Лунный камень.
Период второй. Раскрытие истины. Рассказ 1-й, сообщаемый мисс Клак, племянницей покойного сэр-Джона Вериндер.
Глава II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Лунный камень. Период второй. Раскрытие истины. Рассказ 1-й, сообщаемый мисс Клак, племянницей покойного сэр-Джона Вериндер. Глава II. (старая орфография)

II.

Мистер Годфрей - безукоризненный во всех своих поступках - в самое время появился на пороге гостиной. Он не так поспешно взошел за слугой, чтобы смутить нас своим неожиданным появлением; а с другой стороны не настолько и медлил, чтобы поставить нас в неловкое положение, заставляя ожидать себя у раскрытой двери. Истинный христианин виден был в полноте его по повседевной жизни. Да, дорогой мистер Годфрей был всегда верен самому себе.

- Доложите мисс Вериндер, сказала тетушка, обращаясь к слуге, - что приехал мистер Абльвайт.

Мы обе осведомились о его здоровье и разом принялись разспрашивать его, оправился ли он после приключения прошлой велела. С свойственным ему удивительным тактом, он сумел в одно и то же время ответить нам обеим вместе: леди Вериндер получала его словесный ответ; мне же досталась на долю его очаровательная улыбка.

- Что сделал я, воскликнул он с глубоким чувством, - чтобы заслужить ваше участие? Дорогая тетушка! дорогая мисс Клак! Меня просто приняли за какого-то другого человека и ничего более как завязали мне глаза, зажали рот и плашмя бросили меня на весьма тонкий коврик, разостланный на очень жестком полу. Подумайте же однако, насколько положение мое могло бы быть хуже! Меня могли бы убить; меня могли бы обокрасть. В сущности, что же я потерял? Я на время лишен был силы своих мускулов, которую закон не признает за собственность; следовательно, в буквальном смысле слова, я ничего не потерял. Еслибы мне предоставила свободу действий, то я, конечно, умолчал бы о своем приключении - так как я избегаю вообще шума и огласки. Но мистер Локер опубликовал нанесенное ему оскорбление, вследствие чего и мое приключение сделалось известным. Я до тех пор не перестану служить темой для газетных статей, пока предмет этот не прискучит благосклонной публике. признаться сказать, мне самому ужасно надоела эта история! Очень бы желал, чтоб она поскорее надоела и благосклонной публике! А как поживает дорогая Рахиль? Все еще наслаждается лондонскими увеселениями? Весьма рад за нее. Взываю теперь к вашей снисходительности, масс Клак. Мне весьма грустно, что я вынужден был на такой долгий срок покинуть дела комитета и моих дорогах благотворительных дам. Надеюсь однако, что не далее как на будущей неделе я найду возможность посетить Общество Детской Одежды. Успешно ли шли дела на вчерашнем митинге? Какие надежды высказал совет относительно будущого? Велик ли сделанный вами запас брюк?

Божественная прелесть его улыбки делала извинение его неотразимым. Неподражаемая приятность его звучного густого баса придавала особенный интерес занимательному делу, о котором он разспрашивал меня. Действительно, мы сделали слишком большой запас брюк, мы просто была завалены ими, а я собралась-было разказать ему обо всем этом, как вдруг дверь снова отворилась, а в комнату проник элемент пустоты и суетности, изображаемый личностью мисс Вериндер.

Неприличною, размашистою походкой подошла она к дорогому мистеру Годфрею, между тем как волосы её были в крайнем безпорядке, а лицо, как я сказала бы, непристойно пылало.

- Весьма рада, что вижу вас, Годфрей, сказала она, обращаясь к нему (стыдно и больно прибавить), с развязностью молодого человека, говорящого с своим товарищем. - Как жаль, что вы не провезли с собой мистера Локера. Вы и он, пока еще длится это возбужденное состояние общества, самые интересные личности в целом Лондоне. Говорить так, может-быть, неприлично, предосудительно; благородная мисс Клак должна содрогнуться от моих слов. Но нужды нет. Разкажите-ка мне сами историю ваших приключений в Нортумберландской улице. Я знаю, газеты говорят о них неполно.

