Армадель.
Книга первая.
III. Крушение корабля.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Армадель. Книга первая. III. Крушение корабля. (старая орфография)

III. Крушение корабля.

Никто не отвечал на стук доктора, когда он и его спутник подошли к дверям комнаты г. Армаделя. Они вошли без доклада, и заглянув в гостиную, увидали что она пуста.

-- Я должен видеть г-жу Армадель, сказал г. Ниль. - Я до тех пор не соглашусь принять участие в этом деле, пока не услышу от нея самой, что она дает мне право на вмешательство.

-- Г-жа Армадель сидит, вероятно, подле своего мужа, отвечал доктор.

Говоря эти слова, он подошел к двери находившейся в глубине гостиной, остановился перед нею в нерешимости, и обернувшись назад, с безпокойством поглядел на своего угрюмого спутника.

-- Я боюсь что выразился немного резко, когда мы уходили из вашей комнаты, сказал он. - От всего сердца прошу у вас извинения. Прежде нежели войдет сюда, эта несчастная, убитая горем женщина, позволите ли вы мне просить вас быть с нею как можно деликатнее а вежливее?

-- Нет, сударь, грубо возразил тот, - я никак вам этого не позволю. Разве я дал вам повод думать, что могу поступать иначе с кем бы то ни было?

Доктор понял всю безполезность своей попытки.

-- Еще раз прошу у вас извинения, сказал он с покорностию, и удалился от неприступного незнакомца.

Мистер Ниль подошел к окну, и механически уставил глаза на улицу. Он мысленно приготовлялся к ожидавшему его свиданию.

Был полдень; солнце ярко сияло и грело, и весь маленький вильдбадский мир оживился и ликовал под благотворным влиянием весны. Повременам проезжали мимо окна тяжелые фуры с черномазыми угольщиками, везшими свою драгоценную кладь из леса. Повременам бесконечно-длинные плоты строевого леса, слабо связанные между собою и спущенные на быстрый поток, протекавший чрез город, стрелой неслись и извивались мимо домов, по пути к далекому Рейну, между тем как сплавщики, стоя с багром в руке по оконечностям этих плотов, внимательно наблюдали за их движением. Из-за островерхих деревянных зданий, окаймлявших берег, высоко вздымались к небу крутые холмы, увенчанные соснами, и ярко сияли на солнце своею блестящею зеленью. При входе в лес, там где тропинки убегают в чащу наверху холмов и вьются по траве между деревьями, яркия весенния платья женщин и детей, собиравших лесные цветы, мелькали в вышине наподобие светлых движущихся точек. Внизу, вдоль береговой аллеи, балаганы маленького базара, который начался в один день с открытием сезона, выставляли на показ целый ряд своих блестящих безделушек, и горделиво развевали в душистом воздухе своими разноцветными флагами. Дети тоскливо смотрели на выставленные вещи; загорелые поселянки прилежно занимались своим вязаньем, расхаживая по аллее; группы проходящих туземцев и приезжих со шляпою в руке любезно раскланивались друг с другом; медленно, медленно подкатывались на своих креслах, в час веселого полудня, безпомощные страдальцы, чтобы в свою очередь насладиться благодатным светом солнца, равно греющого и оживляющого всех.

Шотландец смотрел на эту сцену разсеянными глазами, совсем не замечая её прелести и вовсе не думая о том как много в ней было поучительного. Он обдумывал каждое слово, которое ему придется сказать г-же Армадель, и размышлял какие условия предложит он, прежде нежели возьмет в руки перо у постели её умирающого мужа.

-- Г-жа Армадель здесь, произнес голос доктора, внезапно пробудивший его от размышления.

Г. Ниль мгновенно обернулся и увидел перед собою, при блеске яркого полуденного света, женщину полу-европейской, полу-африканской породы, с северною тонкостию в очертаниях лица и с жарким колоритом юга на щеках, - женщину в цвете красоты, все движения которой были исполнены врожденной грации и обаяния, которая с благодарностию остановила на нем свои большие, томные, черные глаза, и в знак безмолвного выражения своей признательности, протянула ему свою маленькую смуглую ручку, как бы приветствуя в нем друга. В первый раз в жизни Шотландец был озадачен. Все осторожные слова, которые он так старательно придумывал с минуту назад, улетучились из его головы. Его трижды непроницаемая броня обычной подозрительности, обычного самообладания и обычной сдержанности, - броня, которая до сих пор еще не изменяла ему в присутствии женщины, - исчезла теперь, как бы по волшебству, при виде г-жи Армадель, и он почувствовал себя побежденным. Он взял протянутую ему руку и безмолвно склонился пред нею, с искренним уважением к её полу. С своей стороны, она колебалась. Быстрая женская проницательность, которая при более счастливых обстоятельствах мгновенно открыла бы ей тайну его смущения, в настоящее время изменила ей. Она отнесла его странный прием к гордости, к нерасположению, не угадав настоящей причины, то-есть неожиданного впечатления, произведенного её красотой.

-- Я не нахожу слов благодарить вас, сказала она слабым голосом, стараясь расположит его в свою пользу. - Но я бы только обезпокоила вас, еслибы пыталась говорить.

Губы её задрожали, она отступила назад и в молчании отвернула голову.

Доктор, стоявший в стороне и спокойно следивший за этою сценой, предупредил г. Ниля, и усадил г-жу Армадень на стул.

-- Не бойтесь его, прошептал добряк ласково трепля ее по плечу. В моих руках он был тверд как железо, но мне кажется, суда по его настоящему виду, что в ваших руках он сделается мягче воска. Скажите ему что я советовал вам сказать, и уведем его в комнату вашего мужа, прежде нежели он успеет опомниться.

Она призвала на помощь всю свою решимость и сделала несколько шагов к окошку, навстречу к г. Нилю.

думать обо мне. Чего желает мой муж... - Голос её задрожал; она с твердостию выждала несколько минут, и овладела собою. - Чего муж мой желает в свои последния минуты, того желаю и я.

На этот раз г. Ниль настолько овладел собою, что мог отвечать ей. Тихим, сериозным голосом он стал просить ее, чтоб она не говорила более ни слова.

-- До сих пор я желал только доказать вам все мое уважение, сказал он; - а теперь я желал бы устранить от вас всякое горе.

При этих словах, нечто похожее на краску медленно выступило на его желтом лице. Глаза её были устремлены на него с кротким вниманием, и он находил теперь преступными свои недавния размышления у окошка.

Доктор воспользовался этою минутой. Он отворил дверь в комнату г. Армаделя, и в молчаливом ожидании стал подле нея. Г-жа Армадель вошла первая. Через минуту дверь снова затворилась, и на этот раз г. Ниль стоял в комнате больного, безвозвратно приговоренный к ответственности, которая почти насильно была ему навязана.

Комната больного была убрана в пышном континентальном вкусе, и теплые лучи солнца весело играли в ней. На потолке были изображены купидоны и цветы; белые оконные драпри приподняты были бантами из ярких лент; красивые раззолоченные часы тикали взад и вперед на покрытом бархатною подушкой выступе камина; на стенах блестели зеркала, а ковер усеян был цветами, соединявшими в себе все краски радуги. Посреди этой роскоши, блеска и света лежал в параличе страдалец. Его глаза блуждали, а лицо было почти безжизненно. Голова его покоилась на высоко приподнятых подушках, а безсильные руки были протянуты вдоль одеяла, как у мертвеца. В головах стояла в угрюмом молчании старая, сморщенная Негритянка. Между вытянутых рук отца сидело дитя, в своем беленьком платьице, занятое новою игрушкой. Когда дверь отворилась, и г-жа Армадель первая вошла в комнату, мальчик двигал игрушку - то был солдат на коне - взад и вперед между лежавшими без движения руками отца, блуждающие глаза которого следили за движениями ребенка с затаенным неусыпным вниманием, со вниманием как бы дикого животного, производившим ужасное впечатление.

Когда г. Ниль показался в дверях, эти безпокойные глаза остановились, взглянули на незнакомца и впились в него с диким вопрошающим выражением. Неподвижные губы с трудом зашевелились, и тупо, медленно выговаривая слова, произнесли вопрос, заключавшийся и во взоре:

-- Не вы ли тот, кого я ожидаю?

Г. Ниль подошел к постели, между тем как г-жа Армадель удалилась вместе с доктором на противоположный конец комнаты и стояла там в молчаливом ожидания.

Ребенок, не выпуская из рук игрушки, с удивлением взглянул на подошедшого незнакомца своими широко раскрытыми блестящими, темными глазами, и затем опять занялся своею игрушкой.

-- Меня уже познакомили с вашим грустным положением, сэр, сказал г. Ниль, - и я пришел сюда предложить вам свои услуги, услуги, которых никто кроме меня, по словам медика, не в состоянии оказать вам в этом странном городе. Мое имя Ниль, я служу в Эдинбурге, в сословии частной печати {Writer to the Signet, юридическое звание в Шотландии, соответствует высшим ступеням английских атторнеев.}, и смело могу поручиться за себя, что вполне оправдаю доверие, которым вам угодно будет почтить меня.

