Лунный камень.
Период второй. Раскрытие истины. Рассказ 1-й, сообщаемый мисс Клак, племянницей покойного сэр-Джона Вериндер.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Лунный камень. Период второй. Раскрытие истины. Рассказ 1-й, сообщаемый мисс Клак, племянницей покойного сэр-Джона Вериндер. Глава V. (старая орфография)

V.

Рука моя выпустила портьеру. Но не думайте, - о нет, не думайте, - чтобы страшно-затруднительное положение мое было главною мыслью в моем уме! Братское участие, принимаемое мною в мистере Годфрее, было так ревностно, что я даже не спросила себя: отчего бы он не в концерте. Нет! Я думала лишь о словах, - поразительных словах, - только что сорвавшихся у него с уст. Он сегодня же это сделает! Он сказал с выражением грозной решимости, что сделает это сегодня. Что же, - о! что такое он сделает! Нечто более недостойное его чем то, что он уже сделал? Не отступится ли он от самой веры? Не покинет ли он наше Материнское Общество? Не в последний ли раз мы видели ангельскую улыбку его в комитете? Не в последний ли раз мы слышали его недоступное соперничеству красноречие в Экстер-Галле? Я была до того взволнована при одной мысли о столь ужасных превратностях в судьбе такого человека, что, кажется, бросилась бы из своего тайника, именем всех дамских комитетов в Лондоне умоляя его объясниться, как вдруг услыхала в комнате другой голос. Он проник за портьеру; он был громок, он был смел, он был лишен всякой женственной прелести. Голос Рахили Вериндер!

- Зачем вы сюда зашли, Годфрей? спросила она: - отчего вы не пошли в библиотеку?

Он тихо засмеялся и ответил:

- Там мисс Клак.

- Клак в библиотеке!

Она тотчас же села на оттоманку во второй гостиной и сказала:

- Вы совершенно правы, Годфрей. Лучше вам остаться здесь.

Миг тому назад я была в лихорадочном жару, не зная на что решиться. Теперь я стала холодна как лед и не ощущала ни малейшей нерешимости. После того что я слышала, мне было невозможно показаться. Об отступлении, кроме устья камина, и думать нечего. Впереди меня ожидало мученичество. Ради справедливости, не щадя себя, я без шороху расположила портьеру так, чтобы мне все было видно и слышно. И затем встретила мучения в духе первобытных христиан.

- Не садитесь на оттоманку, продолжала молодая леди, - принесите себе кресло, Годфрей. Я люблю, чтобы сидели против меня во время разговора.

Он взял ближайшее кресло, на низеньких ножках. Оно было ему вовсе не по росту, довольно высокому. Я до сих пор еще не видывала его ног в такой невыгодной обстановке.

- Ну? продолжила она. - Что же вы им сказали?

- То самое, что вы мне говорили, милая Рахиль.

- Что мама не совсем здорова сегодня? И что я не хочу ехать в концерт, оставив ее одну?

- Это самое. Все жалели, что лишатся вашего присутствия в концерте, но совершенно поняли вас. Все шлют вам поклон и выражают утешительную надежду, что нездоровье леди Вериндер скоро пройдеть.

- А вы не думаете, что она опасна, Годфрей, нет?

- Далеко нет! Я вполне уверен, что она совсем поправится в несколько дней.

- И мне то же думается. Сначала я немного боялась, но теперь и мне то же думается. Вы оказали мне большую любезность, извиняясь за меня пред людьми, почти незнакомыми вам. Но что же вы сами-то не поехали с ними? Мне очень жаль, что и вы лишили себя удовольствия слушать музыку.

- Не говорите этого, Рахиль. Еслибы вы только знали, на сколько я счастливее - здесь, с вами!

Он сложил руки и взглянул на нее. Он сидел в таком положении, что ему для этого надо было повернуться в мою сторону. Можно ли передать словами, как мне стало больно, когда я увидела в лице его именно то самое страстное выражение, которое так очаровывало меня, когда он ораторствовал на платформе Экстер-Галла в пользу легиона неимущих собратьев.

- Трудно отвыкать от дурных привычек, Годфрей. Но постарайтесь отвыкнуть от привычки говорить комплименты: вы мне доставите большое удовольствие.

- Вам, Рахиль, я в жизнь мою никогда не говорил комплиментов. Счастливая любовь еще может иногда употреблять язык лести, я согласен. Но безнадежная любовь всегда правдива.

"безнадежная любовь", он близехонько придвинул кресло и взял её руку. Настало минутное молчание. Он, волновавший всех, без сомнения, взволновал и ее. Мне показалось, что я теперь поняла слова, сорвавшияся у него, когда он был один в гостиной: "сегодня же сделаю это". Увы! чувство строжайшого прилачия едва ли бы помешало понять, что он теперь именно это и делает.

