буфет, где нужно заплатить только за рюмку виски, а закусывать можно, сколько угодно. Это называется "свободным ленчем". И посмотрели бы вы на эту безобразную толкотню, на эти жадные глаза, на это волчье пожирание разставленных в изобилии закусок, на эти плевки, попадающие мимоходом и на самый прилавок буфета. Чудная картина из жизни "свободнейшого в мире народа"!

Между восемью и десятью часамй вечера здесь принято гулять по главной улице, занятой лучшими магазинами. Отправились туда и мы. Яркое электрическое освещение слепит глаза. Шум от безчисленных экипажей всякого рода прямо оглушительный. Тротуары по обе стороны улицы так густо залиты разодетою публикою, что едва можно продраться. Хорошо еще, что тут не придирчивы насчет толчков: сами толкаются и от других принимают толчки, как нечто неизбежное.

Женщины здесь очень красивы и одеты все великолепно, но язык у них такой, что уши заткнете. Этот язык тут называется "английским", на самом же деле это какой-то отвратительный жаргон.

На другой день мы наняли проводника, который, между прочим, показал нам китайский квартал. Это самая скученная и населенная часть города. Со своим обычным практическим чутьем китаец сумел обезопасить свои переполненные жилиша огнеупорными кирпичными стенами, зато развел тут такую ужасную грязь и такое зловоние, о которых заглазно трудно составить себе даже понятие.

Мне бы следовало ограничиться одним наружным осмотром этого филиального отделения Кантона в Северо-Американских Соединенных Штатах, но вздумалось полюбопытствовать, как и чем здесь развлекаются господа косоносцы. Поэтому я в тот же вечер отправился опять туда, но уже один, без всяких спутников и провожатых. И сделал очень глупо, так как чуть было не погиб там во цвете лет.

Никто не выказывал удивления, видя, что я разгуливаю один по этим улицам, где почти нечем дышать, за исключением короткого времени, когда прорежет их затхлый воздух струя свежого морского ветра. Не будь этого благодетельного ветра, холера здесь свирепствовала бы безпрерывно, а не в одно известное время.

Остановив свое внимание на четырех этажном здании, я смело вошел в одну из его многочисленных, украшенных пестрыми вывесками дверей и сталь спускаться в нижнее помещение. Нужно сказать, что здесь китайские дома всегда на две трети углублены в землю; в этих подземных помещениях у косоглазых сынов Поднебесной империи и сосредоточены их главные "прелести".

Миновав верхний ряд подвалов, где были разного рода увеселительные заведения самого низшого разбора и страшно пахло опиумом, я вслед за одним калекою, предложившим за мелкую монету провести меня в здешний игорный "клуб", спустился еще ниже, где воздух был густ как масло и свет ламп едва мерцал бледными пятнами. Тут шла ожесточенная игра в стуколку. Это любимая игра китайцев, и они ею так увлекаются, что готовы за нею забыть не только самих себя, но даже и всех своих предков, культ которых у них самый священный.

в свое занятие, игроки даже и внимания на меня не обратили. Тишина стояла, можно сказать, торжественная, нарушаемая лишь шелестом карт и синих рукавов китайцев. Жара и духота были невыносимые. Я велел подать себе на занятый мною в углу столик чего-нибудь прохладительного. Подали какой-то особенный очень кислый и вязкий лимонад. Прихлебывая его глотками, я наблюдал за окружающим.

Несколько минут было тихо, потом между мексиканцем и его соседом по левую руку, китайцем, вдруг возник спор. Китаец пересел на другую сторону стола и протянул тощую желтую руку по направлению к деньгам, лежавшим перед мексиканцем. Очутившись теперь сзади китайца и заметив, что мексиканец с пылающими глазами полуприподнялся на стуле и достает что-то из-за пазухи, я инстинктивно бросился плашмя на пол. Никто никогда не говорил мне, что это самый лучший способ избежать шальной пули, но в этот момент я сам почувствовал это. Едва я успел принять такое неудобное положение, как под низким потолком прогремел выстрел и пахнуло едким дымом. Другого выстрела не последовало, и снова водворилась подавляющая тишина. Я медленно приподнялся на колени и осмотрелся. Мексиканец исчез, а китаец сидел, ухватившись обеими руками за стол и неподвижным взглядом смотрел на опустевший перед ним стул. Вдруг китаец ахнул таким голосом, точно увидел кого-то близкого и дорогого, потом закашлялся, высвободил стол, повалился на правый бок и схватился руками за грудь. Испустив затем предсмертное хрипение, он замер.