Глаза красавицы-жены не смущали его теперь. Он говорил с её безпомощным мужем спокойно и сериозно, без своей обычной жесткости, и с выражением глубокого сострадания) которое шло ему как нельзя лучше. Вид смертного одра отрезвил его.

-- Вы, кажется, желаете чтоб я что-то написал для вас? снова начал он, видя что ответ не проходит.

-- Да! сказал умирающий, злобно сверкнув глазами, в которых отразилось непреодолимое нетерпение. - Рука уже отнялась, и язык скоро отнимется. Пишите!

Еще г. Ниль не успел произнести ни одного слова, как уже позади его зашумело женское платье, а по ковру раздался торопливый скрип туфель. Г-жа Армадель придвигала письменный стол к кровати. Теперь или никогда Шотландцу следовало предъявить заготовленные им условия, долженствовавшия обезпечить его против всевозможных последствий. Продолжая стоять спиною к г-же Армадель, он без всяких околичностей стал предлагать свои вопросы умирающему.

-- Не можете ли вы сказать, сэр, прежде нежели я возьму перо в руки, что именно желаете вы мне продиктовать?

Сердитые глаза параличного разгорались все ярче и ярче; губы его открылись и снова закрылись. Он не дал никакого ответа.

-- Когда я напишу то чего вы желаете, спросил он, - что прикажете сделать с этою бумагой?

На этот раз ответ был произнесен:

-- Запечатайте ее в моем присутствии, и отправьте по почте к моему ду....... Его с трудом шевелившийся язык вдруг остановился, и он жалобно поглядел на г. Ниля, как-бы прося окончить фразу.

-- Вы хотите сказать к вашему душеприкащику?

-- Да.

-- Стало-быть, я должен отдать на почту письмо? (Ответа не было). Позвольте мне спросить вас: может быть это письмо изменит смысл вашего завещания?

-- Насколько.

Г. Ниль стал размышлять. Тайна становилась все непроницаемее. Единственною путеводною нитью одужил странный разказ о неоконченном письме, переданный ему доктором со слов г-жи Армадель. Чем ближе подвигался Шотландец к таинственной ответственности, тем грознее и зловещее она ему казалась. Не рискнуть ли ему еще одним вопросом, прежде нежели заручиться безвозвратно? Между тем как в уме его пробегало сомненье, он почувствовал прикосновение шелкового платья г-жи Армадель со стороны наиболее удаленной от её мужа. Её нежная смуглая ручка осторожно дотронулась до его плеча, между тем как большие, выразительные, африканские глаза её устремились на него с покорным и умоляющим взглядом.

-- Мой муж сильно тревожится, сэр, прошептала она. Успокойте же его волнение, и сядьте скорей за письменный стол.

Эта просьба шла из её уст, из уст женщины, жены, которая, будучи исключена из этой тайны, имела наибольшее право колебаться.

Большинство мущин в положении г. Ниля, не задумавшись, отказались бы от всяких обезпечений. Но Шотландец, жертвуя, наконец, всеми прочими гарантиями, удержал за собою одну.

-- Я напишу то чего вы желаете, сказал он, обращаясь к г. Армаделю, - запечатаю эту бумагу в вашем присутствии, и сам отправлю к вашему душеприкащику. Но принимая на себя это обязательство, я прошу вас вспомнить, что действую совершенно как в потемках. И потому я должен предупредить вас, чтобы вы извинили меня, если, по выполнении ваших желаний, я оставлю за собою полную свободу действий.

-- Даете ли вы мне слово исполнить мое желание?

-- Если оно вам непременно нужно, сэр, то я дам его, но не иначе как под упомянутым условием.

Она поспешно перешла через комнату чтобы взять шкатулку, которая стояла в углу на стуле. Возвращаясь с нею, она мимоходом подала знак негритянке, которая продолжала стоять, угрюмая и молчаливая, на своем прежнем месте. Женщина, повинуясь знаку, приблизилась к постели взять ребенка. Как только она прикоснулась к нему, глаза отца, дотоле устремленные на шкатулку, мгновенно обратилась на нее с лукавым проворством кошки.

-- Нет! сказал он. - Нет! отозвался как эхо свежий голосок мальчика, который, продолжая заниматься игрушкой, еще не желал оставить своего места на постели.

Негритянка вышла из комнаты, а торжествующее дитя заставило скакать своего деревянного солдатика взад и вперед по одеялу, скомканному на груди отца. Мучительное чувство ревности болезненно отразилось на прелестном лице матери, когда она взглянула на ребенка.

-- Не отпереть ли шкатулку? спросила она, в то же время резко отталкивая от себя детскую игрушку.

-- Эти? спросила она, вынимая их.

-- Да, отвечал он. - Ты можешь идти теперь.

Шотландец, уже сидевший за письменным столом, и доктор, взбалтывавший в углу какую-то возбудительную микстуру, взглянули друг на друга с очевидным безпокойством на лице, которого ни один из них не мог победить. Слова, изгонявшия жену из комнаты, были произнесены. Ожидаемая минута наступила.

-- Ты можешь идти теперь, снова повторил г. Армадель.

относительно женщины, которая была мучением и отравою всей её жизни, уязвило ее в самое сердце. Отойдя на несколько шагов от постели, она остановилась, и снова вернулась назад. Вооруженная двойным мужествомь любви и отчаяния, она прижала свои губы к щеке своего умирающого мужа, и в первый раз стала умолять за себя. Её горячия слезы капали на его лицо, между тем как уста шептали:

-- Аллан, вспомни как я любила тебя! Вспомни, как я старалась сделать тебя счастливым! Вспомни, как скоро придется мне потерять тебя! О, мой милый! не отсылай, не отсылай меня!

Эти слова и поцелуй красноречиво говорили за нее. Воспоминание о её любви, на которую он никогда не отвечал взаимностью, тронуло сердце быстро ослабевавшого человека, как еще ничто не трогало его до сих пор, с самого дня его свадьбы. Тяжелый вздох вылетел из груди его. Он взглянул за нее в нерешимости.

-- Позволь мне остаться, прошептала она, еще крепче принимая лицо свое к его щеке.

-- Ничто меня не опечалит, кроме необходимости уйдти от тебя.

Он молчал. Она увидала что он размышляет, и в свою очередь не говорила ни слова.

-- Если я позволю тебе остаться не надолго....

-- Да! Да!

-- Уйду.

-- Поклянись.

Сильное волнение, вызвавшее на его уста эту просьбу, как будто развязало на минуту его скованный язык. Он произнес эти поразительные слова с необыкновенною отчетливостью.

-- Клянусь! сказала она, падая на колено перед постелью, и страстно целуя его руку. Оба посторонние свидетеля находившиеся в комнате, как бы сговорившись, отвернулись головою в другую сторону. Посреди наступившого молчания слышен был только легкий шум игрушки, которую ребенок продолжал двигать взад и вперед по постели.

рукопись, вынутую из шкатулки, на стол, за которым сидел г. Ниль. Раскрасневшаяся и нетерпеливая, прекраснее чем когда-либо, под влиянием сильного внутренняго волнения, она нагнулась к нему, вручая ему письмо, и ухватившись за первое попавшееся средство с опрометчивостью женской натуры, прошептала:

-- Прочтите все, сначала, я должна, я хочу это выслушать.

Её глаза прожигали его насквозь; её дыхание касалось его щеки. Прежде нежели он успел ответить, прежде нежели он успел опомниться, она уже снова была подле мужа. Одну минуту только говорила она, и в эту минуту красота её подчинила Шотландца её воле. Хмурясь от неприятного сознания своего безсилия, он перелистовал письмо, посмотрел на пробел, где перо, выпавшее из рук автора, оставило огромное чернильное пятно, снова вернулся к началу и произнес, в интересе г-жи Армадель, слова, которые сама же она вложила в его уста.

-- Может-быть, сэр, вы пожелаете сделать какие-либо поправки, начал он, повидимому, сосредоточивая все свое внимание на письме, и делая вид что им снова овладевает его брюзгливость. - Не прочесть ли вам сызнова то что вы уже написали?

Г-жа Армадель, сидевшая с одной стороны у изголовья больного, и доктор, щупавший с другой стороны его пульс, с весьма различным безпокойством ожидали ответа на вопрос г. Ниля. Глаза г. Армаделя, покинув ребенка, с вопрошающим взглядом остановились на жене.

хочешь выслушать это? сказал он.

У нея захватило дыхание, рука её подкралась к его руке; она в молчании склонила голову. Больной остановился, как бы тайно совещаясь с самим собою и не спуская глаз с жены. Наконец, он решился отвечать.

-- Читайте, сказал он, - и остановитесь когда я вам скажу.

перед собою рукопись, стал читать вступление, заключавшееся в следующих словах:

"Я адресую это письмо к моему сыну, когда он в состоянии будет понять его. Потеряв всякую надежду дожить до того времени, когда он достигнет зрелого возраста, мне не остается ничего более как написать здесь то что я охотно сказал бы ему когда-нибудь устно.