- Вы разве забыли, Годфрей, наш уговор в то время, когда мы была в деревне? Мы уговорилась быть двоюродными - а только.

- Я нарушаю уговор всякий раз, как с вами вижусь, Рахиль.

- Так не видайтесь со мной.

- Что пользы! Я нарушаю уговор всякий раз, как о вас думаю. О, Рахиль! С какою добротой вы вчера еще говорила мне, что цените меня гораздо выше прежнего? Ужели безумно основать надежду на этих дорогах словах? Ужели безумно грезить, что настанет некогда день, в который сердце ваше смягчатся ко мне? Если я безумец, не разуверяйте меня! Оставьте мне это заблуждение. Надо хоть это лелеять, хоть этимьутешаться, если ужь нет ничего более.

Голос его дрожал, и он закрыл глаза белым платком. Опять Экстер-Галл! Для дополнения параллели не доставало только слушателей, рукоплесканий и стакана воды. Даже её ожесточенное сердце было тронуто. Я видела, как она склонилась немного поближе к нему. В следующих словах её послышался небывалый тон участия.

- Точно ли вы уверены, Годфрей, что до такой степени любите меня?

- Уверен ли! Вы знаете чем я был, Рахиль. Позвольте мне сказать вам что я теперь. Я потерял всякий интерес в жизни, кроме вас. Со мной произошло превращение, в котором не могу дать себе отчета. Поверите ли? Моя деятельность по милосердию опротивела мне до невозможности; как только увижу дамский комитет, рад бежать на край света! Если летописи отступничества и представляют что-нибудь подобное этому заявлению, я замечу только, что в огромном запасе моей начитанности не встречается такого случая.

Мне подумалось о Материнском Обществе! Подумалось о надзоре за воскресными подругами; подумалось и о других обществах, слишком многочисленных для перечисления, которые все до единого держались этим человеком, как бы выстроенные на крепкой битве. Мне подумалось о ратующих женских комитетах, втягивавших, так сказать, самое дыхание жизненной деятельности сквозь ноздри мистера Годфрея, - того самого мистера Годфрея, который только что обозвал их доброе дело "противным" и объявил, что рад бежать на край света когда находится в их обществе! Да послужит ободрением настойчивости моих юных подруг, если я скажу, что это было сильное испытание даже при моей выдержке; но я смогла молча подавить свое правдивое негодование. В то же время, надо отдать себе справедливость, я не проронила на одного словечка из разговора. Первая вслед затем заговорила Рахиль.

- Вы кончили свою исповедь, сказала она: - не знаю, вылечит ли вас от этой несчастной привязанности моя исповедь, если я покаюсь!

Он вздрогнул. Сознаюсь, я тоже вздрогнула. Он думал, и я тоже думала, что она собирается открыть ему тайну Лунного камня.

- Думалось ли вам, глядя на меня, продолжала она, - что я несчастнейшая девушка в свете? Может ли быть большее несчастие чем жить униженною в собственном мнении? Вот какова моя теперешняя жизнь.

- Милая Рахиль! Вам нет никакого основания высказываться таким образом.

- Почему вы знаете, что нет основания?

- Можно ли это спрашивать! знаю, - потому что знаю вас. Ваше молчание на на-волос не понизило вас во мнении истинных друзей. Пропажа драгоценного подарка в день рождения может казаться странною; необъяснимая связь ваша с этим проиошествием может казаться еще страннее....

- Да вы об Лунном камне говорите, Годфрей?

- Конечно, я думал, что вы заговорили....

известно, что я приняла на себя страшную ответственность; узнают, что я обязалась сохранить несчастную тайну, - но тогда же станет яснее солнца в полдень, что я не сделала никакой низости! Вы не поняли меня, Годфрей! Моя вина, что я не так ясно выразилась. Во что бы то ни стало, я буду яснее. Предположим, что вы не любите меня. положим, вы любите другую?

- Да?

- Положим, вы узнали бы, что эта женщина вовсе не достойна вас. Вполне убедились бы, что вам позорно и подумать о ней лишний раз. Краснели бы от одной мысли жениться на такой особе.

- Да?