Грустно сказать, что сам дорогой мистер Годфрей не может отрешиться от греховной природы, наследованной нами от Адама; как ни малозначительна степень его греховности, но увы! и он также заражен ею. Сознаюсь, что мне прискорбно было видеть, как он взял руку Рахили и нежно прижал ее к левой стороне своего жилета. Это было явное поощрение её безцеремонного разговора и дерзкого намека на меня.

- Дорогая Рахиль, сказал он тем же нежным голосом, который проникал мне в самую душу во время беседы его со мной про наши планы и брюки, - газеты разказали уже все в подробности и, конечно, сделали это лучше меня.

- Годфрей думает, что мы придаем слишком большое значение этому делу, заметила тетушка. - Он сейчас только уверял нас, что об этом вовсе не стоит и говорить.

- Почему так? спросила Рахиль.

С этими словами глаза её внезапно заискрилась, и она быстро взглянула в лицо мистера Годфрея. Он с своей стороны посмотрел на нее с такою безразсудною и незаслуженною снисходительностью, что я почувствовала себя обязанною вмешаться.

- Рахиль, душечка, кротко увещевала я ее, - истинное величие, а истинное мужество не любят выставлять себя на показ.

- Знаю, что вы в своем роде хороший малый, Годфрей, сказала она, не обращая, заметьте это, ни малейшого внимания на меня, и продолжая говорить с своим двоюродным братом так же безцеремонно, как говорят между собой мущины. - Однако я совершенно уверена, что в вас нет величия; не думаю также, чтобы вы отличались особенным мужеством, и твердо убеждена, что если в вас была хоть капля скромности, то ваша обожательницы уже много лет тому назад освободили вас от этой добродетели. Какая-нибудь тайная причина заставляет вас избегать разговора о приключении вашем в Нортумберландской улице, и мне кажется, что я догадываюсь о ней.

- Причина тому самая обыкновенная, и мне не трудно будет открыть ее вам, отвечал он, не теряя терпения. - История эта ужь надоела мне.

- Вам наскучила эта история? Я позволю себе маленькое замечание, малый Годфрей.

- Какое, например?

искренним с вашими обожательницами, со мной же я хочу чтобы вы были откровенны. Пойдемте, и сядем. Я приготовила вам кучу вопросов и надеюсь, что вы ответите мне, по возможности, полно и искренно.

Она потащила его чрез всю комнату к окну и посадила лицом к свету. Мне грустно, что я вынуждена передавать здесь подобный разговор и описывать подобное поведение. Но что же остается мне делать, когда с одной стороны меня побуждает к тому банковый билет мистера Франклина Блека, а с другой стороны мое собственное благоговейное уважение к истине? Я взглянула на тетушку, которая неподвижно сидела и, повидимому, насколько не расположена была останавливать свою дочь. Никогда прежде не замечала я в ней такого оцепенения. Не была ли то неизбежная реакция после трудных обстоятельств, пережитых ею за последнее время? Во всяком случае это был зловещий симптом в её лета и при её уже почтенной наружности.

Рахиль между тем уселась у окна с нашим любезным и терпеливым, с нашим слишком терпеливым мистером Годфреем, и забросала его угрожавшими ему вопросами, так же мало обращая внимания на свою мать и на меня, как бы нас вовсе не было в комнате.

- Открыла ли что-нибудь полиция, Годфрей?

- Решительно ничего.

- Мне кажется весьма вероятным, что те же три человека, которые поймали вас в ловушку, разставили ее потом и мистеру Локеру.

- Если разсуждать по-человечески, моя милая Рахиль, то в этом, конечно, нельзя и сомневаться.

- Неужто и следа их не отыскано?

- Мы малейшого.

- Ходят ли в публике толки о том, будто бы эти три человека те же самые три Индейца, которые приходили к нам в деревню?

- Некоторые убеждены в том.

- А вы-то как думаете сами?

- Милая Рахиль, мне завязали глаза, прежде чем я успел взглянуть им в лицо. Я не судья в этом деле и не в состоянии высказать о нем какое-либо мнение.

Как видите сами, даже ангельская кротость мистера Годфрея возмутилась такою неотвязчивостью. Ужь я не стану вас спрашивать о том, что внушило мисс Вериндер подобные вопросы: необузданное ли любопытство, или же неудержимый страх. Скажу только, что когда мистер Годфрей ответил ей, как сказано выше, и попытался-было встать, то она без церемонии взяла его за плечи и толкнула в стул. О, не говорите, что это было не скромно с её стороны! Воздержитесь даже от мысли, будто этот поступок был невольным проявлением её преступной совести! Мы не должны осуждать наших ближних. Воистину, друзья и братья, не судите, да не судимы будете!