"Начиная это письмо, я имею три цели. Вопервых, раскрыть обстоятельства, сопровождавшия брак одной знакомой мне Англичанки на острове Мадере. Вовторых, пролить истинный свет на смерть её мужа, на французском корабле La grâce de Dieu

"История брака Англичанки начинается тем, что я наследовал огромное состояние и принял роковое имя Армаделей.

"Я единственный оставшийся в живых сын покойного Матью Рентмора, из Барбадоса. Я родился в вашем фамильном поместьи на этом острове, и еще в детстве лишился отца. Мать моя любила меня до безумия: мне ни в чем не было отказа, и я пользовался полною свободой Отрочество и юношество мое протекли в праздности и необузданности, среди людей - большею частью невольников и метисов, для которых воля моя была законом. Сомневаюсь чтобы во всей Англии нашелся джентльмен моего рода и положения, который был бы таким же невеждою, каким был я, и не думаю чтобы во всем мире отыскался другой юноша, страстям которого был бы предоставлен такой полнейший разгул, какой предоставлен был мне, в эти ранние годы моей юности.

"Романическия наклонности моей матери внушили ей нерасположение к простому имени моего отца. Меня окрестили Алланом, в честь богатого двоюродного брата моего отца - покойного Аллана Армаделя, который имел по соседству с нами самые обширные и доходные на всем острове владения, и согласился быть заочно моим восприемником. Г. Армадель никогда не видал своих вест-индских владений. Он жил в Англии, и прислав мне обычный подарок крестного отца, в продолжение многих лет после того не имел никаких сношений с моими родителями. Мне только что исполнился 21 год, когда мы получили от него известие. На этот раз он писал моей матери, чтоб узнать жив ли я, и предлагая ни более ни менее как сделать меня наследником его вест-индских владений.

"Это счастье обрушилось на меня вследствие дурного поведения единственного сына г. Армаделя. Молодой человек опозорил себя безвозвратно; он бежал из своего отечества и отец отказался от него навсегда. Не имея других близких родственников мужеского пола, которые могли бы ему наследовать, г. Армадель вспомнил о сыне своего двоюродного брата, о своем собственном крестнике и предложил передать свои вест-индския владения мне и моим наследникам, под тем условием, чтоб я принял, за себя и за них, его имя. Предложение это было принято с благодарностью, и все законные формальности были строго соблюдены, для того чтобы переменить мое имя в колониях и в метрополии. С следующею же почтой известили г. Армаделя, что условие его выполнено, а вслед за тем пришло и уведомление от его стряпчого. Завещание было изменено в мою пользу, и неделю спустя, смерть моего благодетеля сделала меня самым богатым владельцем в Барбадосе.

"Это событие есть первое звено цепи. Второе событие произошло шесть недель спустя.

"Случилось, что в нашем поместьи открылась вакансия на должность клерка, и для замещения её представился молодой человек, почти одних лет со мной, только что приехавший на остров и называвший себя Фергюсом Ингльби. Всегда и во всем я отдавался моему первому впечатлению, не признавая иных законов, кроме законов моей фантазии: я пристрастился к этому незнакомцу с первой же минуты нашего свидания. Он имел манеры джентльмена, и обладал самыми привлекательными общежительными качествами, какие мне, при моей неопытности, когда-либо случалось встречать. Когда я узнал, что письменные рекомендации, которые он привез с собой, оказались неудовлетворительными, я вступился за него, и настоял чтобы ему дали место. Моя воля была законом, и он получил его.

"Мать моя с первой же минуты не взлюбила Ингльби, и почувствовала к нему какое-то недоверие. Когда она увидела, что наша короткость быстро возрастает, и что он из подчиненного сделался моим ближайшим товарищем и другом (я всю свою жизнь провел с подчиненными, и мне всегда это было по сердцу), она стала употреблять всевозможные средства разлучить нас; но все было напрасно. Доведенная до крайности, она решилась испытать еще одно средство - склонить меня на путешествие в Англию, о котором я часто помышлял.

"Однако, еще не приступая к разговору, она решилась придать этому путешествию совершенно новый интерес. Она написала к своему старому другу и обожателю, покойному Стивену Бланшарду, из Торп-Амброза, в Норфоке, джентльмену-землевладельцу и вдовцу, имевшему уже взрослых детей. В последствии я узнал, что она намекала ему в своем письме на их прежния взаимные чувства (которые с обеих сторон были подавлены родителями), и что, прося г. Бланшарда оказать дружеский прием её сыну, по приезде его в Англию, она в то же время осведомлялась о его дочери, как бы указывая тем на возможность союза между обоими семействами, еслиб я и молодая девушка, встретившись, полюбили друг друга. Мы во всех отношениях были ровня, а воспоминание моей матери о её юношеской привязанности к г. Бланшарду сделало самою счастливою мечтой её жизни надежду женить меня на дочери своего старинного обожателя. Обо всем этом я ничего не знал, до тех пор пока не был получен ответ от г. Бланшарда. Тогда мать моя показала мне его письмо и открыто воздвигла на моем пути искушение, которое должно было разлучить меня с Фергюсом Ингльби.

"Г. Бланшард писал с острова Мадеры. Здоровье его разстроилось, и доктора послали его туда для перемены климата. Дочь его была с ним. Искренно сочувствуя в своем письме надеждам и желаниям моей матери, он предлагал мне (если я скоро намерен оставить Барбадос), заехать по пути на Мадеру, и посетить его в его временной резиденции. В случае если бы это не могло состояться, он назначал время своего возвращения в Англию, когда я уже наверное мог найдти радушный прием в его собственном доме, в Торп-Амброзе. В заключение он извинялся, что не может писать более, говоря что зрение его ослабело, и что он уже и без того нарушил предписание доктора, уступив желанию собственноручно написать к своему старинному другу.

"Несмотря на дружеский тон письма, оно, быть-может, не произвело бы на меня большого впечатления, еслибы не примешалось тут еще одно обстоятельство. В письме вложен был миниатюрный портрет мисс Бланшард. На обороте рукою отца её написаны были полушутливо, полунежно следующия слова: "Я не могу на этот раз просить дочь быть моим секретарем, не посвятив ее в тайну ваших распросов; это привело бы ее в сильное смущение. Посылаю пока вам её портрет (она об этом и не подозревает); пускай он вам говорит за нее. Он очень верное подобие моей, право, доброй девочки. Если она полюбит вашего сына, и если я также сойдусь с ним (в чем я почти уверен), то мы еще можем надеяться, мой добрый друг, увидеть наших детей тем чем мы могли бы некогда быть сами, то-есть мужем и женою." Мать моя отдала мне миниатюру вместе с письмом. Не знаю как и почему, но портрет этот сразу поразил меня, как еще никогда и ничто не поражало меня до сих пор.

"Более сильные умы отнесли бы это необыкновенное впечатление к безпорядочному внутреннему состоянию, в котором я тогда находился, - к пресыщению теми низкими наслаждениями, которые уже давно стали надоедать мне, наконец, к неопределенной тоске, порожденной этим пресыщением, к жажде новых интересов и новых свежих ощущений. Я не пытался тогда подвергнуть себя такому здравому анализу: я верил в судьбу, и верю в нее до сих пор. Для меня было достаточно того убеждения, что первое сознание более возвышенных инстинктов в моей грубой, чувственной природе, было пробуждено во мне юным лицом этой девушки, которая смотрела на меня с портрета так, как еще не смотрела на меня ни одна женщина. В этих нежных глазах, в возможности назвать это милое создание своею женой, я видел свою судьбу. Этот портрет, так странно и неожиданно попавший в мои руки, был как бы безмолвным вестником близкого счастия, посланным для того чтобы предостеречь, ободрить и вызвать меня на лучшую дорогу, пока еще было время. Ложась спать, я положил миниатюру под подушку; проснувшись на другой день, я снова поглядел на портрет, и нашел что мое убеждение ничуть не поколебалось. Суеверие мое (если тебе угодно будет назвать его этим именем) так и подталкивало меня на путь, по которому мне суждено было идти. В нашем порте находился в то время корабль, собиравшийся отплыть чрез две недели в Англию и по пути остановиться в Мадере. На этом корабле я взял себе место."

До сих пор чтение продолжалось без перерыва. Но при последних словах раздался другой тихий, надорванный голос.

-- Какова была она? спросил голос: - блондинка или смуглая как я?

Г. Ниль остановился и поднял глаза на присутствовавших.

вниманием. Но с тех пор как началось чтение рукописи, в слушателях произошла большая перемена. Г-жа Армадель выпустила из своих рук руку своего мужа и сидела, упорно отвертывая от него свое лицо. Горячая африканская кровь ярким пламенем горела на её смуглых щеках, в то время как она настойчиво повторила вопрос:

-- Блондинка она была или смуглая как я?

-- Блондинка, отвечал её муж, не поднимая на нее глаз.

Её руки, сложенные на коленах, судорожно сжались, и она не сказала более ни слова.

Возвращаясь к чтению, г. Ниль еще мрачнее насупил свои густые брови. Он заслужил свое личное строгое неодобрение: он подкараулил в своем сердце тайную жалость к этой женщине.