- И, положим, что наперекор всему, вы не могли бы вырвать ее из своего сердца. положим, что чувство, возбужденное ею (в то время, когда вы еще верили в нее), неодолимо. Положим, любовь, которую эта несчастная внушила вам... О, да никакими словами не выразить всего этого! Как заставить понять мущину, что чувство, производящее во мне омерзение к самой себе, в то же время чарует меня? Это мое дыхание жизни и вместе яд, убивающий меня! Уйдите! Надо с ума сойдти, чтобы говорить так как я с вами. Нет! не уходите, зачем уносить ложное впечатление. Надо сказать, что следует, в свою защиту. Заметьте это! Он не знает - он никогда не узнает того, что я вам сказала. Я никогда с ним не увижусь, - будь что будет, - никогда, никогда, никогда больше с ним не увижусь! Не спрашивайте его имени! Не спрашивайте больше ничего! Переменим разговор. Довольно ли вы сильны в медицине, Годфрей, чтобы сказать мне, отчего это я точно задыхаюсь? Нет ли такого рода истерики, которая разражается словами вместо слез? Ну, вот еще! К чему кто? Вам теперь легко справиться с огорчением, если только я причинила его вам. Неправда ли, ведь я теперь понизилась на свое настоящее место в вашем мнении? Не обращайте внимания! Не жалейте меня! Уйдите, ради Бога!

Она вдруг отвернулась, порывисто упада руками на спинку оттоманки, головой в подушку, и зарыдала. Еще не успела я скандализоваться этим, как неожиданный поступок по стороны мистера Годфрея поразил меня ужасом. Поверят ли, что он упал на колена к её ногам? Торжественно объявляю, на оба колена! Дозволит ли скромность упомянуть, что он обвил её шею руками? И дозволительно ли невольному обожанию сознаться, что он наэлектризовал ее двумя словами:

- Благородная душа!

Не более того! Но он выговорил это одним из тех порывов, которые прославили его, как публичного оратора. Она сидела, - или как громом пораженная, или совсем очарованная, - ужь не знаю что именно, - не делая даже попытки отодвинуть его рук туда, где им следовало быть. Что касается меня, то мое чувство приличия было ошеломлено в конец. Я так прискорбно колебалась относительно выбора первого долга, - закрыть ли мне глаза или зажать уши, - что не сделала вы того, ни другого. Даже то обстоятельство, что я еще в состоянии была поддерживать портьеру в надлежащем положении, чтобы видеть и слышать, я вполне приписываю подавленной истерике. Во время подавляемой истерики, - даже доктора согласны в этом, - надо что-нибудь держать.

- Да, проговорил он, со всем очарованием евангельского голоса и манеры: - вы благородная душа! Женщина, говорящая правду ради самой правды, женщина, готовая скорей пожертвовать своею гордостью нежели любящим ее честным человеком, есть безценнейшее из всех сокровищ. Если муж такой женщины добьется только её уважения и внимательности, он добьется достаточного для облагорожения всей его жизни. Вы говорили о вашем месте в моем мнении. Судите же каково это место, - если я на коленях умоляю вас позволить мне взять на себя заботу об излечении вашего бедного, истерзанного сердца. Рахиль! Почтите ли вы меня, осчастливите ли меня вашею рукой?

К этому времени я конечно решилась бы заткнуть уши, еслибы Рахиль не поощрила меня оставить их отверстыми, в первый раз в жизни ответов ему разумными словами.

- Годфрей! сказала она: - вы с ума сходите!

- Нет, я никогда еще не говорил разумнее, - в ваших и своих интересах. Загляните на миг в будущее. Следует ли жертвовать вашим счастием человеку, никогда не знавшему ваших чувств к нему, с которым вы решились никогда не видаться? Не обязаны ли вы пред самой собою забыть эту роковую привязанность? А разве можно найдти забвение в той жизни, которую вы теперь ведете? Вы испытали эту жизнь и уже наскучили ею. Окружите себя интересами более благородными чем светские. Сердце, любящее, и чтящее вас, домашний очаг с его мирными требованиями и веселыми обязанностями, кротко завладевающий вами изо дня в день, - вот в чем надо поискать утешения, Рахиль! Я не прошу любви, - я довольствуюсь вашим уважением и вниманием. Предоставьте прочее, с доверием предоставьте, преданности вашего мужа и времени, исцеляющему все раны, не исключая и столь глубоких как ваши.

Она уже начала уступать. Каково же долженствовало быть её воспитание! О, как не похоже на это поступила бы я на её месте!

- Не соблазняйте меня, Годфрей, сказала она. - Я и так довольно несчастна, и без того довольно легкомысленна. Не соблазняйте меня стать еще несчастней, еще легкомысленней!

- Один вопрос, Рахиль. Может быть, я лично вам не нравлюсь?

- Мне! Вы мне всегда нравились, а после того, что вы сейчас говорили мне, я в самом деле была бы безчувственною, еслибы не уважала вас и не любовалась вами.