В одну минуту все помещение опустело. Возле убитого китайца остались только двое из его товарищей. Мне стало страшно. Я боялся, что теперь запрут все выходы, чтобы не дать убийце скрыться из дому, и мне придется задохнуться здесь в этом ужасном воздухе. Кроме того, меня могли впутать в эту историю, могли счесть за знакомого или даже за друга этого черезчур пылкого мексиканца, могли забрать, избить, а то и прямо убить, - все могло быть в такую минуту, когда ни за что ни про что погиб человек, имевший, как мне казалось, право обвинить партнера в нечистой игре и потребовать назад проигранные деньги.

К счастью, тот же калека, который провел меня сюда, не ушел. Видя мое недоумение, он потихоньку тронул меня за плечо и знаками показал, чтобы я следовал за ним. Не знаю, где он был до этого мгновения, так как я не заметил его здесь. Очевидно, он поджидал меня. Разумеется, я поспешил воспользоваться его услугами и так щедро выразил ему свою признательность, что бедняга чуть не ошалел от радости.

Рад был и я, снова очутившись вне этого квартала, где чуть было не погиб, и тут же дал себе слово никогда больше не простирать слишком далеко своего любопытства.

"дельцов", потолкуют о своих делах и, по приглашению одного из них, отправятся в ближайший питейный дом, которых тут всюду множество; выпьют там по большой рюмке водки, наскоро закусят и уйдут, чтобы через час снова пойти туда же, но уже с другими. Здесь принято так угощать друг друга, и отказ от такого угощения считается прямым оскорблением. Таким образом американец закусывает несколько раз в день, и при этом он каждый раз обязательно должен выпить столько рюмок сколько, у него партнеров. Сойдутся, например, пятеро и в результате каждый из них выходит из питейного дома нагруженный пятью рюмками.

Эта система угощения приводит к тому, что американец в течение дня выпьет очень много, но, постоянно при этом закусывая, никогда не бывает пьян. Пьют здесь гораздо больше, чем в какой бы то ни было другой стране, хотя это и не бросается так в глаза. Пьют поголовно представители всех слоев общества. Женщины к питью своих мужчин здесь так привыкли, что на непьющого стали бы смотреть, как на какого-то выродка. Разумеется, такое чрезмерное поглощение спиртных напитков действует очень вредно на внутренние органы. Но, благодаря особенностям калифорнийского климата, здесь не пухнут и не сохнут от этого. Человек живет, вертится, как белка в колесе, ради добывания лишняго доллара, каждый день по нескольку раз угощается и угощает сам, смотрит молодцом и наружно почти не меняется, - вдруг, смотришь, этот цветущий человек, только что кружившийся по городу с таким видом, точно ему, как говорится, и веку не будет, в одну неприятную минуту свалился - и готов...

Но довольно об этом. Займемся теперь главным двигателем американской жизни - правом голоса. Американец говорит, что его страна управляется "народом для народа". Каждый американский гражданин по достижении двадцати одного года имеет право голоса. Он может не знать, как вести свое дело, как содержать свою жену, как воспитывать своих детей; он может быть нищим, полусумасшедшим от пьянства или слабоумным прямо от рождения; может быть самым негодным человеком во всей подлунной, - но он имеет право голоса. В течение всей своей жизни он только может делать, что подавать голос во всех делах управления, в которых не смыслит ни бельмеса.

Каждые четыре года американский гражданин выбирает нового главу государства, президента своей республики. В остальное время он голосует за будущих судей, т.-е. за тех людей, от которых будет зависеть его участь, если он придет в столкновение с правосудием. Разумеется, будучи избираемы на определенный срок (на два или три года, наверное не помню) и находясь, таким образом, в полной зависимости от своих избирателей, т.-е. от тех лиц, которых им придется потом судить, судьи всеми силами стараются быть "популярными".

Вся масса выборщиков здесь разделяется на две противоположные партии: республиканцев и демократов. Каждая из этих партий смотрит на другую как на ярого врага своей страны. Демократ пьет больше республиканца и, хватив несколько лишних рюмок "виски" или стаканчика два-три какого-нибудь сногсшибательного пунша, начинает толковать, главным образом, о "тарифах"; это в его глазах такая вещь, от которой зависит судьба всей страны. Разсуждает он о них вкривь и вкось; сегодня скажет одно, завтра - другое, совсем противоположное, в зависимости от того, что говорят и пишут о том же предмете республиканцы, также вечно путающиеся в неразрешимых противоречиях.