"Я сказал, значилось далее в письме, - что Ингльби пользовался моею полною доверенностию. Мне жаль было разстаться с ним, и я пришел в отчаяние, увидав как поразило и огорчило его известие о моем скором отъезде. Чтоб оправдаться в его глазах, я показал ему письмо и портрет, и открыл всю истину. Он распрашивал меня о семейсгве мисс Бланшард и об её состоянии с участием истинного друга, и возбудил во мне еще большее к себе уважение и доверие тем, что совершенно устранив себя из этого вопроса, великодушно советовал мне держаться моего намерения. Когда мы простились, я был совершенно здоров и в отличном настроении духа. Но на другой день, прежде нежели мы снова успели встретиться, я был внезапно сражен недугом, который грозил лишить меня и разсудка и самой жизни.

"Я не имею никаких доказательств против Ингльби. Много было женщин на острове, которых я непростительно оскорбил, и месть которых, быть-может, карала меня в ту минуту. Впрочем, я никого не обвиняю. Знаю только, что я обязан своим спасением моей старой негритянке-няне; эта женщина сказала мне в последствии, что она давала мне известное неграм противоядие на употребляемый ими в тех странах яд. Когда я стал выздоравливать, корабль, на котором я взял себе место, уже давно отплыл. Я спросил об Ингльби, и мне отвечали что его уже нет. Мне представили такия очевидные доказательства его негодности и дурного поведения, что даже и мое пристрастие к нему не устояло против них. Он был уволен из конторы в первые дни моей болезни, и изчез неизвестно куда. Слышно было только что он оставил остров.

"В продолжение всей моей болезни, портрет мисс Бланшард находился под моею подушкой. А когда я стал выздоравливать, я только и утешал себя воспоминанием о прошедшем и надеждою на будущее. Никакими словами не могу я передать той силы, с которою схватила меня эта новая страсть, еще более развившаяся от времени, одиночества и страдания. Не взирая на все свое желание устроить этот брак, мать моя поражена была неожиданным успехом своего плана. Она написала к г. Бланшарду, чтобы известить его о моей болезни, но не получила никакого ответа. Тут она снова вызывалась написать ему, если я дам ей обещание остаться с нею до моего совершенного выздоровления. Но мое нетерпение не подчинялось никаким условиям. Другой отплывавший корабль представил мне новый случай ехать в Мадеру. Разсмотрев еще раз пригласительное письмо г. Бланшарду, я убедился что еще застану его на острове, если не буду терять времени. Вопреки мольбам моей матери, я настоял на том чтобы взять место на втором корабле, и на этот раз, когда корабль отплыл, я был в числе его пассажиров.

"Путешествие принесло мне пользу; морской воздух возвратил мне прежния силы. После необыкновенно быстрого переезда я очутился у цели моего странствия. В один прекрасный тихий вечер, - не забыть мне его никогда, - я стоял на берегу с её портретом на груди, и в первый раз увидал белые стены дома, в котором она жила.

"Я стал бродить вокруг дома, чтобы несколько успокоить свое волнение прежде нежели войдти в него. Через несколько минут, вступив в ворота и миновав росший кругом кустарник, я заглянул в сад, и увидел там женщину одиноко бродившую по газону. Она повернулась ко мне лицом, и мне предстал оригинал моего портрета, осуществление моей мечты! Говорить об этом теперь безполезно и даже более чем безполезно. Скажу только, что все льстившее моему воображению на портрете осуществилось передо мною в действительности, как только глаза мои остановились на этой женщине. Более говорить об этом не буду.

"Я был слишком взволнован, и не мог прямо подойдти к ней. Я удалился незамеченный, и остановившись у главного входа, сперва осведомился об её отце. Мне отвечала, что г. Бланшард у себя в комнате, и никого не принимает. Тогда я решился спросить о мисс Бланшард. Слуга улыбнулся.

" - Моя молодая госпожа уже не носит этого имени, сэр, сказал он. - Она замужем.

"Эти слова сразили бы всякого другого человека в моем положении. Но они только воспламенили мою горячую кровь, и я в бешенстве схватил слугу за горло.

" - Это ложь, закричал я, говоря с ним так, как-будто он был одним из моих рабов.

-- Это сущая правда, отвечал слуга, силясь освободиться от меня, - и муж её здесь теперь.

" - Кто же он? говори, мерзавец!

"Слуга повторил мне в глаза мое собственное имя: Аллан Армадель.

"Ты, конечно можешь угадать теперь истину. Фергюс Ингльби был тот самый отверженный моим дядею сын, именем и наследством которого я воспользовался, - и Фергюс Ингльби поквитался теперь со мною за то что я отнял у него законные права его рождения.

"Я должен разказать здесь в нескольких словах, каким образом состоялся этот обман, для того чтобы объяснить, не говорю оправдать, участие, принятое мною в последовавших затем событиях.

"По собственному признанию Ингльби, он приехал в Барбадос, зная уже о смерти своего отца и о передаче мне его владений, с твердым намерением отнять у меня имущество и причинить мне вред. Моя слепая к нему доверенность как нельзя лучше содействовала его замыслам. Он улучил время чтобы похитить письмо моей матери написанное ею к г. Бланшарду, в начале моей болезни; за тем сам устроил свое увольнение, и отправился на остров Мадеру на том же корабле, который должен был везти меня. Прибыв туда, он снова выждал покамест корабль отправится в обратный путь, и у же потом представился г. Бланшарду, не под вымышленным именем, которым я буду попрежнему называть его здесь, но под именем, равно принадлежавшим и ему и мне: Аллан Армадель.

"Сначала подлог не представлял особенных затруднений. Ингльби имел дело с больным стариком, который уже лет тридцать не видал моей матери, и с невинною, ничего не подозревавшею девочкой, которая ее никогда не видала; к тому же он настолько ознакомился с нашим бытом, что мог не хуже меня отвечать на все предлагаемые ему вопросы. Его наружность и манеры, вкрадчивость в обращении с женщинами, сметливость и хитрость довершили остальное. Покамест я еще лежал больной на своей постели, он уже приобрел любовь мисс Бланшард. А в то время как я мечтал над её портретом в первые дни моего выздоравливания, он получил согласие г. Бланшарда на то, чтобы сыграть свадьбу еще до выезда с Мадеры.

"Слабость зрения г. Бланшарда содействовала в начале обману. Он довольствовался тем, что поручал Ингльби передавать моей матери то одно, то другое, и получал от него разные вымышленные ответы. Но когда предложение было принято, и день свадьбы назначен, г. Бланшард счел своею обязанностию собственноручно написать своему старинному другу, чтоб испросить её формального согласия и пригласить ее на свадьбу. Он мог написать только часть письма, остальное было окончено под его диктовку дочерью. На этот раз предупредить почту было невозможно, и потому Ингльби, уверенный уже в любви своей жертвы, подстерег ее, когда она выходила из комнаты отца с письмом в руке, и наедине открыл ей всю истину. Мисс Бланшард еще не достигла тогда совершеннолетия, вследствие чего дело принимало весьма сериозный оборот. Еслибы письмо было отправлено, молодым людям пришлось бы или ждать чтобы на век быть разлученными, или скрыться бегством и непременно быть настигнутыми. Назначение каждого корабля, на каком бы они ни поехали, было всегда известно заранее, а быстролетная яхта, на которой г. Бланшард прибыл в Мадеру, уже стояла в гавани чтоб отвезти его обратно в Англию. Другого выбора их не оставалось, как уничтожить письмо и призваться в истине по окончании свадьбы. Не знаю какие средства употребил Ингльби и каким низким способом сумел он воспользоваться доверием и любовию мисс Бланшард, чтобы низвести ее на один уровень с собою, только он вполне достиг своей цели: она сравнялась с ним. Письмо не было отправлено, и таким образом, с согласия и ведома дочери, доверие отца употреблялось во зло до самой последней минуты.

"Теперь им оставалось только сочинить ответ от моей матери, который, по разчету г. Бланшарда, должен был придти за несколько дней до свадьбы. У Ингльби хранилось похищенное им письмо моей матери; но он не владел искусством подписываться под чужой почерк. Мисс Бланшард, согласившись играть только пассивную роль в этом обмане, положительно отказалась принять какое-либо деятельное участие в подлоге, жертвою которого был её отец. Положение было критическое; но Ингльби нашел себе готовое орудие в лице двенадцатилетней сиротки-девочки, необыкновенно развитой и способной, любимицы мисс Бланшард, которая привезла ее с собою из Англии, чтобы приучить ее к должности горничной. Дьявольское искусство этой девочки устранило последнее сериозное препятствие, мешавшее окончательному успеху обмана. Я сам видел это подложное письмо, вышедшее из-под её пера, под руководством Ингльби и (должно сказать правду) с ведома её молодой госпожи, и признаюсь, почерк моей матери был до того искусно подделан, что мне кажется, я сам поддался бы обману. В последствии я узнал эту девочку, - и вид её заставил меня содрогнуться. Если она жива теперь, горе тем кто ей доверяет! Более коварного и от природы безжалостного существа еще никогда не видал мир.