- Многих ли вы знаете жен, милая Рахиль, которые уважают своих мужей и любуются ими? А все-таки оне с своими мужьями живут очень ладно. Много ли невест идет к алтарю с таким чистым сердцем, что его можно было бы вполне раскрыть пред теми, которые ведут их? А все жь оно не дурно кончается - так или иначе, брачная жизнь идет себе ни шатко, ни валко. Дело в том, что женщин, ищущих в браке убежища, гораздо больше чем оне добровольно сознаются; а сверх того оне находят, что брак оправдал их доверие к нему. Посмотрите же еще раз на свое положение. В вашем возрасте, с вашими достоинствами, можно ли обречь себя на безбрачие? Поверьте моему званию света, нет ничего невозможнее. Все дело во времени. Вы выйдете за кого-нибудь чрез несколько лет. Почему же не выйдти и за того, кто теперь у ваших ног и ценит ваше уважение, ваше одобрение, выше любви всех женщин земного шара.

- Осторожнее, Годфрей! Вы возбуждаете во мне мысли, которые до сих пор не приходили мне в голову. Вы заманиваете меня новою надеждой в то время, когда предо мною нет более надежд. Повторяю вам, я настолько несчастна, настолько безнадежна, что, скажите вы еще слово, я, пожалуй, приму ваши условия. Пользуйтесь предостережением и уходите!

- Оба мы благословим тот день, в который я настоял на своем, а вы уступили.

- Чувствуете ли вы то доверие, которое высказываете?

- Судите сами. Я говорю основываясь на том, что видел в своей семье. Скажите, что вы думаете о нашем фризингальском житье? Разве отец и мать несчастливы?

- Моя мать, будучи девушкой, Рахиль (вся семья это знает), любила так же, как и вы, отдала сердце человеку, недостойному её. Она вышла за отца, уважая его, удивляясь ему - и только. Вы видела своими глазами последствия. Не должно ли это ободрять и вас, и меня? {См. разказ Бетериджа. Глава VIII, стр. 63-64.}

- Вы не будете торопить меня, Годфрей?

- Мое время - ваше время.

- Вы не будете требовать большого нежели я могу дать вам?

- Возьмите меня!

Вот как она правила его предложение!

Новый порыв с его стороны, - на этот раз порыв греховного восторга. Он привлек ее к себе, ближе, ближе, до того, что лицо её коснулось его лица; и тут.... Нет! Я право не могу совладеть с собой, чтобы вести этот скандалезный разказ далее. Позвольте мне только оказать, что я старалась закрыть глаза прежде нежели это случилось, и ровно секунду опоздала. Я, видите ли, разчитывала на её сопротивление. Она уступила. Всякой уважающей себя особе моего пола целые томы не скажут более.

Даже моя неопытность в подобных делах теперь начинала прозирать исход этого свидания. К этому времени они так согласились между собой, что я вполне надеялас видеть, как они возьмутся под руку и пойдут венчаться. Однако, судя по следующим словам мистера Годфрея, еще оказывалась одна пустая формальность, которую необходимо было соблюсти. Он сел - на этот раз невозбранно - возле нея на оттоманку.

Она отклонила и то, а другое.

- Не будем говорить ничего матушке, пока она не поправится. Я желаю, чтоб это пока оставалось втайне, Годфрей. Теперь идите, а возвращайтесь к вечеру. Мы и так засиделась уже здесь вдвоем.

Она встала и, вставая, в первый раз еще взглянула на маленькую комнатку, в которой происходило мое мученичество.

- Кто это опустил портьеру? воскликнула она: - комната и без того слишком закупорена; к чему же вовсе лишать ее воздуха!

с моей стороны. В этом голосе несомненно звучал сильнейший переполох.

- Мисс Рахиль! кликал он: - где вы, мисс Рахиль?

Она отскочила от портьеры и побежала к дверям. Лакей вошел в комнату. Румянца его как не бывало.

Минуту спустя я осталась одна и могла в свою очередь сойдти вниз, никем не замеченною.

"Идите туда, помогите им!" сказал он, указывая в комнату. Я застала Рахиль на коленях у дивана; она грудью поддерживала голову матери. Одного взгляда в лицо тетушка (при моих сведениях) достаточно было, чтоб убедиться в страшной действительности. Но я сохранила свои мысли про себя до прибытия доктора. Он не долго замешкался, и начал с того, что выгнал Рахиль из комнаты, а потом сказал нам, что леди Вериндер более не существует. Сериозным людям, собирающим доказательства закоренелого материализма, быть-может, интересно будет узнать, что он не выказал ни малейшого признака угрызения совести при взгляде на меня.

Немного попозже я заглянула в чайную и в библиотеку. Тетушка умерла, не распечатав ни одного из моих писем. Я была так огорчена этим, что мне лишь несколько дней спустя пришло в голову, что она так и не оставила мне обещанного подарочка на намять.