Она, не конфузясь, продолжала свои допросы. Всякий ревностный читатель Библии вспомнит при этом, - как вспомнила и я, - тех ослепленных исчадий зла, которые, заглушив в себе совесть, предавались своим буйным оргиям пред наступлением потопа.

- Я желала бы узнать кое-что о мистере Локере, Годфрей.

- Я крайне несчастлив, Рахиль, что опять-таки не могу отвечать на ваш вопрос: я менее всех знаю мистера Локера.

- Разве до вашей случайной встречи в банке вы никогда не видала его прежде?

- Никогда.

- А виделась ли вы после этого происшествия?

- У мистера Локера, говорят, украли росписку, полученную им от своего банкира; правда ли это, Годфрей, и о чем упоминалось в этой росписке?

- О какой-то драгоценности, отданной им на сбережение банку.

- Это писали и в газетах. Такого объяснения, может быть, достаточно для обыкновенного читателя; я же не могу им довольствоваться. В банковой росписке, вероятно, было поименовано какого рода эта драгоценность?

- В росписке, как говорили мне, Рахиль, ничего подобного не значилось. Драгоценная вещь, принадлежащая мистеру Локеру, заложенная мистером Локером, запечатанная печатью мистера Локера, долженствующая быть возвращенною по личному востребованию мистера Локера. Вот форма этой росписки и все, что я знаю о ней.

С минуту помолчав после его ответа, она взглянула на свою мать, вздохнула и снова обратилась к мистеру Годфрею.

- Как кажется, продолжила она, - некоторые из наших семейных тайн опубликованы в газетах.

- С прискорбием должен сознаться, что это правда.

- Говорят, будто праздные люди стараются отыскат связь между тем, что происходило у нас в Йоркшире, и тем, что случилось здесь в Лондоне.

- Общественное мнение действительно начинает принимать это направление.

- Если находятся люди, утверждающие, что три злодея, наругавшиеся над мистером Локером, те же самые три Индейца, которые приходили к нам в деревню, то не думают ли они также, что и драгоценный камень....

Она вдруг остановилась на этом слове. В последние минуты её разговора она заметно становилась бледнее и бледнее. Черный цвет её волос до такой степени возвышал эту бледность, что страшно было глядеть на нее, и мы все ожидали, что она сейчас упадет в обморок. Милый мистер Годфрей сделал вторичную попытку встать со стула, а тетушка умоляла свою дочь прекратить этот разговор. Я присоединилась к тетушке, предлагая Рахили свое скромное медицинское пособие в виде флакончика с солями. Однако никто из нас не произвел на нее ни малейшого впечатления.

- Не уходите, Годфрей, сказала она. Нет никакого основания безпокоиться за меня, мамаша. А вам, Клак, до смерти хочется услышать окончание моих слов; чтобы сделать вам удовольствие, я постараюсь не падать в обморок.

Вот её подлинные слова, которые по прибытии домой я немедленно вписала в свой дневник. О, нет! не будем осуждать ее! Братья во Христе, не будем осуждать своего ближняго! Она снова обратилась к мистеру Годфрею и с ужасающим упорством вернулась опять к тому месту разговора, на котором остановилась.

- Минуту тому назад, продолжала она, - мы говорили с вами об известного рода толках, распространенных в публике. - Скажите же мне откровенно, Годфрей, говорит ли хоть кто-нибудь, что драгоценность мистера Локера есть не что иное как Лунный Камень?

При имени индейского алмаза мой прелестный друг заметно изменился в лице. Он покраснел, мгновенно утратив свойственную ему приятность манер, эту главную украшающую его прелесть. В нем заговорило благородное негодование.

- Они действительно предполагают это, отвечал он. - Некоторые люди, не колеблясь, обвиняют даже мистера Локера во лжи, которою он старается будто бы замаскировать свои тайные интересы. Он не раз объявлял торжественно, что вовсе не знал о существовании Лунного Камня, до приключения своего на площади Альфреда. А низкие люди эти совершенно бездоказательно утверждают, что у него есть свои причины скрывать истину, и отказываются верит его клятвам. Постыдно! Безбожно!