"Итак, подложное письмо устранило последния препятствия к браку, и когда я, по приезде на Мадеру, явился в дом г. Бланшарда, дочь его и Ингльби (как справедливо сказал мне слуга) уже были обвенчаны. Мой приезд только ускорил их признание, на которое они оба готовились. Ингльби сам безсовестно сознался во всем. Ему нечего было терять: брак уже был заключен, и состояние его жены уже не зависело от её отца. О свидании моем с дочерью и с отцом я не скажу ни слова, чтобы прямо перейдти к дальнейшим событиям. В продолжение двух дней, благодаря усилиям молодой женщины и священника, совершавшого венчальный обряд, мне никак не удавалось встретиться с Ингльби. Но на третий день, благодаря употребленной мною хитрости, я подстерег его, и наедине, лицом к лицу, сошелся с своим смертельным врагом.

"Вспомни, сын мой, как обмануто было мое доверие; вспомни, что единственное доброе намерение моей жизни разбилось в прах; вспомни о моих необузданных страстях, глубоко вкоренившихся в мою природу и никогда не впавших удержу, - вспомни все это, и представь себе нашу встречу! С своей стороны, я разкажу только конец. Ингльби был выше и сильнее меня, и воспользовался своим грубым превосходством с дикостью животного. Он ударил меня.

"Подумай каково было мне, после всех жестоких неправд этого человека, еще носить на лице своем знак его руки!

"Я пошел к одному английскому офицеру, который вместе со мною приехал из Барбадоса, и разказал ему о случившемся; он согласился со мною что дуэль неизбежна. Но так как в то время поединки подчинялись известным правилам и формальностям, то он стал говорить о них. Я не дал ему кончить.

" - Каждый из нас возьмет в правую руку по пистолету, сказал я, - а левою рукой мы будем держаться за конец носового платка, и через него стрелять.

" - Вы хотите чтоб я был свидетелем злодеяния и самоубийства? сказал он. - Прошу вас в таком случае на меня не разчитывать.

"И с этими словами он вышел из комнаты. Как только он ушел, я написал те самые слова, которые оговорил ему, и послал эту записку к Ингльби, а сам, в ожидании ответа, сел перед зеркалом и смотрел на знак оставленный на моем лице его рукою.

"Мало ли людей на свете, думал я, которые запятнали свои руки и свою совесть кровью ближняго за несравненно меньшую обиду?

"Наконец, посланный возвратился с ответов от Ингльби. Он назначал мне свидание на следующий день, в три часа пополудни, в уединенном месте во внутренности острова. В случае отказа с его стороны, у меня уже готов был план действий; но письмо его избавляло меня от необходимости выполнить мое ужасное намерение. Я был благодарен ему, положительно благодарен за его ответ.

"На следующий день я отправился в назначенное место. Его там не было. Я прождал два часа, но он не пришел. Тогда я стал догадываться. Теперь как и всегда - подлец, подумал я и пошел в дом г. Бланшарда; но на дороге мною овладело внезапное предчувствие, и я повернул к гавани. Я не ошибся; туда мне и следовало идти. Корабль, отплывавший в этот день в Лиссабон представил Ингльби удобный случай взять на нем место для себя и для жены, и таким образом скрыться от меня. Он отвечал на мой вызов лишь для того чтобы устранить меня с своей дороги, и услать подальше внутрь острова. Еще раз поверил я Фергюсу Ингльби, и еще раз он сумел обмануть меня.

"Я стал распрашивать, знает ли г. Бланшард о бегстве дочери. Мне отвечали, что он узнал об этом не прежде как по отплытии корабля. На этот раз я воспользовался уроком Ингльби, и также употребил хитрость. Вместо того чтоб явиться к г. Бланшарду, я пошел сперва взглянуть на его яхту.

"Вид её сказал мне то что хозяин, быть-может, утаил бы от меня, то-есть правду. Я нашел там суету, всегда предшествующую внезапному отъезду. Весь экипаж был на лицо, за исключением нескольких человек, которые, получив позволение выйдти на берег, находились где-то внутри острова. Мне хорошо была известна матросская должность, потому что я сам имел судно, которым иногда лично управлял. Побежав в город, я переменил свою одежду на матросское платье и шляпу, и возвратившись в гавань, предложил свои услуги шкиперу яхты, в качестве волонтера. Не знаю что он прочел тогда на моем лице: мои ответы, повидимому, удовлетворили его, а между тем он все смотрел на меня и колебался. Но так как в матросах был недостаток, то я был принят на яхту. Через час после того к нам присоединился и г. Бланшард, на физическия и нравственные страдания которого тяжело было смотреть. Его поместили в каюте, и час спустя яхта наша уже неслась в открытом море, под звездным небом, гонимая свезким ветерком.

"Предпоюжения мои оказались справедливыми: мы гнались за судном, на котором Ингльби и его жена скрылись в этот день с острова. Это было французское купеческое судно, занимавшееся перевозкою строевого леса; оно называлось La Grâ. Известно было, что отправляясь в Лиссабон, оно сбилось с дороги, и пристало к Мадере почти без людей и без всяких припасов. Последний недостаток был восполнен, но первый нет. Наши матросы неодобрительно отзывались как о прочности судна, так и об экипаже, состоявшем преимущественно из бродяг. Когда все это дошло до г. Бланшарда, он глубоко раскаялся в тех жестоких словах, которые он сказал дочери в ту минуту, как впервые узнал о её участии в обмане. Он немедленно решился дать ей приют на своей собственной яхте и успокоить ее обещанием скрыть её негодяя мужа от меня и моей мести. Яхта шла втрое быстрее корабля. Не было сомнения, что мы настигнем La Grâce de Dieu, хотя и можно было опасаться что в темноте мы не заметим его.

"После нескольких часов плавания, ветер внезапно стих, и наступил знойный, душный штиль. Когда на яхте раздался приказ спускать брамстеньги и убирать паруса, мы все знали чего нам следовало ожидать. Не более как через час начался шторм, удары грома раздавались над нашими головами, и яхта неслась под бурею. То было сильное судно в триста тонн, прочно сделанное из дерева и железа; ею управлял шкипер, в совершенстве понимавший свое дело, и в его руках яхта вела себя достойным образом. Под утро ярость ветра, все еще дувшого с юга-запада, немного ослабела, и море поутихло. На разсвете слабо долетел до нас, посреди завыванья бури, пушечный выстрел. Матросы в безпокойстве толпившиеся на палубе, поглядели друг на друга и сказали: "Это он!"

"Когда уже совершенно разсвело, мы увидели La Grâce de Dieu: судно качалось между валов, совсем разбитое и без мачт. На яхте были три лодки: одна из них привешана была посредине судна, а другия две у кормы. Заметив что буря снова должна возвратиться с прежнею силой, шкипер решился воспользоваться временным затишьем чтобы спустить кормовые лодки. Как ни мало людей оставалось на разбитом корабле, их было, однако, столько что все они не могли поместиться в одной лодке, и потому, принимая в разчет критическое состояние погоды, шкипер нашел что гораздо удобнее и безопаснее разом послать две лодки нежели сделать два конца с яхты на корабль, и обратно. Грозный вид неба говорил что нужно действовать не теряя времени.

"Лодками правили волонтеры, и я находился в одной из двух. Когда первая из них обогнула La Grâce de Dieu, что совершено было с неимоверным трудом и опасностию, все находившиеся на корабле люди бросились к борту чтобы разом спуститься в лодку, и еслиб она не поспешила отчалить, никого не осталось бы в живых. Наконец и наша лодка приблизилась к кораблю. Мы решили, чтобы четверым из нас взойдти на палубу; двое (в том числе и я) должны были охранят дочь Г. Бланшарда, а другие два одерживать оставшихся на корабле трусов, еслиб они вздумали первые броситься в лодку. Еще трое оставались в лодке, чтобы не давать ей столкнуться с разбитым кораблем. Не знаю что видели мои товарищи, когда они вступили на La Grâce de Dieu были повиноваться нам, и по порядку спускаться в лодку, по мере того как представлялась возможность принимать их. Я сошел последний; и при следующем размахе судна, его опустевшая палуба, на которой не оставалось более ни одного живого существа, ясно показала нам, что задача наша выполнена. Сопровождаемые диким воем быстро приближавшейся бури, мы из всех сил гребли к яхте. Целый ряд сильнейших шквалов изменил направление новой бури, которая неслась уже с юга на север; шкипер, воспользовавшись удобною минутой, повернул яхту в ту же сторону. Покамест последние из наших матросов перебирались на яхту, над нами разразился страшный ураган. Лодку нашу затопило, но никто не погиб. Еще раз мы понеслись на юг, по произволу ветра. Я стоял на палубе вместе с прочим экипажем, наблюдая за обрывком паруса, который мы решились поставить, ожидая той минуты когда его придется заменить другим, в случае если этот будет сорван с штык-болтов, - как вдруг подошел ко мне один из моих товарищей, и посреди воя бури громко прокричал мне над самым ухом: "Она пришла в себя и спрашивает мужа. Где он?" Никто не знал этого. Яхту обыскали сверху до низу, всем матросам сделали перекличку, не взирая на бурю, но его нигде не оказалось. Стали допрашивать матросов, ездивших в лодках. Экипаж первой лодки показал, что они отчалили от разбитого корабля в ту минуту, когда к ним начало набираться слишком много народа, и что они сами не знают, кого они к себе приняли, и кого не пустили. Матросы второй лодки утверждали, что они привезли на яхту до последняго живого существа, остававшагося на корабле. Взыскивать не с кого; но в то же время ясно было, что одного человека не доставало.