особый класс людей, так называемых боев {Английское слово бой (boy) буквально значит мальчик и даже Но в Америке придают этому слову презрительно-насмешливый оттенок, называя так людей, не имеющих известного положения и определенных занятий. Перев.}. Это молодые люди, сроду ни к чему полезному не прилагавшие рук да и не желающие их прикладывать. Они только тем живут, что шныряют по улицам в ожидании "добычи", т.-е. человека, который нуждается в их голосе взамен своего. Эти люди всегда и везде под рукою и готовы голосовать за что угодно, лишь бы получить даровое угощение и денежную подачку. Они в большинстве случаев и понятия но имеют о том, за что голосуют; да это им и не нужно. Они просто живут продажей своего голоса, а что из этого может выйти - их нисколько не интересует.

Кроме того, существуют и такие люди, которые набирают голоса для своего личного дела. Это обыкновенно содержатели питейных заведений, преимущественно ирландцы. Для того, чтобы уметь собирать голоса, нужно быть хорошо осведомленным в делах местной политики и знать, как и чем заинтересовать публику. Нужно всегда иметь наготове какую-нибудь интересную приманку, уметь завлекать, забавлять, "обхаживать" людей. Понаторевший в этих делах держит в руках весь город; но, понятно, что, в виду большой конкуренции, это влияние переходит, так сказать, из рук в руки.

свое временное положение. Это приводит к тому, что, с одной стороны, дается во всем потачка тому, кто в состоянии как следует за это "поблагодарить", а с другой - к тому, что бедняк, хотя бы он и отличался всеми добродетелями, во всем стеснен.

"дельцов" (каждый американец обязательно делец) его жене и дочерям (конечно, взрослым). Тогда можете разсчитывать на возможность и здесь провести время так, как вы привыкли проводить его в семейном доме. Если же вы ограничитесь знакомством только с представителями здешняго мужского мира, то у вас через несколько дней сделается в голове невообразимый сумбур от политических и деловых разговоров и вас будут таскать из одного ресторана или клуба в другой. Здесь одне женщины еще живут домашней жизнью, но и то лишь те, которые обезпечены. Муж целый день вертится как вьюн в погоне за долларом и вместо отдыха участвует на каком-нибудь официальном торжестве, обеде (где он должен произнести речь или хоть сказать короткий спич), в клубе или в каком-нибудь спорте, где он каждую минуту рискует своей жизнью, так как здешние спорты все крайне рискованные. Жена же пользуется всеми благами, добываемыми ценою напряжения всех умственных и душевных сил мужа, и живет под защитою его долларов, как в раю. Она пьет, ест, отдыхает во-время; все идет у воя регулярно, по часам; к столу подается все самое отборное и прекрасно приготовленное; её желудок не отравляется безпрерывно разною ресторанною и тому подобною снедью; её сон не нарушается никакими заботами; её нервная система не страдает так, как у её злополучного мужа. Вообще она действительно цветет и благоденствует.

Но и эта блестящая казовая сторона медали имеет свою обратную, далеко не казистую сторону. Если её муж или отец, этот раб доллара, сегодняшний миллионер, даже миллиардер, завтра обанкротится, что тут не редкость, то его жена или дочь должна итти работать сама в какую-нибудь контору или обзавестись пишущею машиною и заняться перепискою, или еще каким-нибудь доступным ей трудом, чтобы заработать себе кусок хлеба, разставшись с роскошными нарядами, великолепным домом, царскою обстановкою, множеством слуг и всем остальным, что делало из её жизни сплошную сказку безпечного и довольного существования. К чести американской женщины следует сказать, что она покорно и терпеливо мирится с таким коренным переворотом в своей судьбе и не только не стыдится его сама, но и все её богатые знакомые не гнушаются продолжать с нею дружбу. Происходит это оттого, что каждой из них угрожает то же самое: сегодня она без счета швыряет деньги на удовлетворение малейшей прихоти, а завтра может очутиться лицом к лицу с нуждою.

В Америке на пишущих машинах работают преимущественно женщины; это для них лишь замена швейной машины, которою здесь умеет пользоваться каждая девочка, в богатом или бедном доме она родилась. Зарабатывают женщины иногда до ста долларов в месяц (около 200 р.), состоя на службе в одном из многочисленных частных учреждений, где все основано на быстром письме. И работают оне великолепно: очень быстро и почти безошибочно. Зато так же быстро дорабатываются до полного нервного разстройства, граничащого с сумасшествием, а нередко и прямо до смерти.

Швейная машина дает меньше заработка, чем писчая, и для того, чтобы исключительно жить ею, женщина надрывается еще скорее, чем на писчей. Слишком уж плох заработок профессиональной швеи; вынужденные на этот труд женщины могут существовать лишь при том условии, когда оне живут по нескольку вместе, ведя общие расходы, а это, при нынешней нервности и раздражительности, влечет за собою постоянные неприятности.