"Во все время его разговора Рахиль не спускала с него странного, непонятного для меня взгляда. Но лишь только он замолчал, как она заговорила в свою очередь.

Даровитый друг мой отвечал ей истинно по-евангельски; в жизнь мою не слыхала подобного ответа.

- Мне кажется, Рахиль, сказал он, - что я всегда горячо вступаюсь за угнетенных.

Тон, которым произнесены были эти слова, право, способен был тронуть самый камень. Но, Боже мой, что такое твердость камня в сравнении с твердостью ожесточенного человеческого сердца! Она злобно засмеялась. Я краснею от стыда за нее, - она засмеялась ему прямо в лицо.

- Приберегите свое красноречие, Годфрей, для благотворительных дам вашего комитета, сказала она. - Я уверена, что толки, осуждавшие мистера Локера, не пощадили и вас.

При этих словах сама тетушка пробудилась от своего оцепенения.

- Милая Рахиль, увещевала она ее, - по какому праву говоришь ты это?

- Слова мои не имеют дурного намерения, мамаша, отвечала она, - я напротив желаю ему добра. Потерпите немножко, а вы сами это увидите.

Она посмотрела на мистера Годфрея, и во взгляде её выразилось нечто похожее на сострадание. Она дошла даже до такой несвойственной женщине нескромности, что взяла его за руку.

- Я уверена, сказала она, - что я отгадала настоящую причину, почему вы так неохотно говорите об этом деле при мне и мамаше. По несчастному совпадению обстоятельств, общественное мнение связало ваше имя с именем мистера Локера. Вы уже разказали мне, что говорит молва про него; разкажите же в свою очередь то, что говорит она про вас?

Но и в одиннадцатый час дорогой мистер Годфрей, вечно готовый добром платить за зло, еще раз попробовал пощадить ее.

- Не разспрашивайте меня, Рахиль, оказал он. - Об этом лучше вовсе забыть, право лучше.

- Я хочу это знать! закричала она неистовым, громким голосом.

- Говорите, Годфрей! умоляла моя тетушка. - Ничто так не вредно для нея, как настоящее ваше молчание.

Прекрасные глаза мистера Годфрея наполнились слезами. Он бросил на нее последний умоляющий взгляд и затем проговорил роковые слова:

- Слушайте же, Рахиль, молва говорит, что Лунный камень заложен мистеру Локеру, и что заложил его я.

Она с криком вскочила по стула и так дико начала озираться, то на тетушку, то на мистера Годфрея, что я, право, сочла ее за сумашедшую.

имела право сделать это, если хотела. Но смотреть равнодушно, как гибнет невинный человек; хранить тайну и тем самым позорить его доброе имя, - о, Боже правый, это слишком ужасно! это просто невыносимо!

Тетушка приподнялась было наполовину с своего кресла, но внезапно опять опустилась в него и потихоньку подозвав меня к себе, указала на маленькую сткляночку, лежавшую в её рабочей корзинке.

- Скорее, прошептала они. - Дайте мне шесть капель в воде, да постарайтесь, чтобы Рахиль этого не видала.

При других обстоятельствах я нашла бы это весьма странным; но тогда не время было разсуждать, нужно было скорее давать лекарство. Дорогой мистер Годфрей безсознательно помогал мне укрываться от взоров Рахили, утешая ее на другом конце комнаты.

- Уверяю вас, что вы преувеличиваете дело, говорил он. - Моя репутация стоит так высоко, что подобные глупые, скоропреходящия сплетни не могут повредить ей. Все забудется чрез неделю. Не станем же и мы более возвращаться к этому предмету.

Но даже подобное великодушие не тронуло её, и она продолжала свое, еще с большим против прежнего остервенением.

- Я хочу положить этому конец, сказала она. - Мамаша! слушайте, что я скажу. Слушайте и вы, мисс Клак! Я знаю чья рука похитила Лунный камень. Я знаю, - она сделала особенное ударение на этих словах и в бешенстве топнула ногой. - Я знаю, что Годфрей Абльвайт невинен! Ведите меня к судье, Годфрей! Ведите меня к судье, и я поклянусь ему в том!

Тетушка схватила меня за руку и прошептала:

- Загородите меня на минутку от Рахили.