"Буря, без умолку бушевавшая весь этот день, не позволила нам возвратиться на корабль, чтоб обыскать его. Яхте оставалось только бежать по ветру. К вечеру ветер, гнавший нас на юг от Мадеры, стал наконец утихать; направление его снова изменилось, и мы могли опять повернуть к острову. На другой день рано утром мы возвратились в порт. Г. Бланшарда и его дочь перевезли на берег в сопровождении шкипера, который, уходя, предупредил нас, что по возвращении он должен будет сообщить нам нечто касающееся до всего экипажа.

"Когда шкипер возвратился, он созвал нас всех на палубу и объявил, что получил от г. Бланшарда приказание немедленно возвратиться на разбитый корабль, чтобы отыскать пропавшого. Он сказал, что мы обязаны это сделать как для самого Ингльби, так и для его жены, которая, по мнению докторов, непременно лишится разсудка, если не приняты будут какие-либо меры для её успокоения. По его словам, мы могли найдти корабль еще не затопленным, потому что находившийся на нем груз строевого леса должен был поддерживать его на поверхности воды до тех пор, пока распадется самый кузов.

" - Если этот человек еще на корабле, продолжал шкипер, - его следует найдти и привезти обратно живого или мертвого; а в случае если погода поутихнет, матросы могут, при надлежащей помощи привести на буксире самый корабль и разделить между собою призовые деньги, выдаваемые за спасение судов.

"При этих словах раздалось троекратное одобрительное ура болен и нуждаюсь в отдохновении. Все они посмотрели мне в лицо, когда я проходил мимо их, собираясь оставить яхту, но ни один не заговорил со мною.

"Весь этот день я провел в трактире около гавани, ожидая известия о разбитом корабле. К ночи эти известия привезены были одним из лоцманов, принимавшим участие в этом, предприятии. La Grâce de Dieu найден был плавающим на поверхности воды, а труп Ингльби нашли затопленным в каюте. На другой день на разсвете яхта привезла тело, и в тот же день на протестантском кладбище совершилось погребение."

С тех пор как г. Ниль в последний раз отрывался от чтения рукописи, в комнате и в самих слушателях произошла перемена. Солнечный луч играл на постели умирающого, а ребенок, побежденный дремотою, тихо спал, озаренный золотым сиянием. Физиономия отца видимо изменилась. Под влиянием душевной муки, мускулы нижней части лица, доселе неподвижные, теперь конвульсивно подергивались. Видя как тяжелый пот выступает на лбу умирающого, доктор встал, чтобы возбудить его падающия силы. На противоположной стороне постели, кресло, занимаемое женою опустело. В ту минуту как муж её прервал чтение, она незаметно удалилась за спинку кровати, чтобы скрыться от его внимания. Прислонясь к стене, она стояла в своей засаде, жадно устремив глаза на рукопись, которую держал г. Ниль.

Через минуту г. Армадель снова заговорил.

-- Где она? спросил он, бросая сердитый взгляд на опустевшее кресло. Доктор указал на то место, где она стояла. Ей ничего более не оставалось, как выйдти из своего уголка; она медленно вышла и остановилась перед мужем.

-- Ты обещала мне уйдти, когда придет время, сказал он. - Ступай теперь!

когда он услыхал эти слова. Раскрывая одно обстоятельство за другим, письмо, наконец, дошло до той черты, за которою должно было совершиться последнее открытие. У этой черты умирающий заранее предположил себе остановить чтеца. Здесь-то и начиналась тайна, которая должна была открыться сыну, но которую матери никогда не суждено было узнать. Этого решения не могли поколебать в умирающем самые нежные просьбы жены, и теперь она еще раз услышала этот приговор из его собственных уст.

Молчаливая, безответная, стояла она, устремив на него глаза, в которых выражалась её последняя просьба, быть-может, её последнее прости. Он не отвечал ей даже взглядом, и безжалостно перенес свои глаза на спящого мальчика. Тогда она молча отошла от постели. Ни разу не взглянув на ребёнка, ни слова не сказав двум посторонним свидетелям, наблюдавшим за нею с затаенным дыханием, она сдержала данное ею слово, и в мертвом молчании удалилась из комнаты. В её уходе было что-то особенное, сильно потрясшее обоих мущин. Когда затворилась за нею дверь, они почувствовали инстинктивное отвращение идти далее по этому неизвестному им пути.

Доктор высказался первый. Он стал просить больного, чтобы тот позволил ему удалиться до окончания письма; но получил отказ. Потом заговорил г. Ниль. Речь его отличалась большим объемом и более сериозною целью нежели речь доктора.

-- Как доктор по своей профессии, начал он, - так и я, по званию адвоката, мы оба привыкли выслушивать и хранить чужия тайны. Но я считаю своею обязанностию спросит вас, прежде нежели мы приступим к дальнейшему чтению рукописи, действительно ли вы понимаете то необыкновенное положение, в которое мы поставлены теперь относительно друг друга? Сейчас только на наших глазах вы лишили г-жу Армадель вашего доверия. А теперь хотите оказать это доверие двум совершенно посторонним вам людям.

именно потому что вы мне чужие.

-- Вам необходима моя помощь, равно как и помощь доктора, сказал мистер Ниль: - должен ли я понять (до тех пор пока вы будете пользоваться нашими услугами), что вы совершенно равнодушны ко впечатлению, которое мы можем вынести из чтения последних страниц этого письма?

-- Да. Я не щажу ни вас, ни себя. Я щажу

-- Вы по неволе приводите меня, сэр, к весьма сериозному выводу, сказал г. Ниль. - Если я должен кончить это письмо под вашу диктовку, то я попрошу вашего позволения, так как я уже прочитал вслух большую его част, прочитать вслух и остальные страницы в присутствии этого джентльмена, который выслушает их в качестве свидетеля.

Волнуемый сериозными сомнениями, доктор снова занял свое место. А г. Ниль, под влиянием одинаковых ощущений, перевернул страницу и прочел следующее:

"Мне остается сказать еще несколько слов о мертвеце. Я описал каким образом нашли его труп, но еще не говорил об обстоятельствах сопровождавших его смерть.

"Известно было, что он находился на палубе, когда ваши лодки подъезжали к разбитому судну; но в последствии, когда экипажем овладел панический страх, никто не заметил куда Ингльби скрылся. В это время в каюте уже было на пять футов воды, и она продолжала быстро прибывать. Не было ни малейшого сомнения, что он сам добровольно туда спустился. Ящик с жениными драгоценностями, найденный под ним на полу, совершенно объяснял его присутствие в каюте. По словам экипажа, он видел приближавшуюся помощь, и по всей вероятности, пошел вниз спасти шкатулку. Можно было также предположит, - это было, впрочем, менее вероятно, - что смерть его произошла от какого-нибудь несчастного случая во время спуска в каюту, и что при этом он лишился чувств. Но открытие, сделанное потом экипажем яхты, прямо указывало на одно обстоятельство, которое всех привело в одинаковый ужас. Когда матросы направили свои поиски к каюте, они нашли люк задвинутым, а дверь запертою с наружной стороны. Не запер ли кто-нибудь каюту, не подозревая что он там? Если не принимать в разчет растерянного состояния экипажа, то не было никакой причины запирать каюту. Но оставалось еще одно предположение. Не заперла ли его туда какая-нибудь злодейская рука, с тем чтобы утопить его в быстро прибывавшей воде?

"Да. Его заперла и утопила злодейская рука, и эта рука - была моя...."

Шотландец вскочил из-за стола; доктор отступил от постели. Оба смотрели на умирающого несчастливца с одинаковым отвращением, с одинаковым ужасом. Головка дитяти покоилась на его груди, а он лежал в отчуждении Каина, покинутый сочувствием людей, проклятый правосудием Божиим, и неподвижно смотрел на них.

В ту минуту как оба они встали, дверь в следующую комнату сильно потряслась с наружной стороны, и звук, похожий на звук падающого тела, глухо долетев до них, заставил их смолкнуть. Доктор, стоявший у самой двери, отворил ее, вышел и немедленно запер ее за собою. Г. Ниль повернулся спиною к постели, и в молчании ожидал что будет. Звук, не разбудивший ребенка, не замечен был и отцом. Его собственный разказ далеко унес его воображение от всего происходившого вокруг его смертного одра. Его безсильное тело снова было на корабле, и безжизненная рука запирала на ключ дверь каюты.

В соседней комнате прозвенел звонок, послышался безпокойный говор голосов, и раздались чьи-то торопливые шаги. Через несколько кинут доктор возвратился.

-- Она верно подслушивала? прошептал г. Ниль по-немецки.

Но г. Ниль не успел еще отвечать, как г. Армадель снова заговорил. Появление доктора возвратило его к сознанию настоящого.

-- Продолжайте, сказал он, как будто не случилось ничего особенного.

-- Я не желаю более иметь дела с вашею позорною тайной, возразил г. Ниль. - Вы сами сознались, что вы убийца. Если это письмо должно быть окончено, то не требуйте, чтобы моя рука держала за вас перо.

Г. Ниль замолчал. Перед ним лежал человек, ограждаемый смертью от ненависти своих собратий, - человек, которого не могли более коснуться ни людские приговоры, ни страх преходящих людских законов, - человек, который был безчувствен ко всему, кроме своего последняго твердого решения - докончить письмо адресованное к сыну. Г. Пиль отвел доктора в сторону.

-- Одно слово, сказал он по-немецки. - По прежнему ни вы утверждаете, что он может остаться без языка, прежде чем мы успеем послать в Штутгардт?

-- Посмотрите на его губы, сказал доктор, - и судите сами.

Действительно, по губам можно было судить о состоянии больного; чтение рукописи уже оставило на них свой след. Искривление углов рта, которое едва было заметно при входе г. Ниля в комнату, теперь было очевидно. Его тупое произношение становилось все труднее и труднее с каждым новым словом. Положение было в высшей степени критическое. После нескольких минут колебания, г. Ниль сделал последнюю попытку освободиться от данного слова.

-- Нет, отвечал г. Армадель. - Я предоставляю вам право нарушить ваше слово.

Взгляд сопровождавший этот ответ заживо задел гордость Шотландца. Следующия затем слова он уже произнес, сидя на своем прежнем месте за столом.

-- Еще никто не говорил обо мне до сих пор, чтоб я не умел держат данного слова, возразил он с гневом, - и даже вам не придется этого сказать. Но помните: как вы не освобождаете меня от моего обещания, так и я не освобождаю вас от сделанного между нами условия. Я выговорил себе свободу действий, и предупреждаю вас, что воспользуюсь ею по моему собственному усмотрению, как скоро избавлюсь от вашего присутствия.

-- Не забывайте, что он умирает, кротко заступился доктор.

при вас. Вы привели меня сюда, следовательно я имею право требовать и требую, чтобы вы оставались здесь до последней минуты в качестве свидетеля.

Доктор безпрекословно повиноваися. Г. Ниль снова взялся за рукопись и безостановочно прочитал до конца последния страницы.

"Ни слова не сказав в свою защиту, я сознался тебе в своем преступлении, и теперь, нисколько не пытаясь оправдываться, я открою каким образом совершено было мною это убийство.

"Я совсем позабыл об Ингльби, когда увидел его жену, без чувств лежавшую на палубе. Вместе с другими товарищами я осторожно спустил ее в лодку, и только тогда вспомнил о моем враге. Во время смятения, происшедшого на корабле, в то время как экипаж яхты сдерживал натиск матросов, в безпорядке бросавшихся в лодку, я улучил удобную минуту чтобы незаметно произвести мой обыск. Я поднялся вверх по трапу, не зная наверное, не съехал ли Ингльби в первой лодке, или еще оставался на корабле, и увидал его выходящих из каюты с пустыми руками, и мокрого с ног до головы. Поглядев с безпокойством на лодку и не замечая меня, он вероятно подумал что еще успеет до отплытия её вернуться в каюту. "Еще раз", сказал он, исчезая, чтобы сделать последнюю попытку найдти женин ящик с вещами. Тогда злой дух шепнул мне на ухо: "Не убивай его как человека, а лучше утопи как собаку!" Он был под водою, когда я задвинул люк, но голова его появилась над поверхностию воды, прежде нежели я успел запереть дверь каюты. Мы встретились глазами, и я запер дверь у него под носом. Через минуту я уже снова был на палубе, помогая спускать в лодку последних остававшихся на корабле людей. Прошла еще минута, и уже поздно было раскаиваться. Буря грозила вам смертию, и наши гребцы спешили удалиться от корабля....

"Сын мой! Я преследую тебя из-за могилы признанием, от которого моя любовь могла бы тебя избавить. Но иди дальше, и ты узнаешь для чего я это делаю.

"Я не буду говорить о своих страданиях, я не стану просить сожаления к моей памяти. В настоящую минуту, когда я пишу эти строки, я чувствую странное изнеможение, странную дрожь в руке; эти симптомы предупреждают меня чтоб я торопился. Я уехал с острова, не смея в последний раз взглянуть на женщину, которую так безжалостно, так низко погубил. Когда я уезжал, вся тяжесть подозрений, возбужденных смертью Ингльби, пала на матросов французского корабля. Никто из них, повидимому, не мог иметь причины совершить это убийство, но так как большею частью это были отверженные злодеи, способные на всякого рода преступления, то их подвергли допросу. Лишь в последствии узнал я, и то случайно, что, наконец, подозрение коснулось и меня. Одна только вдова узнала по описанию, кто был этот странный человек, состоявший матросом на яхте её отца, и вслед за тем пропавший без вести. Только ей одной известно было с тех пор, кем и за что убит был её муж. Еще до этого открытия, на острове разнесся слух о моей смерти. Быть-может, этот слух избавил меня от всяких судебных преследований; быть-может, избавил меня от них недостаток улик, так как никто, кроме Ингльби, не видал меня запиравшим дверь каюты; может-быть, наконец, и сама вдова тяготилась мыслию об открытиях, которые последовали бы за публичным против меня доносом, основанным единственно на её подозрениях. Как бы то ни было, преступление, совершенное мною втайне, так и до сих пор оставалось тайным и безнаказанным.

"Я уехал из Мадеры в Вест-Индию переодетый. Первое известие, дошедшее до меня по приезде в Барбадос, было известие о смерти моей матери. Я не имел сил возвратиться на старое место. Жить дома одному с моими преступными воспоминаниями, грызшими меня день и ночь, казалось мне невыносимым. Не выходя на берег и не показываясь никому, я отправился далее, куда вздумалось кораблю везти меня, и, наконец, высадился на острове Тринидаде.

"Здесь я впервые узнал твою мать. Мой долг был открыть ей всю истину, но я вероломно сохранил свою тайну. Мой долг был не допустить ее до безвозвратного пожертвования её свободою и счастием человеку подобному мне, а я между тем обезчестил ее союзом с собою. Если она еще будет в живых, когда ты прочтешь это письмо, пощади ее и не открывай ей правды. Единственное искупление моей вины перед нею состоит в том, чтобы до последней минуты оставлять ее в полном неведении о человеке, с которым она соединила свою судьбу. Сожалей о ней, как сожалел я, и пусть это письмо будет священною тайной между сыном и отцом.

"Когда ты родился, я заболел. Через несколько месяцев после того, в первые дни моего выздоровления, тебя принесли ко мне, сказав, что ты был окрещен во время моей болезни. Мать твоя поступила, так как поступают все любящия матери: она назвала своего первенца именем отца, Алланом Армаделем. Даже в то время, когда я находился в счастливом неведении относительно того что я узнал в последствии, мною овладело какое-то тайное предчувствие, когда, глядя на тебя, я думал об этом роковом имени.

"Как только я в состоянии был пуститься в путь, дела потребовали моего присутствия в Барбадосе. Мне пришла в голову мысль, как ни странною она, быть-может, покажется тебе, - отказаться от условия вынуждавшого меня и мое потомство принять имя Армаделей, или лишиться сопряженного с нам наследства. Тогда в колонии уже носились слухи о предполагаемом освобождении невольников, - освобождении, которое теперь близко. Невозможно было предвидеть, насколько этот грозный переворот изменить ценность вест-индских владений, и потому, кто мог сказать, - еслиб я возвратил тебе мое собственное отцовское имя и предоставил в будущем только мое отцовское наследство, - что ты не пожалел бы когда-нибудь о широких Армадельских полях, а что ты и мать твоя не впали бы в нищету, благодаря моему слепому произволу? Заметь, как неотразима сила рока! Заметь, как твое имя и фамилия остались за тобою, вопреки моему желанию!

"На родине мое здоровье поправилось; но это улучшение было только временное. Я снова стал хиреть, и доктора послали меня в Европу. Избегая Англии, - ты догадываешься почему, - я отправился с тобою и с твоею матерью во Францию. Из Франции мы переехали в Италию. Мы жили то здесь, то там; но все было напрасно. Смерть уже избрала меня своею добычей, и она повсюду следила за мною. Я терпеливо переносил это, потому что у меня было утешение, которого я не заслужил. Теперь ты, может-быть, с ужасомь прогонишь от себя даже самое воспоминание об отце твоем, а тогда ты был моею единственною отрадой Только ты согревал мое сердце; только вид моего маленького сына дарил меня последними проблесками счастия в этом мире.

"Мы оставили Италию и переехали в Лозанну, откуда я теперь пишу тебе. Нынешняя почта принесла мне самые свежия и подробные известия о вдове погубленного мною человека. Это письмо лежит теперь передо мною. Оно получено мною от друга моей юности, который видел ее, говорил с нею, и первый сообщил ей, что слух о моей смерти, распространившийся в Мадере, был неосноватлен. Он пишет, что решительно не может понять того сильного волнения, в которое пришла она, узнав что я еще жив, женат и имею малютку-сына. Он просит объяснить ему это, и говорит о ней с большим сочувствием как о молодой, прекрасной женщине, которая заживо похоронила себя в глуши рыбачьей деревни, на Девонширском берегу. Отец её умер, а семейство отдалилось от нея, безпощадно порицая её выбор. Он говорит о ней в таких словах, которые поразили бы меня в самое сердце, еслиб я не дошел до одного места в его письме, которое поглотило все мое внимание и побудило меня написать эту исповедь.