Синеватый оттенок, появившийся на её лице, испугал меня.

- Капли возстановять меня чрез минуту или две, сказала она, заметя мое смущение, и закрыв глаза, стала ожидать действия лекарства.

Между тем как это происходило на одном конце комнаты, на другом, в то же самое время, дорогой мистер Годфрей продолжил свои кроткия увещания.

- Вам не следует публично являться в подобное место, сказал он. - Ваша репутация, дорогая Рахиль, слишком чиста и священна для того чтобы можно было шутить ею.

- Моя репутация! воскликнула она, разразившись смехом. - Как, Годфрей, разве вы не знаете, что и меня обвиняют не менее вас? Известный в целой Англии полицейский чиновник утверждает, что я украла свой собственный алмаз. спросите его с какою целью я это сделала, и он ответит вам, что я заложила Лунный камень для того, чтоб уплатить свои тайные долги! Она замолчала, кинулась на другой конец комнаты и упала на колени, у ног своей матери. - О, мамаша! мамаша! мамаша! Не сумашедшая ли я, что даже и теперь отказываюсь открыть всю истину! Не правда ли?

Слишком взволнованная, чтобы заметить положение своей матери, она в одну минуту опять вскочила на ноги и возвратилась к мистеру Годфрею.

- Я не допущу, чтобы вас, или другого невинного человека, обвинили и безчестили чрез мою же вину. Если вы отказываетесь вести меня к судье, то напишите на бумаге заявление о своей невинности и я подпишу под ним свое имя. Сделайте это, Годфрей, или же я опубликую это в газетах, я прокричу об этом на улицах!

подписала под ним свое имя с лихорадочною торопливостью.

- Показывайте это везде, Годфрей, не смущаясь мыслию обо мне, сказала она, отдавая ему бумагу. - Мне кажется, что я до сих пор не умела ценит вас как следует. Вы великодушнее и лучше нежели я думала. Приходите к нам, когда вы будете свободны, и я постараюсь исправить то зло, которое я вам сделала.

Она подала ему руку. Увы, вашей греховной природе! Увы, мистеру Годфрею! Он до того забылся, что не только поцеловал её руку, но даже и голосу своему придал необыкновенную мягкость и кротость, что в данном случае развилось общению с грехом.

- Я приду, моя дорогая, отвечал он, - только с тем условием, чтобы не было и помину об этом ненавистном предмете.

Никогда еще наш христианин-подвижник не представлялся мне в менее благоприятном свете как на этот раз.

Все еще безмолвствовали после его ответа, как вдруг сильный удар в парадную дверь заставил нас встрепенуться. Я взглянула в окно: около дома вашего стоял воплощенный грех, суетность и соблазн, изображаемые каретой с лошадьми, напудренным лакеем и тремя дамами в самых шикарных, ухарских нарядах.

Рахиль встала с своего места и старалась оправиться.

- За мной заехали, мамаша, чтобы везти меня на цветочную выставку, сказала она, подойдя к своей матери. - Одно словечко, мамаша, прежде чем я уеду: не огорчила ли я вас, окажите, нет?

Сама не знаю, сожалеть ли нам или порицать такой отупение нравственных чувств и такой неуместный вопрос после всего происшедшого? Я охотнее склоняюсь к милосердию. Так пожалеем же ее!

Капли между тем произвели свое действие, и прежний цвет лица моей бедной тетушки совершенно возстановился.

- Нет, нисколько, душа моя, отвечала она. - Ступай с нашими друзьями и веселись как можно больше.

Рахиль остановилась и поцеловала свою мать. Я же между тем отошла от окна и стала неподалеку от двери, к которой она направлялась. Новая перемена произошла опять в Рахили: она была вся в слезах. Я с участием посмотрела на это минутное смягчение её ожесточенного сердца и почувствовала сильное желание сказать при этом случае несколько торжественных поучительных слов. Увы! мое сердечное сочувствие только оскорбило ее.

- Кто вас просит сожалеть обо мне? язвительно прошептала она, подходя к двери. - Разве вы не видите как я счастлива, Клак? Я еду на цветочную выставку и у меня есть шляпка, лучшая в целом Лондоне.

Она дополнила свою глупую выходку, послав мне поцелуй по воздуху, и вышла из комнаты.

Очень желала бы я выразить словами то сострадание, которое возбудила во мне эта несчастная, и неблаговоспитанная девушка. Но мой запас слов так же беден, как и запас денег, а потому я скажу только одно, что сердце мое обливалось за нее кровью.

"Подойдя снова к креслу тетушки, я заметила, что дорогой мистер Годфрей втихомолку ищет чего-то во всех углах комнаты. Прежде нежели я могла предложить ему свою помощь, он нашел уже то, чего искал, и вернулся к тетушке и ко мне, держа в одной руке удостоверение в своей невинности, в в другой коробочку спичек.

- Маленький заговор! дорогая тетушка, сказал он. - Безгрешный обман, милая мисс Клак, - обман, которые мы, конечно, извините, несмотря на всю вашу высокую нравственную прямоту. Оставьте Рахиль в той уверенности, будто я воспользовался благородным самопожертвованием, внушавшим ей мысль оправдать меня пред лицом света, и будьте свидетельницами того, что в вашем присутствии, не выходя из дому, я уничтожаю эту бумагу, - он поджег ее спичкой и положил на подонник, стоявший на столе. - Всякая неприятность, которую, быть может, мне придется перенести на себе, заметил он, ничто в сравнении с необходимостию предохранить её непорочное имя от заразительного соприкосновения с светом. Смотрите же сюда! Мы обратили эту бумагу в маленькую безвредную кучку пепла, и наша дорогая, восторженная Рахиль никогда и не узнает о том, что мы сделали! Ну, как же вы чувствуете себя теперь, мои неоцененные друзья, как вы себя чувствуете? Что до меня касается, то у меня на сердце так же легко и радостно, как и на сердце младенца.

Он озарил нас своею прекрасною улыбкой и протянул одну руку тетушке, а другую мне. Я была до того растрогана его благородным поступком, что не могла говорить и закрыла глаза, и предавшись духовному самозабвению, поднесла его руку к своим губам. Он прошептал мне тихий, нежный упрек. О, восторг! чистый, неземной восторг, объявший мою душу! Сама не помню, где и на чем я сидела, углубившись в свои собственные возвышенные чувства. Когда я открыла глаза, мне показалось, что я снова спустилась с неба на землю. В комнате какого не было кроме тетушки; он уже ушел!

На этом месте я желала бы остановиться; я желала бы закончить свое существование разказом о благородном поступке мистера Годфрея. Но, к несчастию, непреклонный стимул, в виде банкового билета мистера Блека, осуждает меня на долгое, долгое повествование. Печальные открытия, которые должны были обнаружиться в понедельник, во время моего пребывания в Монтегю-Сквере, еще не пришли к концу.

Оставшись вдвоем с леди Вериндер, я естественно завела разговор о её здоровье, осторожно намекая на необъяснимую заботливость, с которою она старалась скрывать от своей дочери и нездоровье свое, а употребляемое против него лекарство.

Ответ тетушки чрезвычайно удивил меня.

Я немедленно встала со стула. Деликатность внушила мне один исход из этого положения: мне оставалось извиниться пред тетушкой и затем уйдти. Но леди Вериндер остановила меня, и настояла на том, чтоб я опять заняла свое место.

- Вы подстерегли тайну, сказала она, - которую я доверила своей сестре, мистрис Абльвайт, адвокату своему, мистеру Броффу, и никому более. Я могу вполне довериться им двоим и знаю, что могу положиться, и на вашу скромность, разказав вам все обстоятельства дела. Свободны ли вы, Друзилла, и можете ли посвятить мне ваше дообеденное время?

Лишнее будет упоминать здесь, что я предоставила свое время в полное распоряжение тетушки.

Опять лишнее говорить, что я не только не отказалась, но, напротив, с величайшею готовностию вызвалась служить тетушке.

- Следовательно, продолжила она, - вы подождете мистера Броффа, которые должен приехать сюда к пяти часам, и будете присутствовать в качестве свидетеля, когда я стану подписывать свое духовное завещание?

Её духовное завещание! Тут вспомнила я про капли, лежавшия в её рабочей корзинке; вспомнила и про синеватый оттенок, замеченный мною в лице тетушки. Пророческий свет, - свет, выходящий из глубины еще невырытой могилы, торжественно озарил мой ум, и тайна моей тетки перестала быть тайной.