"Я узнал теперь то, чего никогда прежде не подозревал до получения этого письма. Я знаю теперь, что вдова умерщвленного мною человека родила после его смерти дитя. Это дитя - мальчик, годом старше моего собственного сына. Убежденная в моей смерти, мать его сделала то же, что и моя жена: она дала своему сыну имя его отца. Итак, во втором поколении будут опять два Аллана Армаделя, как было в первом. Причинив смертельный вред отцам, это роковое сходство имен переходит теперь, вероятно для того же, и к детям.

"Люди с чистою совестию не увидят тут ничего кроме результата событий, которые не могли сложиться иначе. Но я, с тяжестью страшного ответа за смерть человека, с безнаказанным и неискупленным преступлением на совести, на пороге гроба, я вижу то чего не могут различать вполне безупречные люди. Я предвижу опасность в будущем, порожденную опасностью в прошедшем; я предвижу вероломство, изчадие его моего преступления. Неужели страх, потрясающий меня теперь до глубины души, есть не более как призрак, вызванный суеверием умирающого? Я смотрю в книгу, которую чтит весь христианский мир, и она говорит мне, что грех отца взыщется на сыне. Я смотрю кругом себя, и везде нахожу живое подтверждение этой ужасной истины; вижу, что пороки, осквернявшие отца, переходят к сыну и оскверняют его в свою очередь, и что стыд, позоривший имя отца, позорит и имя сына. Заглядываю в себя, и вижу, что мое преступление даст плод в будущем, при тех же самых обстоятельствах, которые взростили семена его в прошедшем, и перейдет как наследственная зараза от меня к моему сыну...

Этими строками оканчивалась рукопись. На этом месте писавшого сразил удар, и перо выпало из его руки.

-- Я уже приготовил что писать далее, сказал он, все труднее и труднее выговаривая слова. - Помогите мне досказать это.

Доктор дал ему возбудительной микстуры и сделал знак г. Нилю, чтобы тот подождал немного. Через несколько времени угасавшая жизнь еще раз вспыхнула в его глазах. Мужественно напрягая свои последния силы, он попросил Шотландца взять перо, и медленно размышляя, произнес одно за другим следующия заключительные слова:

"Смейся, пожалуй, над убеждением умирающого, но исполни, - я торжественно умоляю тебя о том, - мою последнюю просьбу. Сын мой! единственная надежда, которую я предвижу для тебя в будущем, зависит, однако, от одного великого сомнения, - сомнения в том, властны или не властны мы управлять нашею судьбой. Может-быт, свободная человеческая воля в состоянии иногда победить человеческую судьбу, и неизбежно приближаясь к смерти, мы неизбежно обречены только ей одной, и можем отчасти сами управлять тем что ей предшествует. Если это так, то уважь, хотя бы ты не уважал ничего другого, мое загробное предостережение. Никогда, до конца твоей жизни, не сближайся ни с кем кто бы имел посредственное или непосредственное отношение к преступлению, совершенному твоим отцом. Избегай вдовы умерщвленного мною человека, если она еще в живых. Избегай девушки, злодейская рука которой устранила препятствие к этому браку, если эта девушка еще находится у нея в услужении. Но более всего избегай человека, который носит одно с тобою имя. Не повинуйся своему лучшему благодетелю, если этот благодетель сблизит тебя с твоим соименником. Брось любимую женщину, если она будет связью между им и тобою. Скрывайся от него под вымышленным именем. Огради себя от него горами и морями. Будь неблагодарен, будь злопамятен, словом, будь всем что окажется противным твоей собственной мягкой натуре, но не живи только под одною с ним кровлей; не дыши одним с ним воздухом. Пусть никогда не сойдутся в этом мире два Аллана Армаделя: никогда, никогда, никогда!

"Вот единственный путь, на котором ты может оградить себя от угрожающей тебя опасности, если только существует в мире путь, по которому можно уйдти от судьбы. Не уклоняйся же с него в продолжение всей твоей жизни, если ты дорожишь своею невинностию и своим счастием!

"Теперь я все сказал. Еслиб я мог надеяться, что одна сыновняя любовь заставить тебя повиноваться моей воле, я избавил бы тебя от этой исповеди. Ты спишь теперь на моей груди невинным сном ребенка, между тем как чужая рука пишет за меня эти строки. Подумай, как велико должно быть мое убеждение, если на моем смертном одре я нахожу в себе достаточно твердости, чтоб омрачить разсвет твоей юной жизни тенью отцовского преступления. Подумай об этом, и будь осторожен. Подумай, говорю я, - и прости меня, если можешь."

Письмо было кончено. Это были последния слова отца к сыну.

Неумолимо-верный своей вынужденной обязанности, г. Ниль положил перо и прочел вслух только что написанные им строки.

-- Не нужно ли еще чего прибавить? спросил он своим безжалостно-твердым голосом.

Ответ был отрицательный. Г. Ниль сдожил рукопись, вложил ее в пакет и запечатал собственною печатью г. Армаделя.

"Аллану Армаделю младшему, продиктовал умирающий. - Вверяется попечению Годфрея Гаммика, эсквайра. В контору гг. Гаммика и Риджа. Линкольн-Инн-Фильдз, в Лондоне."

Надписав адрес, г. Ниль задумался на минуту.

-- Желаете ли вы, чтобы ваш душеприкащик вскрыл это письмо? спросил он.

-- Нет! он должен передать его моему сыну, когда тот в состоянии будет понять его.

вами сейчас слова, и объясню обстоятельства, вследствие которых почерк мой является на этом документе.

Он написал записку в самых кратких и ясных выражениях, прочел ее вслух, подобно сему предшествовавшему, выставил в конце свое имя и адрес, и потом заставил подписаться доктора, вопервых, как свидетеля всего происшедшого, вовторых, как медика, могущого подтвердить своим показанием положение, в котором находился тогда г. Армадель. Когда все это было выполнено, он вдожил письмо во второй пакет, запечатал его, подобно первому, и адресовал на имя г. Гаммика с надписью: В собственные руки.

-- Вы все еще желаете чтоб я отдал это на почту? спросил он, вставая с своего места с письмом в руке.

-- Дайте ему время подумать! сказал доктор. - Ради этого ребенка дайте ему время подумать! Одна минута может все изменить.

Они стали ждать, устремив свое внимание на г. Армаделя. Признаки наступившей в нем перемены быстро умножались. Движение сообщившееся личным мускулам, вследствие продолжительного внутренняго волнения, начинало, под влиянием той же причины, распространяться и на тело. Его прежде неподвижные руки уже не лежали спокойно: оне конвульсивно двигались по простыне. При виде этого зловещого симптома доктор с безпокойным жестом повернулся к г. Нилю и сделал ему знак подойдти ближе.

-- Предлагайте ваш вопрос сейчас же, сказал он. - Если вы будете ждать, покамест пройдут все пять минут, то будет уже поздно.

Г. Ниль подошел к постели. Он также заметил движение рук.

-- Что это плохой знак? спросил он.

-- Предлагайте же ваш вопрос немедленно, повторил он, - или будет поздно.

Г. Ноль приблизил письмо к пазам умирающого.

-- Узнаете ли вы это?

-- Это мое письмо.

Больной сделал последнее усилие и произнес:

-- Да!

Тогда г. Ниль направился к дверям с письмом в руке. Немец проводил его, открыл было рот чтобы выпросить у него еще небольшую отсрочку, но встретив неумолимый взгляд Шотландца, в молчании вернулся назад. Дверь затворилась, и они разстались, не сказав друг другу ни слова.

Доктор опять подошел к постели и прошептал умирающему:

Все было напрасно. Он молчал, и ничто не показывало, чтоб он понял или даже слышал, что ему говорили. Глаза его, доселе устремленные на ребенка, остановились на минуту на его собственной конвульсивно дрожавшей руке, и потом с мольбою обратились на сострадательное лицо, склонившееся над постелью. Доктор приподнял его руку, остановился, заметил что тоскливые глаза отца снова повернулись к ребенку, и угадав последнее желание умирающого, осторожно приблизил его руку к детской головке. Рука коснулась её, и сильно задрожала. Минуту спустя, дрожь от кисти поднялась выше, и наконец распространилась по всей верхней части тела. Лицо из бледного сделалось красным, из красного багровым, из багрового снова бледным. Потом подергивание рук прекратилось, оне вытянулись, и лицо уже не изменялось более....

Когда доктор с ребенком на руках оставил умершого и вошел в соседнюю комнату, окно в ней было отворено. Проходя мимо, он заглянул в него и увидал на улице г. Ниля, медленно возвращавшагося, в гостиницу.

-- Где письмо? спросил он.

Двух слов достаточно было Шотландцу для ответа: